синь и ярость

гурьба жаждет листопадом,
останавливается, пресекаясь
литаврами. пятится розница
пространств, серенькая матрица
вбирает все оплошности
натурализма. манит шелковый
мазут, преображается вывих
постели.
жалостью пашет колотость
в небоскребах движения,
презумпцией изгибаясь,
подваливая на приношении,
осклабляясь в кивке развратика,
в преуменьшении благодетелей.
стороны сливаются при высоком давлении,
газообразно возвышаясь над
архитектурой, как бы надстраиваясь
над памятниками и колоссами.
светопреставление угодно лишь
в личине, в кухонной войне дворов,
в плакальщицах оттесненных угодий.
сотнею восседает игривое индиго,
прославляющее карие казусы
вылепленных аплодисментов.
вонзаются червивые ягодицы в
прорубь астрального отдела,
касаясь примочек угодного
ожидания, распада мысли.
в шепоте стрекозы сочиняются,
восстанавливают разложение
пустоты.
так столовая обитель надувается
грезящими одуванчиками
водораздела, и тишь робеет
сквозь привкус распятия,
сквозь свое собственное безразличие
обещанного.
так возникают обшитые небесными
гардинами пасечники ленивого
обветшания катастроф,
вылавливающих щеколды из
кафеля лежанок.
расстилается непогода раненым якорем,
пробуждая синь и ярость,
зыбь и отечество. во смраде отвержена личина,
в кактусах робеет преисподняя.
лиловое отторжение словес напяливает
кровлю грудного отдела,
приспосабливаясь к рассечению
ожидания, к распевкам торгующих
кратеров.