Би-жутерия свободы 138

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 138
 
Когда-то писавший в стол, в стул и в четыре кухонные табуретки с двойным дном Амброзий Садюга с отсутствующим взглядом сушёной воблы в присутственных местах интимного пользования и плохо отапливаемых кухнях закоулков столицы в Мариной роще считался корифеем. На Сретенке он сходил за неоперившегося поэта, потому что сотрудничал с компьютером (к устоявшимся относили опереточных либреттистов и Пушкина с его остро отточенным гусиным пером). Выступления Амброзия Садюги напоминали яркий отрывок из пьесы «Ту – 104. Эту – ни одного», поставленной на сцене итало-цыганского театра сингапурской труппой «Альфа-Ромео». Пьеса проталкивала подброшенную нестандартную идею – лучше друга потерять из виду, чем разглядеть в женщине врага. Это открывало перед зрителем неухоженные тропы с неизменным выводом – если в тебе пылает любовный огонь, то башка плохо варит, когда кровь кипит, а кровь без горючего – сам понимаешь... Так что женись – брак лучший огнетушитель, где сперма брандспоит любого с пеной у её рта.
Хлебосольные хозяйки настойчиво зазывали поэта-эрота на дни вырождения и сугубо женские сабантуи (Амброзий жил в татарском районе). Там он протяжным голосом сытого дьякона зачитывал безумные поздравления часто с не разглаженной политической подкладкой ловкого закройщика стихов, но  не совпадающих с действительностью, и всегда без капли нозального юмора «Комар носу не подточит», дабы никого не задеть и себя не разочаровать. Прелестницы слушали поэта и сбытоописателя Садюгу с предельным вниманием, затаив опрысканное духами дыхание.
В журнале «Женское на здоровье» кто-то вычитал в статье «О непроизвольном размножении пыли в подсобном помещении вкладов», что выпотевание мыслей способствует очищению апельсиновой корки, и кожи тех, кого с натяжкой на чёрном ходу можно было причислить к девушкам, подвергали себя процессу мышления.
Поэма Садюги о туалете-унисексе «Дружба уродов» имела успех с правками типа: «Я из страны, где гордо с оглядкой изобличали «Правду» раскрывая её, и вертелись вокруг партийной оси, неся околесицу, а здесь поглотитель пива валялся у полосы морщинистого прибоя, сдувая с усов морскую пену». Поэма посвящалась  спонтанным вспышкам пронзительных криков страсти, проносившихся по комнатам коммуналки, жившей по правилам падающего домино и была напечатана в ежемесячнике «Цербер».
Зачитывая приветственное послание на не санкционированном властями концерте он, как правило, первым начинал смеяться толстыми, добродушными, как будто обведёнными коричневым карандашом, губами, затем с подкупающей улыбкой подходил раскачивающейся походкой к ближайшему зеркалу и утрированно театрально восклицал: «Ай да Амброзий, ай да сукин брат!» Потом он приближался к зеркалу и любовно похлопывая своё отражение по плечу. За это хозяйки обожали его, обильно кормили и нещадно поили. Откровенно говоря поклонницы находили его, нечистоплотным в выражениях и вульгарным в жестких изъявлениях, на что он поспешно возражал, каламбуря:  «И я бываю высокомерин». Возможно поэтому его отказался спонсировать пионерский сбор «одуванчиков» с Драйтон бич, пока полицейские, гнавшиеся за гнусным преступником, не поймали первый попавшийся  автобус.
Садюга любил вспоминать, как одна из слушательниц  замысловато преклонилась перед ним на колени, когда он защитил честь малообразованного казака Шолохова, обвинённого в присвоении рукописи донской эпопеи неопознанного белогвардейского офицера. Об этом Амброзий, во всеуслышание заявил в центральной синагоге итальянского района в Бенсонхёрсте. Вот стенография выступления: «Утверждаю, что Миша, с его опытом  казахского революционера, мог загодя описать Дона Карлеоне в «Тихом Доне», но мне неинтересно писать, то что я могу прочесть у других.
После этого смелого выпада мафиози (папа ди Трутень в частности) васфальтоукладчики взяли Садюгу на заметку, до подходящего случая. А ведь они не колеблясь могли представить его к высокой государственной заграде и шаблонно расстрелять или в память об опричниках посадить на одну из пик. А пока Амброзий бесстрашно раздавал свои изобилующие сексом книжки с открыто воспеваемым в них конгломератом дерьма, которым они пропахли, девушкам, желающим приобрести их за жаркие авторские поцеЛуи XIII, XIV, XV... на XVI династия гильотинно прерывалась.
Дамы, который год числившиеся в жёнах, ожидая своей подмены, радостно проглатывали его эпохальные труды, с лихвой заменявшие скомбинированное слабительное с противозачаточными средствами компромата обороны, понимая, что у таланта не пристало требовать свидетельство о рождении. Бесчисленные поклонницы догадывались из его автобиографических произведений, что корнями он уходит в еврейское боярство, чудом избежавшее семени Чингисхана. Прелестницы не предполагали, что девиз его семьи «В морду и в спячку!» восходил к временам Давидовым и был выгравирован в излюбленной позе за «кадром» на геральдическом гербе, затерявшемся в анналах его любовных историй. На страницах, запорошенных ничего не значащими словами, он мусолил в посвящённом себе многотомье, девчонок на объеденье. Они налетали на него саранчой без ума и кружевных трусиков. Каждая жаждала забеременеть после прямого попадания или заиметь недоношенную копию портрета гения, лениво возлежавшего на тахте. А вот что писал о своих почитательницах сам автор:
«Их задранные попы без туник с нетерпением жаждали встреч с моим наконечником в ваннах, кроватях и на подоконниках лестничных площадок чёрных ходов разваливающихся домов».
В довольно любопытных мемуарах бунтарь-одиночка Садюга продолжал неприкрыто откровенничать: «Я безжалостно растирал на голой груди и волосатых коленях слёзы сострадания нимфеток и матрон, заведующих кафедрами, домработниц и стюардесс... Короче, я был доступен грудастым массам, но уступил бы пальму первенства любому, но кто будет тащить её на себе? Опять я, в то время как кому-то удаётся идти ко дну размеренным шагом?» Заканчивал Амброзий на минорной ноте: «Это теперь я смотрю в ванное зеркало на вышедшее из употребления не в моём никуданевходящем, а в «Незабываемом 1919-м...».
Обладая утончённой уточнённостью отсутствия творческой индивидуальности Садюга заучил и озвучил, как оказалось на свою голову, уйму строчек другого, не менее бездарного поэта, друга детства, в бытность Викентия Шварка. Теперь дружок скрывался в эмиграции под именем Опа-наса Непонашему. Амброзий откровенно презирал Опу за ёрничанье, за метафоры, сыплющиеся дождём, и бренчание на гитаре, но при каждом удобном случае цитировал его, самозабвенно воспроизводя следующие строки: «Заглядывают в душу перед тем как в неё наплевать, по-разному, можно в микроскоп, а можно и в подзорную трубу».
Амброзий выбрал трубу, чтобы не вдаваться в глубь деталей.
Как писатель он не мог ответить на вопросы «Можно ли спасти дверь в будущее, сняв её с дверной петли, и неубранную комнату прибрать к перепачканным рукам?», но он продолжал заходить в дома коллег с «ковровым покрытием», так как линолеум вызывал у него раздражение, сыпь на лице и недоумение в плечах.
Однажды на юбилее какая-то сука, кажется, сам обиженный Юби Леев (душитель душевных пожаров), не дожевав кусок мяса, настучал на него по дереву, когда по забывчивости процитировал зубного врача, сбежавшего в Гомерику, из-за гигиенического предложения – вместо ветра полоскать знамёна шалфеем.
Зачатого в трудные для родины дни Садюгу повесткой с нарочным пригласили на Грубянку. Главное, чтобы не заставили лизать на морозе железного Феликса, подумал он, проходя в дом напротив метро «Дзержинская» мимо существ, не ведающих регламента и дефилирующих в ратиновых пальто с регланами. Ими оказались – младший лейтенант по непосредственному ознакомлению с телами Никанор Понарошку и капитан осведомительных войск с двадцатипятилетним сыном и стажем Трофим Понаслышку.
Коренастый капитан тоже оказался не пряником. Он поразил Садюгу, сделанного из сандалового дерева на босу ногу, угрюмостью и тучностью – настоящий протеже дьявола с чёртиками в незатухающих углях проницательных глаз. Такие, не воскрешали в памяти истасканные в прессе времена Ёжика 37-го – они их убивали. Капитан вырастал из-под ног или падал как снег на голову с песней на устах «...просто я работаю приспешником».
Подвальное помещение с мозаичным паркетом поражало непристойностью голых стен. При появлении в дверях Амброзия (на порогах и реки впадают в экстаз) лейтенант Никанор Понарошку (человек с лицом капусты «Провансаль» и неизменный участник демонстрации «Зоопарк – прибежище зоофилов») с энтузиазмом накинул полотенце на правое плечо, сплюнул через левое. Он прочёл тревогу на лице вошедшего, но без купюр и жёстко, по-боксёрски отрапортовал вместо введённого им типа:
– По вашему распоряжению бунтарский поэт-эрот Садюга доставлен под конвоем. Ему вменяется обвинение в обучении слепых подмигивать левой ногой, а маргиналов подмаргивать правой. Чистоплюйские показания подозреваемого предстоит прояснить и проверить, в частности,  почувствовал ли он себя подлодкой, когда на голову упала голубиная бомба. Лицо Амброзия Садюги пошло серыми полосами, железнодорожного полотна.
Сцена напоминала приведение к общему знаменателю под конвоем. Будучи музыкально-гурманным посетителем концертов заключённых в казённых столовых-рыгаловках, капитан не обходился без кулинарной увертюры в опероуполномоченном деле.
– Мы тебя, гнусный хлам, поломаем на мелкие кусочки, выложим на фольгу, остудим, вчиним иск и употребим в помешанном состоянии. Лейтенант, хватит мечтать о «мусорных» баксах, снимите у него отпечатки с наволочек подушечек пальцев. Если он обладает корпоративным мозгом с плодородными наделами ума, то разденется сам, без помощи нянек. Национальность, сука?! –  истошно заорал покрасневший капитан Понаслышку. Казалось, он по лягушачьи подключает резонаторы по обеим сторонам тонюсенькой шеи и вот-вот заквакает натужистей и задорней.
От столь «радушного» приёма в подвальном помещении «Пантеона Славы» совмещённого с «Некрополем» под одной крышей в голове Садюги, обеспокоенной обезображенными мыслями, всё пошло кругом, пухом и прахом, и замелькали Опа-насовы стихи.

Солнце летнее светит, смеётся обилием красок,
Птички стайками носятся меж тополиных ветвей.
Вновь весна поражает прохожих своим Ренессансом,
И сидящих у притворённых дверей стукачей.

Я присел среди них, паралитиков старых и бедных,
В монотонном ворчании согретых весенним лучом.
Стал невольным участником неприхотливой беседы
О погоде, о ценах на жизнь, о себе, ни о чём.

Я гляжу в их пожухло-окаменевшие лица,
Пролетают, как птицы, картины мучительных лет:
Проститутки от времени, насильники и убийцы
Приговором отшамкивают последний беззубый навет.
Никого не было
Расстрелять молодца в попугаево-яркой рубашке,
Ту сослать в Соловки за чрезмерно высокий каблук,
В одиночку рябую за ни чем не прикрытые ляжки,
Тех, с колечками в ухе, пороть как отъявленных сук.

В разговор набегала тучка за тучкой – злодейки,
Наказания, санкции, убиенных, замученных рать,
В омерзении встал  я, пересел на другую скамейку
     И спросил, почему им спокойно дано умирать?

– Со вчерашнего дня вы видите перед собой украинца, товарищ майор, и клянусь седеющим подбородком, что я не холм, и подголовное дело невезучий осёл, чтобы на меня его возводить, –  закрутил хитрюга Садюга, всеми фибрами ощутивший, что перед ним ископаемый юдофоб – человек с ярко выраженной аллергией на иудейскую породу.
      – Он тебе, подрывному элементу, не просто так, падла, а увенчанный лаврами лауреат премии «Серебряные наручники» и товарищ капитан внутреннего распорядка. И учти, если мы тебя уличим, враз обратно превратишься в личинку. Чего таращишься бесстыдными плошками, по зенкам вижу, что изобильно врёшь и пытаешься дискредитировать капитана, находящегося при исполнении обязанностей. Ты не тот, за кого пытаешься себя выдать! – лейтенант мастерски изобразил беснующегося с ранжиру старшину на казарменном плацу, выстраивающего по росту неопровержимые доказательства и затягивающего ремень искушающего марша «Волки в самоволке».
– Мой гениальный дед – известный краевед бутербродов и сэндвичей, застрявший в распутицу где-то под Курском, опередил своё время на доли секунды, но толком этого не заметили. Он предсказал приход к власти свинопаса, представлявшегося зачехлённым  членобитником – перекупщиком счастья и пользователем девиц, подлежавших списанию. Спал дед, изображая из себя самогонный аппарат с переливами, не снимая блузки с соломенной вдовы на матраце обильно населённом красными клопами, – в растерянности пояснил Амброзий Садюга.
– Ну и что из этого? Лучше поздно, чем иногда. А он видел, как Вечноживой в платье фривольного покроя нахлобучивал кепку на лысину? – и слаженным дуэтом Понаслышку и Понарошку подхватили: «Краше нету туалету, когда милый, иди от...».
      – И на старуху бывает проруха. Обмишурился я с мишурой на ёлке, вспоминая крестцовый поход магендовидного характера, дед не был ходоком, а скороходом, поэтому и пропустил цикл лекций «Пуля дура, штык молот О.К.», – уточнил Амброзий и, как вкопанный, уперся в водяной столб прозрачных показаний.
– Ещё соври, что он наведывался к нему для блезиру в бельгийском блейзере – это в корне изменит твой трусливый подход к делу. Смотри, схлопочешь дополнительный трёшник в камере на пару с автором мемуаров о вожде. В тюряге тебе представится  возможность подробно поделиться воспоминаниями о деде. Неисправимых грешников мы распознаём по отпечаткам ног на шипящей сковороде, а под давлением собранных нами на тебя прямых улик и хрупкие рёбра теряют кальций и ломаются.
– Не слишком ли много внимания вы мне уделяете? Догадываюсь, что такое случается, когда люди приходят к полюбовному соглашению, а его не оказывается на месте.
– Не тваго ума дело, сучий потрах. Нам ещё предстоит размозжить твой багажник знаний, жуть как хочется выпрямить поэтические извилины. Прими к сведению, я – сыщик, почти Пинкертон. Я своеобразный луч в тёмном царстве со всеми присущими ему преломляющими способностями пальцев допрашиваемого. Такие как ты могут дать дёру, а потом «ищи-свищи». Как разжалованный спешившийся офицер я играю блиц в шахматы по памяти и собираюсь бить бакЛуши, занимаясь углублённым изучением дамы, потому что в аплодисментах мы с моим сладеньким партнёром по допросам и пыткам всегда были бисквиты.
Садюгу неистово затрясло. Он уже исчерпал все возможности ситом аналитического мышления из нарциссианского колодца, оставалось крутить его не патефонную ручку. Он ощутил себя гипнотической женщиной с неутолимой славой, улегшейся горжеткой на подкладные плечики, затем рождественской индюшкой в состоянии полной готовности. С Садюгой творилось что-то неладное. У него проявилось  либидо, – Я мечтаю, – заорал он, – о внедрении одиночных камер в быт одноклеточных животных!

Смаковать под смоковницей лунные фразы,
наблюдать в полутьме юных белок проказы,
пальцы в мох запустить, землю чувствуя ватно,
слушать шорохи леса совершенно бесплатно.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #139)