россыпь карминового бурлеска

в двойнике предубеждение побеждено,
осажено древними подобиями бурлеска.
в сажени давление гонимо по дебрям
отношений, по лоскутам обветшалых
обеден.

орнамент тянется грядою запинающихся
атавизмов, в просеках валится буква,
соединения резьбы отсрочивают
приговор.

шевалье доискивается, состязается
с объектами, как бы заучивая их
наизусть.

сквозь перлы слышны дома,
деревушки, плоские пейзажи
огня. в обилии сосредоточена
власть отторжения, в кармине
сеющихся габардинов тень оттачиваетяся,
шлифуется неземными проверками,
отскакиванием седла,
мятущимися калейдоскопами концентрации.

в письме отражается гонка возниц,
лобызание чреды, осанка масштабов.
стекло так же живописуемо,
как и ров благодушия пасмурного,
приближающегося вязанками
радужных рассечений, приписывающих
и взметающихся, подобно
граненой земле, подобно
орошению сосредоточенных валиков.

середина так же зыбка, как и происшествие,
казнь так же близка, как настоящее.
резьба пресекает, отворачивается
массажем белого, грудою вверженного.

корочки лишние присасываются к ровным
головкам морских пампушек, и ставни
дико тянут свою романическую песню,
сношаясь с предлогами, с учением
древних фанатиков.

истощена до предела еда слова,
и стычки вяжутся, как дельфины,
средь сугробов ненастья.
факел похлебки приписывает размеры,
расстояния, всплески розниц
и оптомов.

на улице проблески горизонтов
смычками тянутся к персти небесной,
к охаянным температурам поблекшего.
стирается различие, уточняя
числа и счеты.
 
свирепость причинна, взлелеяна   
худыми соками грядущего. волость
прописи самовольно распределяет
значимости и каверзы,
предопределяя россыпь накладок
и наверстываний.