грядут атавизмы

ехидна жадно молекулами внимание
олицетворяет. из сырости рождается бремя,
норов присобачивает остатки
лодыжки к верстам отчества.
гнобит древесина взвешенное
железо, расторгая узы
правосудия. исторгнут
веер в снопы обожания,
льется тесьмы лоскуты в
предвечное, в обогащение
красными кораллами.
жадность поселения утоляет мечту
совиного нагромождения,
лепнина же отражает весь
органогенный сустав свинарника.
шелест продан в душегубство
подоплеки, растения питаются жизнью
земли, отсрочивая гибель
озелененности.
решительность наполняет берега,
сталью пахнет роженица
добродетели.
в шальных ориентирах питается
сия скудость, в ветхих приборах
соединяются тела с телами.
в бутылке собираются микрокосмы
полиэтилена. глотание же
выпекает растворы партийных
клешней. совок сочетает
гибель масштаба с осоловелостью
партитуры. в грубости металла
также отчеканивается спазматическая
вакханалия наливных гармошек,
светящихся невозможным
распечатыванием золотой
вересковой камасутры.
в жизни проблеск всегда вечен,
даже тогда, когда наискось просвечивая
эвтаназию, жила вздохнет
замшелой витиеватостью
фрагментов.
так тоска гложет работорговлю
анапеста, и вывих седла
руководствуется сугубо
притеснением конвертов,
вяленой силой мортир
и пенных восхождений.
ратует берлога,
вырождаясь ситцевыми прикрасами,
вывешивая угрожающие
молоты над русалочьими
планетами и судорогами,
что вмещаются лишь в
крест воззвания,
лишь в каторгу лихоимства.
так же беспредельно и отсрочивание
казни, когда дикий шепот окунется
в лес рук, в лес усугубленных
конечностей.
сии атавизмы грядут в мехах,
в рукотворстве смеха.