последние отражения катафалков

блудодействует затворец анархии,
и фитили жгутся, мракобесие вытесняя
гранями оплодотворения.
расторгнута минута лихая,
в буквы вваливается прихоть,
последний каприз техники.
и цивилизации.
сквозь платформы длится сия жидкость,
и в неправильных вздохах сосредоточена
вся мишура объятий и песнопений.
никуда дальше, о время, о час!
когда ты выйдешь на разведку,
она будет подобна росчерку пера,
зигзагу воли, абсурду восприятия,
безумию вожделения.
как и тогда, князь был пресечен
оттиском повеления, и смутные
пропаганды монархических сведений
проскользнули сквозь энергию
затмения. паровозы отсрочили свой конец,
они улизнули из околиц почитания.
так бренная чреда мгновений околела,
умалишенная, обескровленная возгласом
бредящих полотеров.
к самовольности наказания приписалась
и горничная амплитуда желания,
кочующая по неправильным движениям
по руки, по латаным известкам
кривых теорем.
так же, как и тогда,
один взмах рассредоточил всю утварь,
и синее забвение окунуло свою
голову в разницу лет и возраста,
в обвинение праздности.
крейсером заходилась грудь: ждать,
ненавидеть, творить. лишь в ту минуту
калеки манекенов рассыпали свои
изумруды пред небесными пресмыкающимися
селезенками, и в проход просунулась
сквозная ересь листопада,
она шелохнулась едва заметным телом,
едва ощутимым шелестом тряпок
и одеяний.
в мансарде благоговение достигло
последних пределов, вмешиваясь
в звон, в дребезжание,
в гром и молнию. оттащили,
успокоили. заверещали пройденным путем,
использованными кальсонами.
как в пришлых, орнамент еще усугубился
зловонными преступлениями, добивающими
плаху в стезе гордыни.
и проседь просочилась мимоходом в
структуру путешествия, опорожняя
последние блики растерзанных
катафалков.