машинерии аксолотля

в мякишах отсутствие сопротивляется,
граненая власть пишет свою погоду.
совладав с испугом часовен.
резьба оглашает взрыв пасмурными
иконками, в пропитании желоба
сдвинутыми, отговоренными от
лежалых уздечек,
от космического равновесия.
в пагубе смола жжет грудь,
соблазняет половинчатость экватора.
грезят наяву противни захудалых
бедер, магнезия сопротивляется
адскому пламени прощения.
взрыв постепенно удлиняется,
отсрочивается лебезящими икотами,
просиживает долготу канцелярских
трещоток.
в свисте открывается мощная
смотрительница притворов. она отгоняет
просителей, сожигая очереди жалоб.
в этом движении уравновешивается
причастность к совершенству,
в этой бижутерии возглас
равносилен скачку пара,
аппетиту письма.
в долгосрочных завязках линейка
соскребает потолочные
ампулы гнева, в родах утварь
препоясывается, избирая себе
наволочку участи.
так просиживаются веера вздохов,
так переполняются уставы горного
препоясывания,
когда леска мины пляшет
грудой обломков,
приписывая и отклоняясь
на должный угол.
скрепки минтая вздернуты
атрибутом табу,
мешанина осклизлых
гарберобов сношается
с матовыми капюшонами
щерицы.
из силикона марафона достают
греблю пеликанов,
и урна грелки в конце концов
составляет кварту мук и
пыток.
в железных оковах сохраняется
стойкость плача, в резиновых
пропеллерах таится мартини
оседлого брожения.
насквозь пропитанный,
он трезвонит групповыми
фейерверками киосков,
налично обогащая свертки
душегубства.
с сердцем приключается то же самое.
говор, как придется, высиживает
внимание полюсов,
протягивая клешни астрономии
к серым машинериям
аксолотля.