Память, 1 часть - автобиографическая повесть

                Посвящаю моей внучке Арине,
                внукам Ивану и Матвею.
                «Помните ваших предков,
                которым мы обязаны жизнью».

                Эпиграф: Память – это машина времени, на               
                которой можно путешествовать в прошлое. Воображение – машина               
                времени, дающая возможность перемещаться в будущее.
                С. Л. Трегубов


                1.Посевная. Мои предки.

     Чем старше становлюсь, тем ярче воспоминания детства и юности. Это странное свойство памяти не дает мне покоя последние годы, поэтому я принял решение записывать эти яркие картинки.
     Родился я на станции Посевная Черепановского района Новосибирской области 13 января 1951 года. В то время это была большая деревня с двумя десятками улиц. Типовой деревянный вокзал, сложенный из темных круглых бревен, с залом ожидания, где была каменная печь, облицованная листовым железом. Такие вокзалы были в то время по всей Сибирской магистрали.
     В Посевной были две главные улицы в моей памяти. Улица Островского шла от железнодорожного переезда параллельно железной дороге. В середине этой улицы жила моя бабушка по линии отца из рязанских крестьян Трегубова (в девичестве Фроловская) Варвара Наумовна (1910 -1996), ближе к вокзалу был кирпичный двухэтажный сельский клуб, где около трех лет до 1954 года  работал завклубом мой отец Трегубов Леонид Васильевич (1930 – 1971), недалеко,  на противоположной стороне – бревенчатый одноэтажный детский сад, на другом конце этой улицы, дальше от вокзала, жил мой прадед по линии матери Лисиенко Зиновий Емельянович (1889 – 1970) –  истинно верующий человек с седой окладистой бородой. Заканчивалась улица Островского белокаменным двухэтажным зданием Черепановского училища механизации сельского хозяйства №15, которое в сентябре 1950 года закончил мой отец и получил аттестат №446 по специальности электромеханик.
       Вторая улица моей памяти – Майская шла от переезда под прямым углом к улице Островского. В середине этой улицы в двухэтажном деревянном бараке №8 на восемь семей жила вторая моя бабушка (по линии матери) Ковалева Анна Зиновьевна (1913 – 1999). Напротив её дома через дорогу стояла высокая бревенчатая водокачка.
      Первое яркое воспоминание детства, когда я был в возрасте около трех лет, связано со стрессом. Как я уже говорил, до 1954 года мой отец работал завклубом и по совместительству был председателем комитета ДОСААФ. Мы тогда снимали комнату недалеко от клуба. Мама Трегубова (Ковалева) Елизавета Михайловна (1932 – 2010) работала почтальоном, и когда все уходили на работу, я оставался дома один. Как и все маленькие дети, я был любопытным ребенком. Обследовав все уголки комнаты, я однажды залез под кровать и, отодвинув оцинкованную ванну, в которой меня купали, увидел у стены «ружье». Позднее, став взрослым, я узнал, что это была мелкокалиберная винтовка, которую отец зачем-то принес домой. Я не помню, как и где нашел коробку с патронами, как зарядил «ружье», четко помню свой испуг от грохота со звоном и запах пороха. Следующим был  испуг от ругани родителей, когда они пришли домой. Оказывается, я прострелил цинковую ванну…
      После этого случая мы переехали к бабе Варе на этой же улице, но это не решило проблемы с моим любопытством. Моя бабушка Варвара Наумовна работала медсестрой в здравпункте рядом с домом и могла часто навещать меня, когда я оставался один. Сейчас, когда я пишу эти строки, моя память выхватила другой пласт жизни, поэтому прерываю рассказ о маленьком мальчике Сереже, чтобы поведать миру о моей героической бабушке Варваре.
         Судьба моей бабушки Варвары тяжела и типична. Её муж (мой дед) Трегубов Василий Николаевич (1909 – 1950) родом из Тамбова (крестьянин) был в 1937 году репрессирован. Жили они тогда в Киселёвске на ведомственной квартире. Дед работал путевым обходчиком на железной дороге. Был мастером на все руки: в свободное время и ночами сам шил на старой швейной машинке своих родителей одежду для своей семьи, никогда не выпивал, даже по праздникам. Держали корову для детей (моего отца Лени и тети Вали). Благодаря своим стараниям и трудолюбию семья быстро поднялась и стала жить хорошо. Был у деда начальник участка, выпивал, часто пропивал зарплату, и однажды его пьяного зарезало поездом.Жили они рядом, и соседка – жена начальника из зависти, что её дети сироты, решила осиротить и детей моей бабушки. Она пошла в Киселевский НКВД и написала на деда донос, что он кулак и враг народа, слишком хорошо живет. Об этом доносе бабушке через несколько месяцев рассказала сама соседка, видимо, замучила советь. Бабушка ей сказала:
     – Иди в НКВД и расскажи, что ты оклеветала моего мужа, что он не виновен.
        Соседку за клевету на честных людей отправили в ГУЛАГ, а деда так и не вернули – стране нужны были бесплатные работники на крайнем Севере.  Деда отправили без права переписки в Магаданский ГУЛАГ на 10 лет. Когда деда забрали, бабушку в октябре с двумя детьми выставили из ведомственной квартиры на улицу. Корову и швейную машинку пришлось продать за бесценок, чтобы снять комнату. Жене и детям «врага народа» это было не просто, но нашлась добрая женщина. Однажды бабушке освобожденный гулаговец привез записку от деда, где он просил прощения, что подписал признание, что он «враг народа» и что сделал он это, чтобы прекратить пытки на электрическом стуле.
       Вскоре баба Варя написала письмо своему отцу Фроловскому Науму Степановичу, который с женой Натальей Петровной (Сапожковой 1875 – 1958), переехав из Рязани в Сибирь в 1900 году, жил в то время в селе Карасево Черепановского района. Так семья моего отца оказалась в Карасево, где и прошло его детство.
Главное было еще впереди: пережить войну, одной вырастить и правильно воспитать двоих детей. И здесь надо сказать «спасибо» и низко поклониться брату бабушки (моему двоюродному деду) Фроловскому Александру Наумовичу (1915 г.р.), который был тогда еще не женат и, будучи офицером Красной Армии, записал бабушку с двумя детьми как свою семью и, уходя на фронт, оставил ей свой продовольственный аттестат, который помог выжить моей бабушке, моему отцу и тете Вале, а, следовательно, и всем последующим поколениям.
        В 1947 году закончился срок наказания. Дед был освобожден, но грянула денежная реформа 1947 года, и от него пришло письмо, что нет денег даже на дорогу.  Дед остался, чтобы заработать для своей семьи и не ехать с пустыми руками. С 1948 по 1950 г. он работал в Вехне-Колымском геолого-разведочном Управлении плотником, конюхом и на других работах (по трудовой книжке). Дед быстро скопил денег, стал писать письма и звать бабушку с детьми на Колыму, но бабушка не решалась ехать с детьми в такую даль. В июне 1950 года он попал в больницу с диагнозом: «рак печени» и умер после операции. Бабушке пришло письмо от незнакомой женщины – председателя профсоюзной организации, где работал дед. Женщина писала, что, по словам деда, он накопил много денег и облигаций, но на съемной квартире, где он жил ничего не нашли. Ей прислали только его зарплату за последний месяц и свидетельство о смерти ЕС № 037414 от 03.07.1950 г. Бабушка жалоб никуда не писала, и ни рубля не получила от государства на воспитание детей. Оставшись в двадцать семь лет без мужа и в сорок лет вдовой, замуж больше не вышла, на мужчин никогда не смотрела, а дальнейшую жизнь посвятила детям и внукам.
Позднее баба Варя с детьми переехала в Посевную, где после войны  поселился женившийся к тому времени брат бабушки капитан запаса  Александр Наумович Фроловский. В Посевной баба Варя, имея образование три класса, 9 лет проработала медсестрой с врачом Татьяной Ивановной, которая приняла на работу жену «врага народа»,  и обучила её азам медицины, зная, что она много лет честно работала санитаркой в Карасёвской больнице.
        Баба Варя жила в деревянном бараке на несколько семей. Комната около 16 квадратных метров, два окна, между ними стол, две кровати у стены, у другой стены напротив окон – кровать бабушки рядом с печкой, с другой стороны от печки – кухонный стол, скамейка и полка, где стояли ведра с водой, чайник и чугунки. Вся мебель, кроме кроватей, была самодельная. В левом углу от двери выше полки с чугунками висел большой шкаф из строганых досок с ситцевой занавеской. Это было самое интересное место для ребенка. Там хранилась посуда, вилки, ложки, а на самой верхней полке – спички, парафиновые свечи (электричество давали только с 06 часов утра до 24 часов). Иногда бабушка, вставая на табурет, доставала из-под занавески с верхней полки какие-то маленькие книжки и цветные бумажки.
        Как я уже говорил, после инцидента с «ружьем» отец, мать и я переехали к бабушке, чтобы было больше догляду за мной. Тетя Валя теперь имела больше возможностей щипать своего любимого племянника, а меня же привлекала верхняя полка шкафа.
       Когда все уходили на работу, меня закрывали снаружи на большой навесной замок. Игрушек тогда не было, и единственным развлечением моим было рассматривать цветные картинки журнала «Крокодил», который в больших количествах приносил из сельского клуба отец. По нескольку раз в день прибегала с работы баба Варя, да и мама, разнося газеты и письма, заходила, чтобы покормить меня. Был еще сосед, молодой хитрый парень, который часто просил у меня журналы посмотреть. Я ему просовывал в щель под дверью несколько журналов, а возвращал он меньше. Я тогда считать не умел, и отец часто спрашивал меня, кому я давал журналы. Видимо, он умел считать. Так я начинал понимать, что люди умеют обманывать друг друга.
      Цветные картинки в журналах были поначалу мне интересны: это были смешные животные или люди, но потом они уже не вызывали интереса. Однажды я вспомнил, как бабушка, растапливая печь, доставала с верхней полки шкафа спички. Я решил развести костер посреди комнаты, скомкал несколько журналов. Не помню, как я добрался до самой верхней полки шкафа, видимо, лез по горизонтальным доскам-полкам, как по лестнице, но спички я достал. Рядом со свечками лежали те самые загадочные книжки и цветные бумажки с какими-то цифрами, которые от меня прятали взрослые. Все это сбросил вниз. Журналы, книжки и бумажки с цифрами стали топливом для костра.
       Когда стало тепло, и комната наполнилась дымом, я испугался и стал стучать в дверь. Спасибо хитрому соседу, который прибежал на мой стук и крик, сбил навесной замок, вынес меня в коридор барака и залил костер водой. Наказания я не помню. Наверное, это был меньший стресс, чем страх от дыма и огня. Позднее, когда уже учился в школе, я узнал от бабушки, что сжег её и тети Валины документы (паспорт, свидетельство о рождении) и облигации на крупную сумму.
       Следующее воспоминание связано с этой же комнатой. Меня опять закрывали одного дома. В дополнение к журналам «Крокодил» баба Варя принесла с работы несколько пустых бутыльков из-под лекарств и флакончики от пенициллина. Была зима. Мороз навел на окнах снежные узоры. Я играл с пустыми пузырьками, наливал в них воду и бросал в разные стороны, глядя, как брызги веером разлетаются по комнате. Один пузырек угодил в нижний переплет окна и разбил стекло размером 30 на 40 сантиметров. Я сразу понял, что меня опять будут ругать и, намочив водой страницу из журнала, пытался приклеить её к разбитому стеклу. После чего я задвинул занавеску на веревочке, чтобы не было заметно моего хулиганства.
         Пришли родители и бабушка. Кто-то из них удивился, что в комнате стало холодно, а ведь утром баба Варя протопила печь. Стали осматривать окна, и отодвинули занавеску. Не помню, как меня ругали, но родители с бабушкой приняли решение, что баба Варя будет брать меня на работу, а к лету меня устроят в детский сад.
       Помню лето. Тетя Валя ведет меня по улице Островского в детский сад мимо клуба, где работал мой отец. Для неё я был первым любимым племянником. Эту любовь я помню до подросткового возраста. Выражалась она пощипыванием моих мягких мест. Видимо, визг и махание руками вызывали у моей тети восторг, но я помню и другие проявления её любви. Все мои первые любимые игрушки детства, а их у меня было не много, были куплены мне обоюдно любимой мною тетей.
       В детском саду мне сразу не понравилось, особенно, когда нас днем укладывали спать. Детский сад, как и здание вокзала, был сложен из круглых темных бревен в один этаж. Когда воспитатели уложили детей и закрыли двери в спальню, я тихонько оделся, открыл окно и вылез наружу. Через несколько минут я был уже у бабы Вари на работе. Помню, что я сбегал так несколько раз, а вот наказания я опять не помню.
Следующее воспоминание моего детства связано с домом другой моей бабушки Ковалевой Анны Зиновьевны. Помню, что все и всегда звали её бабой Нюрой. Жила она в двухэтажном деревянном барке на восемь семей на улице Майской №8. Одна комната три на пять метров и кухня с настоящей русской печью, за которой под потолком были полати из толстых досок. Жесткий большой матрас, несколько подушек, теплое, сшитое из разноцветных лоскутов одеяло и занавеска, которая отгораживала меня от внешнего мира. Тепло и уютно. Зимой баба Нюра топила печь два раза. Рано утром громко щипала большим ножом лучину для растопки. Когда разжигала огонь из березовых дров, высыпала ведро угля. Второй раз топила вечером. На ночь электричество отключали.На этот случай была керосиновая лампа. Особенно мне нравилась черная тарелка репродуктора в комнате. Я подолгу мог сидеть, слушая музыку и песни, которые можно было сделать тише или громче, вращая маленькую черную ручку. Видимо, уже тогда зародилась моя любовь к радиоэлектронике, которую я пронес через всю свою жизнь, и которая спасла мою семью в лихие девяностые, дав мне умение ремонтировать радиоаппаратуру.
       Особенно мне нравилось у бабы Нюры летом. Из окон была видна высокая бревенчатая водокачка, а рядом с ней – намороженная за зиму большая ледяная гора, засыпанная опилками. Мы ходили с бабой Нюрой за водой. Я крутил большое скрипучее кольцо крана, а бабушка с коромыслом и ведрами стояла рядом. Потом она несла воду в пригон – так баба Нюра называла сарай для коровы, наливала воду в большое корыто, а я в это время лазил по огородным грядкам. Потом мы снова возвращались к водокачке. Я смачно хрустел огурцом, а бабушка несла воду в дом. Потом она хлопотала по хозяйству, готовила обед в русской печке, а я, сидя на широком подоконнике, смотрел в окно на водокачку. Когда к водокачке подъезжала телега с лошадью, я выбегал на улицу смотреть, как здоровый мужик в телогрейке откалывал ломом куски от ледяной горы и складывал их в деревянные бочки, внутри которых стояли алюминиевые фляги для молока и мороженого. Эти бочки я потом видел в продуктовых магазинах и столовой. Холодильников тогда не было.
       Следующее яркое воспоминание детства связано с несправедливостью. Видимо, любовь, несправедливость и ложь маленькие дети чувствуют очень остро.
        В возрасте 3-4 лет, когда мы жили у бабы Вари в Посевной,меня одного положили в Черепановскую детскую больницу с каким-то инфекционным заболеванием. В то время в больницах кормили скверно, особенно детей, которые лежали без родителей.Мать приезжала ко мне два – три раза в неделю. В палату никого не пускали: был карантин. Больница, как и все общественные места тогда, была деревянная одноэтажная. Мать подходила к окну, стучала в стекло. Кто-то из детей начинал плакать, что пришла не его мама, а чужая. Я с радостью подбегал к окну. Мама улыбалась, что-то говорила, но через двойные стекла ничего не было слышно, да еще дети плакали. Потом она вынимала из сумки стеклянную бутылку с молоком, заткнутую бумажной свернутой в трубочку пробкой, и печенье. Все это она показывала мне и уходила, чтобы передать это в приемный покой. А минут через пять няня мне и другим детям, мамы которых приходили, приносила передачу.
       Иногда дежурной няней в нашей палате была полная злая женщина, которая часто кричала на непослушных детей. Однажды в её дежурство приехала мама. Показала за окном бутылку с молоком и пряники. Когда она ушла, я стал ждать передачу. Прошло много времени, в палату вошла няня, и я спросил:
        – Где моё молоко и пряники?
        Няня сказала что-то вроде того, что не было никакой мамы и молока с пряниками. Тогда я, ничего не понимая, продолжал что-то клянчить про молоко, пока на меня не закричали. Когда после выздоровления мама меня забирала, я рассказал ей об этом. Мама сказала, что такое бывает. Люди иногда берут чужое, но это плохие люди.
        Настало время рассказать о героической судьбе другой моей бабушки Ковалевой (в девичестве Лисиенко) Анны Зиновьевны(1913 – 1999). Её родители Лисиенко Зиновий Емельянович (1889 -1970) и Ведалкина Пелагея Андреевна (1889 – 1963) жили до революции в Украине. Трудолюбивые многодетные крестьяне после революции быстро обзавелись хозяйством, построили большой дом, но во время Гражданской войны были раскулачены и высланы за Урал. Долго скитались с детьми по Сибири. Было голодно, и однажды, остановившись в одной деревне, оставили младшую дочку – сестру бабы Нюры, зажиточным бездетным крестьянам, которые их приютили на время. После долгих скитаний семья моего прадеда осела в Сузуне, где баба Нюра встретила своего будущего мужа Ковалева Михаила Петровича (1909 – 1941 ).
        Семья прадеда Зиновия была большая: один сын Илья погиб в советско-финской войне в 1939 году, Петр погиб в Великой Отечественной в 1941 году, Марьяна вышла замуж и уехала на Дальний Восток, Катя (1912 г. р.) – стала по мужу Цыбиной и жила с семьей, как и дочь Александра, в Новосибирске, Маруся с мужем и четырьмя дочерьми жила в Искитиме, баба Нюра из Сузуна переехала в Посевную, а самый младший сын моего прадеда – Николай (1929 г. р.), оказался самым непутевым. Он был ровесником моего отца, вместе с ним учился в Посевнинском механическом училище №15. После женитьбы, году в 1966-ом, бросил жену Ольгу с двумя дочерьми и уехал на заработки за «длинным рублем» с двумя сыновьями бабы Нюры  Славой и Толей в Среднюю Азию. Богатства и счастья, как и сыновья бабы Нюры, он не нашел, спился и закончил свою жизнь в восьмидесятых годах в Речкуновском доме престарелых.
        Последние свои четыре десятка лет прадед Зиновий с женой Пелагеей прожили в Посевной, и сейчас навечно прописаны на Посевнинском кладбище. Недалеко от их могилы лежит  баба Нюра и её сестра Шура.
         Два моих деда не дожили до моего рождения, а вот прадед Зиновий был в моей жизни до 19 лет, до моего ухода в армию. Его маленький домик в две комнатки на улице Островского недалеко от училища механизации № 15 я помню до сих пор. Небольшой дворик, сарайчик для овец и коровы, огород, над сарайчиком небольшая голубятня, где разводил голубей младший сын Николай, пока не бросил свою семью и родителей. Прихожая комната была и кухней, и спальней. Посредине стоял длинный стол, за коим обедали дети и внуки, когда приезжали в гости, слева от стола кровать, под окном, напротив двери – кухонный стол и шкаф с посудой, в правом углу напротив двери – иконостас с лампадкой, которую разжигал сам дед, справа за печкой дверь в другую комнатку, где были ещё две кровати и старинный комод. Одна иконка, отлитая из латуни в XIX, а может в XVIII веке с открывающимися двумя дверцами оклада   после смерти прадеда перешла ко мне. Я её храню как реликвию нашего рода и завещаю своей внучке Арине.
        Главной же примечательностью дома прадеда был сам прадед со своей трагичной и трудной судьбой. И внуки, и правнуки – все называли его дедом, видимо, потому, что у него была седая окладистая борода, всегда чистая рубашка и особенный пронизывающий взгляд, как на его иконах. Он был глубоко верующим человеком.  Когда он смотрел на меня, мне казалось, что он все про меня знает. В его взгляде была какая-то смиренная мудрость, знание какой-то высшей тайны.
        Когда взрослые и дети садились обедать, то все ждали, пока дед сотворит молитву перед иконами, а ложки брали в руки только после того, когда дед садился за стол.
         Он никогда и никого не заставлял молиться, говорил: «Я за вас помолюсь». Дважды раскулаченный Советской властью, он не затаил злобы, не взялся за оружие, а молчаливо терпел, и на новом месте своим трудом и трудом своих детей восстанавливал свое хозяйство. Он ни разу за всю жизнь не ходил в кино, в его доме не было телевизора, а радиоточка появилась только после 1963 года, когда умерла жена Пелагея, мне кажется только потому, что он боялся сойти с ума, не слыша подолгу человеческой речи, ведь в последние годы его жизни его взрослые дети разлетелись по стране, а повзрослевшие городские внуки все реже его навещали.
        Последний раз я видел прадеда в мае 1970 года. Перед моим уходом в армию мы с мамой приехали из Искитима, чтобы навестить его. Он, видимо, чувствуя свой близкий конец, посмотрел на мой комсомольский значок с профилем Ленина и сказал: «Служи! Я буду за тебя молиться». Мама нас в обнимку с дедом сфотографировала. Как всегда, он был немногословен и больше говорил глазами. Я понимал, что он не любил Советскую власть: слишком много горя принесла она ему. Была судима его жена Пелагея, сбежала с этапа, он её прятал, рискуя собой и детьми. Дважды его раскулачивали, отбирая все до последней курицы, но он ни разу никому не сказал плохого слова о своих обидчиках. Конечно, я знал это со слов бабы Нюры и моей матери, и это терпеливое молчание деда вызывало во мне не только чувство уважения, но и восхищение его судьбой.
        Через несколько дней после моего отъезда в армию прадед Зиновий тихо умер. Родители мне не сообщили, чтобы не отвлекать меня от службы. После армии я поступил в пединститут и женился, и могилу прадеда не посетил, и только, когда в 1999 году умерла баба Нюра и мы ее хоронили, мама привела меня к могиле Зиновия и Пелагеи. Слезы сами собой потекли из моих глаз у праха моих предков. Мне казалось, что они смотрят на меня с портретов с укором, особенно, прадед своим всегда прищуренным взглядом. Тогда у могилы я понял, что он действительно молился за вех нас, да и сейчас, где-то там молится, поэтому самые страшные беды и несчастья проходят мимо дорогих его сердцу людей.
        Ещё один святой человек в моей жизни – баба Нюра. В 1941 году она жила с семьей в Сузуне. Её муж (мой дед) Ковалев Михаил Петрович (1909 – 1941) работал судьей. Было тяжело с тремя детьми (Лиза – моя мама – 1932 -2010), Толя (1939 г.р.) и Слава (1940 г.р.). Однажды, когда Михаил был на работе, к дому бабушки подъехала подвода, и добрый улыбчивый мужчина, поздоровавшись, стал заносить в дом корзинки и коробки с продуктами. На вопрос бабушки, что это такое, он ответил, что это все для семьи Михаила Петровича. Баба Нюра плохо понимала, что происходит и приняла эти дары.
        Когда пришел дед Михаил, он понял, что это взятка, чтобы он решил одно дело не в пользу закона. Он выставил все продукты на улицу и сказал бабе Нюре: «Вези назад!» Бабушка не знала, что делать. Дед ей назвал какой-то адрес и повторил: «Вези! Вези!» Бабушка долго искала на улице подводу с лошадью, но к ночи отвезла продукты по указанному дедом адресу.
        Когда началась война в 1941 году, у деда была «бронь», но он пошел в Сузунский военкомат и записался добровольцем на фронт. Когда он уехал, бабушка с тремя детьми переехала в Посевную к своему отцу Зиновию, чтобы не уморить детей голодом. В конце 1941 года пришло извещение, что во время боев под Ленинградом Ковалев Михаил Петрович пропал без вести. В 28 лет баба Нюра осталась одна с тремя детьми. Замуж, как и баба Варя, она больше не вышла…
          Немало горя принесли бабе Нюре её сыновья Толя и Слава. Дети судьи без отца росли непослушными, воровали, были судимы. В восьмидесятые годы Анатолий остепенился, к этому времени у него уже была семья и двое детей. Сын Михаил работает шофером в Посевной, а дочь Ирина Ковалева (моя двоюродная сестра) работает диктором на Новосибирском телевидении и уже много лет читает прогноз погоды. Младший брат Анатолия – мой дядя Вячеслав, скитался по Средней Азии в поисках веселой богатой жизни. Иногда он приезжал навестить родню, дарил подарки: мне однажды купил гитару за 6 рублей 50 копеек, научил меня нескольким аккордам. Он часто брал в руки гитару, лихо пел воровские песни, а разговаривал со всеми на блатном жаргоне, поэтому нетрудно было даже ребенку догадаться, чем он занимался в Азиатских республиках.  К праздникам от него приходили открытки из разных городов: Ташкента, Чирчика, Чимкента, а в день рождения моей матери и на 8-е марта он всегда звонил. В один из приездов в Сибирь, он познакомился с девушкой Верой, у них родился сын Валера, но потом он опять уехал в Чирчик, и уже, скрываясь от алиментов, присылал письма и открытки без обратного адреса.
         Последний раз он приезжал к нам в гости, когда я служил в армии. По словам моего брата, он открыто курил гашиш и был «на мели». Чтобы немного заработать, он временно устроился на Лебедевской птицефабрике разнорабочим. Вдоль забора птицефабрики и в поле росли густые заросли конопли. Слава собирал руками желтую пыльцу, соскабливая ножом с рук клейкую массу и складывая её в пакет. Однажды за этим занятием его застал главный инженер – наш сосед Рафаил Дмитриевич. Он тут же приказал скосить комбайном всю коноплю. К вечеру работа была выполнена, и Слава, посмеиваясь, соскабливал с механизмов комбайна килограммы желтой клейкой массы.
          В лихие девяностые годы от дяди Славы перестали приходить по почте открытки и письма, да и звонков больше не было. Видимо, сгинул где-то в криминальной разборке. Короче, пропал без вести. Баба Нюра его еще лет десять ждала и умерла в 1999 году.

                2. Искитим. Детство и юность.

         В начале 1956 года, когда мне было пять лет, мои родители в поисках работы переехали в Искитим. Отец устроился электромехаником в ЗАГОТЗЕРНО рядом с железной дорогой, а поселились мы на первое время у сестры бабы Нюры – Маруси, которая жила с семьей в маленьком домике рядом с переездом, который соединял элеватор и Бердский совхоз с улицей Коммунистической. Сейчас этого переезда уже нет.
          Семья у тети Маруси была большая. Муж Ларион Осипов, три дочери: Тамара, Рая и Наташа жили с ними, а старшая дочь – Вера была замужем и жила в Посевной. В двух небольших комнатках, одна из которых была кухней, жили теперь две семьи – восемь человек. Мать отец и я спали на кухне на одной кровати, в другой комнатке – семейство Осиповых. Из мебели помню только железные кровати, кухонный стол с посудой с двумя дверцами, самодельный шкаф с занавеской, как у бабы Вари, несколько табуреток и скамейку. Все дети были маленькие, в школу ходила только Тамара. Когда все родители были на работе, я играл с Раей и Наташей в доме или во дворе.
          Домик стоял рядом с железной дорогой и переездом. В окна, выходящие на грунтовую дорогу к переезду, виден был высокий забор и склады ЗАГОТЗЕРНО, где работал отец. Жили очень бедно. Тетя Маруся летом готовила обеды на две семьи на печке во дворе, сложенной из кирпича. Рвала на огороде лук и морковь, копала картошку, рубила большим ножом на большом столе, наспех сколоченном из неструганых досок, овощи, иногда добавляла в это варево пшена.
        Однажды на переезде зарезало поездом чью-то курицу. Работница переезда, которая дудела в рожок и закрывала шлагбаум, когда шли поезда, принесла забрызганную кровью тушку в перьях тете Марусе. Видимо, она давно наблюдала за нами, и ей стало жалко маленьких полуголодных детей. Не знаю, были у неё свои дети или нет, но отдать в то голодное время курицу чужим людям – тогда могло показаться непонятным.
          Поезда ходили часто. Паровозы гудели, приближаясь к переезду, а вдоль железой дороги лежали сантиметров десять толщиной мелкие черные песчинки сажи и угля, которые очень интересно было подбрасывать горстями вверх и смотреть, как по ветру летят черные клубы пыли. По этой причине маме и тете Марусе часто здесь же во дворе приходилось стирать нашу детскую одежду.
            В июле или августе 1956 года, когда отец и мать стали получать небольшую, но стабильную зарплату, мы сняли комнату в большом частном доме за переездом по улице Коммунистической, которая шла от переезда к цементному заводу. Это был пятый или шестой от переезда дом по левой стороне улицы (если идти в сторону цемзавода) с высоким забором. Здесь уже я и родители спали в большой комнате на разных кроватях. Жила в этом доме одинокая женщина, которая часто занималась со мной, когда родители были на работе.
            По воскресеньям отец и мать ходили со мной во дворец культуры цемзавода, где показывали детские фильмы. Помню однажды вечером отец и мама куда-то пропали, а я остался один с хозяйкой. Я долго спрашивал у неё, где мама и папа, и она проговорилась, что они ушли в кино на взрослый фильм. Не помню, как я усыпил бдительность хозяйки и открыл тяжелую калитку, но хорошо помню, как бежал до дома культуры километра два по темнеющей улице. По высоким ступенькам между колоннами я забежал в фойе дворца культуры. Двери в зрительный зал уже были закрыты. За ними периодически раздавались взрывы хохота, а мне почему-то стало страшно. Я стал кричать что-то и стучать своими маленькими кулачками в толстую  дверь. Откуда-то появилась не то кассир, не то контролер и стала меня успокаивать. Она расспросила, как зовут меня, маму и папу, потом открыла дверь в зал, включила свет и крикнула, что маленький мальчик Сережа ищет маму и папу. Конечно, мама и папа быстро нашлись и сеанс продолжился. Отец посадил меня на колени, стал успокаивать, ноя, видимо, не мог выйти из стресса и продолжал плакать, глядя на экран.
          Фильм был про какого-то дядю с черными усиками.Его пытались накормить при помощи каких-то непонятных для меня механизмов сначала супом, потом вторым блюдом и десертом. Потом механизм вышел из строя и стал бить дядю по лицу. Зал взрывался хохотом, а я, ничего не понимая, еще громче плакал. Ведь, когда бьют по лицу, это очень больно! Почему все смеются? Мама и папа что-то мне говорили, но я так и не смог справиться с истерикой, поэтому они вместе со мной покинули кинозал. По дороге домой я успокоился и уснул на руках отца.
          Сейчас, по прошествии многих лет, когда я вижу эти кадры с Чарли Чаплиным, я испытываю двойное чувство: мне и смешно и хочется опять по-детски плакать…
            В конце августа – начале сентября 1956 года отцу от ЗАГОТЗЕРНО  дали квартиру в маленьком домике на двух хозяев на улице Элеваторной, которая проходила через большое болото. Мне это напоминало маленький дом тети Маруси, но теперь мы жили в комнате втроем, и у каждого была своя кровать. 19 сентября 1956 года в этом домике появился на свет мой брат Александр. Отец уже в это время работал начальником электромеханического цеха, и в это же время ЗАГОТЗЕРНО начало строить на большом острове посреди болота три больших одноэтажных дома для своих сотрудников. Отцу выделили в третьем, сложенном из бревен доме,трехкомнатную квартиру с кухней. Дом был на двух хозяев с разными входами. Через стенку с нами получил квартиру Карел Дмитрий Иванович.
          Когда сруб и крыша были готовы, отцу и другим рабочим, получившим квартиры, было предложено самим заняться внутренней отделкой. Материалы были выделены, и вечерами после работы отец занялся благоустройством теперь уже нашего, хотя и казенного дома. Поначалу возникла проблема, как отцу перебираться на остров и возвращаться домой после работы в доме. Отец из досок сколотил большой плот и научил меня плавать на нем, отталкиваясь длинным шестом от дна болота. Теперь я на плоту перевозил его на остров, где шла стройка, а к сумеркам забирал порядком уставшего отца домой. Я часто любил кататься на плоту по болоту, и мама выходила на улицу и кричала, не промочил ли я ноги. Иногда я оставался на острове и помогал отцу или смотрел, как он ловко прибивал маленькими гвоздиками дранку к внутренним стенам дома. Но особенно мне интересно было смотреть, как он проводил проводку из плетеного косичкой шелкового шнура проводов, надевая его на белые ролики, прибитые к  оштукатуренным и побеленным накануне мамой стенам. Я смотрел, как папа скручивает и изолирует черной тряпичной изолентой провода и укладывает их в пластмассовые коробки под потолком. Это был второй в моей жизни памятный момент после бабушкиного черного репродуктора, который определил мое будущее увлечение электричеством и радиоэлектроникой.
         Чтобы сложить печь в доме, наняли печника с помощником. Печь была сложена удачно. Своими углами она выходила во все три комнаты, а топка и плита – были на кухне. Под плитой была железная духовка, в которой мама часто пекла запеканку из толченого картофеля, желтоватая хрустящая корочка которой, смазанная сливочным маслом (а чаще маргарином), была предметом нашего спора с братом. На угол печи, обрамленный железным уголком, опирался обрубок лома, на котором держалась большая, в виде сложенного из кирпичей скворечника, печурка. Зимой в ней сушили валенки и рукавицы.  Когда растапливали печь, в доме сразу становилось тепло и уютно. Конечно, туалета в доме не было. Тогда говорили: все удобства во дворе – за сараем. Но нас это не смущало.  У нас с братом теперь была своя комната. Когда он стал постарше, у нас появилась железная полутораспальная кровать. У окна стоял стол с двумя стульями, слева от стола этажерка с книгами и учебниками. Для кухни почти всю мебель отец делал сам из строганных досок, покрытых темным лаком. Напротив печки у окна стоял кухонный стол с дверцами и полками, где в бумажных пакетах хранились крупы, соль и сахар. С правой стороны стола прямо к стене была прибита широкая доска – скамейка для нас с братом, слева от стола на табурете и двух кирпичах стояла электроплитка, на которой готовили обеды летом, слева от входной двери – умывальник, за ним из широкой доски невысоко от пола полка с занавеской, на которой стояли ведра с водой и кастрюли. В левом углу над электроплиткой шкаф с полками, которые прикрывала занавеска. Все это мне напоминало бабы Варину комнату в Посевной.
           Между печкой и кухонным столом была двухстворчатая дверь в зал, посреди которого стоял круглый стол, у левого окна – диван. У окна напротив двери стоял еще один квадратный стол, а рядом в большом деревянном ящике – фикус, в правом углу тумбочка, на которой в желтом фанерном футляре стояла мамина швейная машинка, а в 1960 году – телевизор «Спутник». Стены комнат украшали вышитые мамой цветными нитками дорожки с букетами цветов, а этажерки, тумбочки и столы украшали выбитые на швейной машинке узорчатые белые накрахмаленные треугольные и круглые салфетки. Эта красота считалась тогда признаком достатка. В начале семидесятых годов в зале напротив двери слева и справа от окна, выходящего на огород, появились две копии, выполненные маслом талантливым другом отца  и товарищем по работе: «Дети, бегущие от грозы» и «Аленушка», сидящая на камне. Я впервые увидел картины, написанные на холсте маслом. На иллюстрациях учебника было не то… А здесь были видны  рельефные мазки кисти. Когда я подходил к картинам близко, они теряли свою глубину и объем, когда отходил на середину комнаты, открывалось окно в природу. Это подтолкнуло меня к другому увлечению: рисованию, что тоже осталось на всю жизнь.
            В правой стене зала была дверь в спальню родителей, где было две кровати (одна на случай гостей). В левом углу у окна стояла большая тумбочка, больше похожая на комод. На ней ламповая радиола «Иртыш» с проигрывателем грампластинок, которых в 70-е годы у нас  уже было около сотни. На крыше дома и на сарае, между которыми было метров десять, отец прибил два шеста и между ними натянул многожильный медный повод антенны и один конец провода завел в комнату через отверстие, просверленное в раме окна. Надо сказать, что в то врем это было большой редкостью. Первая в Сибирском крае широковещательная радиостанция в Новосибирске начала свою работу в сентябре 1926 года, но и поле войны в 60-е годы эфирный радиоприемник был не в каждом доме. А вот проводные радиоточки были почти у всех, даже в небольших деревнях. Я любил долгими зимними вечерами крутить ручку настройки на коротких волнах и слушать непонятные разноязыкие голоса. На эту радиолу в 1957 году отец ловил сигнал «биб-биб» нашего первого искусственного спутника, и помню, как он ночью выводил меня на улицу и показывал на небе летящую яркую звездочку. Когда спутник уходил за горизонт, сигналы его ослабевали и совсем пропадали. Спутник был на низкой орбите и существовал недолго. Помню, однажды отец услышал сообщение по радио, что в ближайшие сутки спутник должен сгореть в плотных слоях атмосферы. Ночью он, поймав сигналы спутника, разбудил меня, и мы вышли на улицу. По звездному небу пролетала яркая звезда с языками пламени. До сих пор это незабываемое зрелище стоит перед глазами. После этой ночи спутник уже никто не слышал и не видел. Брату в то время было всего два года, и он этими темными октябрьскими ночами крепко спал.
          В 1958 году из нашего уютного дома я пошел в первый класс школы Бердского совхоза. К тому времени на наш остров к трем домам накатали грунтовую дорогу и построили из бревен мост.
 Дорога в школу была длинной и шла по Элеваторной улице вдоль забора ЗАГОТЗЕРНО, поднималась в гору к магазину, потом поворачивала налево, через полкилометра – направо, спускалась вниз к деревянному мосту через Черную речку, которую все называли Чернодырихой, наверное, потому, что в ней всегда из-за быстрого течения была мутная темная вода. Дальше дорога снова поднималась в гору, на самом верху слева от дороги был большой парк с памятником Сталину в центре, который после речи Хрущева на двадцатом съезде снесли, а за этим парком школа, сложенная из серых бревен в один этаж.
          Были к нашему дому школы и поближе, если идти в другую сторону – к Искитимскому вокзалу. Но тогда переходного моста через железную дорогу не было, и под проходящие и трогающиеся поезда часто попадали люди. Путей со стоящими составами было много, и подлазить под вагоны, чтобы пройти к вокзалу или в город со стороны Элеваторной или Уклонной улицы было опасно.
         А еще весной наше болото превращалось в озеро, и тогда, чтобы пройти к вокзалу, мужики собирали с двух улиц пиломатериал и делали мостки шириной в две доски до другого берега. Вот тогда у наших пацанов появлялась забава – выдергивать гвозди из досок и класть их на самый край опоры. Но когда возвращающиеся с работы пьяные отцы этих «изобретателей» искупались в холодной воде, об этой забаве как-то быстро  забыли. Сейчас этого болота нет. Вдоль забора ЗАГОТЗЕРНО шумят листвой тополя, которые были когда-то веточками, воткнутыми в это болото нашими руками и руками наших родителей. В болото были высыпаны сотни самосвалов шлака и других отходов с Искитимских заводов, а вместо грунтовой дороги к нашим домам бежит асфальтированное шоссе, соединяющее два микрорайона города Искитима.
          Как причудливо в памяти переплетаются прошлое и настоящее. Не хочется выходить из машины времени по имени «память». Вернемся в детство.
          Когда мы переехали в новый дом, метрах в пяти от нашего крыльца стали копать колодец для всех новоселов. Привезли большие бетонные кольца, пришел с лопатами средних лет мужчина, а с ним неразговорчивый угрюмый паренек – помощник. Они очертили посреди двора круг по размеру бетонных колец и начали копать. По мере углубления ямы они ставили в нее кольцо, затем снова копали, а когда кольцо опускалось в землю, на него ставили другое. Старший копал внизу, а младший – его сын вытаскивал за веревку ведро с грунтом наверх. Особенно стало интересно, когда пошел песок. Мальчишки стали играть в этой влажной куче.
           В перерывах между работой копатели разворачивали газету с продуктами и перекусывали. Иногда моя мать наливала им кипятка и выносила фарфоровый чайник с заваркой, при этом завязывался небольшой разговор. Так я, играя в песке, стал свидетелем рассказа старшего копателя о его помощнике. Мать спросила, почему его сын такой угрюмый и ни с кем не разговаривает. Он ответил, что сын болен эпилепсией, его иногда бьют припадки, и он очень от этого страдает, поэтому он такой замкнутый. А так он добрый и ласковый и никогда никого не обидит.
          На следующий день я играл в куче песка. Сын копателя подошел ко мне и молча погладил меня ладонью по голове. Что он хотел сказать мне этим, я не знаю, но повел я себя в этой ситуации, как выяснилось потом, скверно. Я крикнул:
        – Отвали от меня, припадочный!
         Его реакция была для меня не понятной. Он заплакал и убежал за сарай. Отец побежал за ним. Потом он рассказал моей матери, что у сына был припадок. Разговор матери со мной я запомнил навсегда. Большой грех, говорила мать, обижать калек, инвалидов и убогих, и не только действием, но и словом.  Мне было стыдно, и до конца работ копателей колодца я не выходил на улицу и не мог смотреть на этого угрюмого худощавого паренька. Позднее, когда я был уже студентом, я прочитал стих Вадима Шефнера:
         Словом можно убить, словом можно спасти,
         Словом можно полки за собой повести…
Я снова вспомнил об этом случае из моего детства.
         Когда все три дома были заселены, у меня появились новые друзья: Юрка Ломако – хитрый, грубый и изворотливый, Валерка Феофилов –простой, бесхитростный, легко поддающийся чужому влиянию, Валерка Терин – ровесник моего брата, держался несколько в стороне, как и Витька Бугаев – больше друг моего брата, чем мой. И старше меня года на два – три сосед по дому – Карел Александр. Нам – всем пацанам было непонятно одно в воспитании Александра. Своих родителей он называл на Вы, был самым правильным и воспитанным, никогда не сквернословил, даже в азартных играх, никогда ни с кем не дрался. Еще он был образцовым пионером и комсомольцем и хорошо учился в отличие от многих пацанов наших трех домов. О его правильности и о моем очередном позоре я вспоминаю такой случай. 
          Когда я учился в третьем классе, родители перевели меня в школу№1 в центре города Искитима. Здесь же учился Карел Александр Дмитриевич, он был старше меня лет на пять и уже был комсомольцем, а меня должны были принимать в пионеры. В нашей школе была хорошая библиотека, куда я часто на переменах заходил, чтобы полистать детские журналы «Мурзилка» и «Веселые картинки». Это был 1961 год. На обложке «Веселых картинок» этот год читался так же, если журнал переворачивали вверх ногами. Но главное, что меня привлекло на одной из страниц, было то, что там был нарисован телевизор, а рядом несколько лент с кадрами из мультфильмов.
Авторы предлагали вырезать ножницами телевизор и ленты, чтобы таким образом просматривать их. На одной из перемен я незаметно для работницы библиотеки вырвал эти страницы из журнала и дома выполнил все рекомендации авторов.Потом я сел на крыльцо и стал просматривать картинки на экране бумажного телевизора. За этим занятием меня застал сосед Саша Карел, который чуть позднее меня пришел из школы. Конечно, он все понял, поскольку тоже был читателем школьной библиотеки.
          Настало время приема в пионеры. Классный руководитель за неделю объявила, чтобы все купили галстуки. Стоил шелковый галстук в то время 90 копеек.  А далее были сказаны страшные для меня слова:
          – Не все достойны быть пионерами, некоторые ведут себя плохо и совершают нехорошие поступки, поэтому Милюков Саша и Трегубов Сережа могут галстуки не покупать. Про Милюкова Сашу – хулигана из 3 «а», который мог подраться даже со старшеклассниками, знала вся школа, а что натворил Трегубов? С этим вопросом после классного часа ко мне подходили многие одноклассники, в том числе и Сашка Янышевский, с которым мы проучились вместе с 1 по 10 класс. Я, краснея, лишь пожимал плечами, хотя догадывался о чем идет речь. Мне так же было ясно, кто рассказал классному руководителю о моей краже двух станиц журнала из школьной библиотеки.
           Понятия стукачества в нашей среде тогда не было. Тех, кто жаловался на друзей учителям или родителям, мы по-детски назвали ябедами. Такое прозвище было у Сашки Янышевского. Ему я перестал доверять свои тайны после такого случая. Как я уже говорил, в нашем классе учился Милюков Сашка, пользующийся поддержкой хулиганов-старшеклассников. У нас он отбирал мелочь, ежедневно выворачивая карманы, поэтому я сделал тайник в подкладке школьной форменной фуражки с черным лакированным козырьком, куда я прятал 15 – 20 копеек на булочку или пирожок. Свой тайник я показал Янышевскому. с которым мы жили на одной улице и считались друзьями. В этот же день ко мне подошел Милюков, снял с меня фуражку и уверенно извлек из-под подкладки 15 копеек. Янышевскому я ничего не сказал, но больше с ним своими тайнами не делился. Но продолжу историю с другим Сашкой, с Карелом, который рассказал про мою кражу из библиотеки…
        …Галстук я купил и в день приема в пионеры нагло встал в строй на торжественной линейке. Классный руководитель пристально на меня посмотрела и ничего не сказала. Я ждал, что меня вот-вот выведут с позором из строя и успокоился только тогда, кода мне старшеклассница повязала пионерский галстук. В этот момент я поклялся никогда не брать ничего чужого. И спасибо классному руководителю Галине Гавриловне Мочалиной за её понимание и педагогический такт. Я нисколько не обижаюсь на Александра Карела, ибо тогда, да и сейчас, наверное, считаю, что он поступил правильно и честно по отношению ко мне. Мне этот урок пошел на пользу, а вот многие мои друзья детства отсидели сроки за кражи и поломали свою жизнь, поскольку в начальной стадии их никто не остановил…
         А самым ярым хулиганом на нашей улице был Юрка Томилов, который лет с тринадцати бросил школу. Часто мы его видели пьяного, поздно приходящего домой. Мать и отец устраивали ему скандалы. Тогда он надолго убегал из дома, жил неизвестно где. В четырнадцать он уже открыто курил и матерился при родителях, а в пятнадцать сел на большой срок за изнасилование и попытку убийства своей жертвы. Никто из нас об этом не сожалел, а скорее наоборот, поскольку его побаивались даже взрослые. Жаль было другого пацана с нашей улицы – Серегу Костина – спокойного и тихого, который рос без отца и случайно попал в одну кампанию с Юркой и получил тоже срок, как его подельник.Если своим воспитанием мы отличались друг от друга, то в одном мы были равны: все жили бедно. Младшие братья и сестры донашивали одежду и обувь за старшими. Нас с братом было двое, а в других семьях было по трое – четверо детей. Наша мама умела шить – она закончила курсы кройки и шитья. Еще у нас была ручная швейная машинка, которая благодаря рукам мамы была еще одной нашей кормилицей. Мама покупала метрами разные ткани и отрезы, шила нам трусы, шаровары и рубашки. Еще она шила разных размеров бюстгальтеры и по воскресеньям продавала их на Искитимском рынке, да и соседки ей иногда кое-чего заказывали для себя и своих детей. С первого класса я уже понимал, что шапки, пальто, валенки и одежду надо было носить очень бережно, чтобы их потом мог доносить мой младший брат.
           В связи с этим я вспоминаю такую историю. 12 апреля 1961 года я пришел из школы и бросил свой ранец с учебниками на крыльцо (мне тогда было 10 лет). В приоткрытую дверь дома я услышал из репродуктора  торжественный голос Юрия Левитана о полете в космос Юрия Гагарина. Стоял солнечный весенний день. С сосулек под крышами падали капли в рыхлые сугробы. Мальчишки с наших дворов с радостными возбужденными лицами собрались у колодца. Кто-то предложил прыгать с крыши сарая в сугробы, потом, мокрые от весеннего снега, мы пошли на центральную площадь Искитима рядом с нашей школой №1. На площади было много народа. Кто-то пел песни под гармонь, кто кричал в мегафон, что мы первые в космосе. Потом все вместе кричали «ура!» и бросали шапки в солнечное небо. Я тоже бросил свою новую, которую мне недавно купили. Когда в этой толпе все собрали свои шапки, я своей новой не нашел. Под ногами лежала старая рвань, а моей не было. Я долго ходил среди радостных лиц в поисках шапки…  Грустный я шел с пацанами домой, думая о том, что скажут мне родители, ведь эту шапку должен донашивать за мной мой брат. Отец, выслушав меня, сказал:
     – Сын, шапка – ерунда! Главное: мы первые в космосе!
 Правда мама его оптимизма не разделяла. Наказания фактически не было. Но мое осознание собственной вины уже само было наказанием, и родители это понимали. Самым тяжким наказанием за наши провинности было то, что родители, уходя на работу, закрывали дверь снаружи на большой навесной замок. Мы с братом в детстве очень часто дрались. Наказывали больше всегда меня, поскольку я был старшим. Понимая это, брат часто устраивал провокации, говоря, что мне попадет больше. Когда родители это поняли, они стали нас наказывать домашним арестом, как говорил отец, чтобы мы привыкали друг к другу. Мы действительно объединили свои усилия для решения проблемы. Не помню кто: я или брат обратили внимание на то, что пробой – металлический штырь с кольцом, на которое вешали замок, проходил через косяк двери и заканчивался резьбой, шайбой и гайкой. Мы брали плоскогубцы, отвинчивали гайку, толкали дверь, и мы – на улице. Снаружи закрывали дверь, вставляли пробой с замком в отверстие косяка и спокойно гуляли до прихода родителей. Правда нужно было успеть раньше них. При этом требовалась помощь друзей снаружи. Мы заходили в дом, а кто-то из друзей снаружи вставлял пробой с замком в отверстие косяка. Нам оставалось только закрутить гайку. Через какое-то время мы спалились. Отец однажды пришел с работы раньше и высоко оценил нашу сообразительность, пожурив нас лишь за то, что пока мы гуляли, дом фактически оставался открытым. Мы оправдывались лишь тем, что гуляли рядом с домом.
           Еще одно яркое событие врезалось в мою детскую память. В 1961 году отец купил телевизор «Спутник – 61» с размером экрана 35 сантиметров по диагонали. Мы долго копили деньги. Стоил он 180 рублей – две зарплаты отца. В продаже телеприемники появлялись редко. Ездил за покупкой он в Барнаул. Следует сказать, что телевещание в Новосибирской области началось с1957 года. В мае в Новосибирске была построена 180-метровая телебашня, а 7 августа владельцы первых телевизионных приемников увидели первую программу местного телецентра.С сентября этого же года стала регулярно выходить печатная программа Новосибирской студии телевидения, которую продавали в киосках «Союзпечати». Работал всего один канал, да и то не круглосуточно. Начиналось вещание часа в 3-4 дня: сначала были новости, потом мультфильмы и художественный фильм для детей (запомнилось такое название «Тайна острова Бек-Кап»).  К вечеру опять блок новостей и  художественный фильм для взрослых. В двенадцатом часу вещание заканчивалось. Забегая вперед, скажу, что цветное телевещание началось в Новосибирске в 1975 году. К этому времени уже работали два канала: второй и восьмой. Но вернемся в 1961 год. Помню фамилии первых дикторов: Батурина, Целищева, Барышников.  К этому времени я увлекся радиолюбительством, и в этом мне помогла передача Новосибирского телевидения КЮТ – клуб юных техников. Тогда я собрал первый детекторный приемник. Помню, как мотал тонким эмалированным проводом на картонную охотничью гильзу катушку, как в стеклянной пробирке на спиртовке из свинцовых опилок и молотой серы варил полупроводниковый кристалл для детектора. Позднее, по этой же телепередаче и по схеме, напечатанной в телепрограмме,я собрал свой первый карманный радиоприемник на трех транзисторах. Корпус приемника был из пластмассовой мыльницы.  Вскоре в искитимском радиомагазине на центральной площади появились в продаже радиодетали и корпус из белой пластмассы с изображением чайки на фоне волн и с надписью «Новосибирск». Стоила эта коробочка 90 копеек. Она и стала приютом для моей схемы. Многие пацаны с нашей улицы увлеклись тогда радиолюбительством, а некоторым это увлечение помогло выбрать и профессию. Но даже для кого это увлечение не стало профессией, умение паять, сверлить, пилить, им пригодилось, как и мне, на всю оставшуюся жизнь.
           Игрушки нам почти не покупали, разве только моя любимая тетя Валя. Мы сами были мастера на все руки: делали игрушки из дерева. Отпилишь от тонкого шеста или старого черенка лопаты несколько кругляшей – колесиков, просверлишь в них посередине отверстия и прибьешь их гвоздями к бакулке. Машинка готова. Но с особенной любовью делали мы из строганных досок игрушечные винтовки, автоматы и пистолеты. Нарисуешь карандашом на доске пистолет в натуральную величину, берешь ножовку, острый нож и молоток, и через пару часов игрушка готова. А если к деревянной винтовке пришурупить дверной шпингалет, то винтовка обретала почти настоящий клацающий железным звуком затвор.
         Однажды, когда отец уже работал мастером Искитимских электросетей, он привез на дрова большую деревянную катушку с остатками алюминиевой проволоки. Все мальчишки с соседних дворов, вооружившись плоскогубцами и кусачками, стали делать из алюминиевой проволоки рогатки с тонкой резинкой и пульки в виде буквы «Л». Слава богу, что никто никому не выбил глаз, поскольку, играя в войну, стреляли друг в друга по всем частям тела. Без синяков обходился лишь тот, кто для этой игры одевал одежду потолще. Потом кто-то изобрел деревянный пистолет со спусковым крючком из алюминиевой проволоки, который удерживал пульку с натянутой резинкой при помощи другой резинки. Стоило нажать на крючок, и пулька летела вдоль ствола в мишень. Но боле грозным оружием были рогатки из дерева с резинками от велокамеры и кожаным кожетком, куда закладывался снаряд в виде крупной круглой гальки или шарик от подшипника. Однажды пацаны нашей улицы устроили соревнование по отстрелу воробьев. Вдоль забора заготзерно росли тополя, где было много этих маленьких серых птичек. Больше всех настреляли два Юрки – Томилов и Ломако. Они складывали их рядком под тополем, а я после первого раненого воробья только делал вид, что стреляю, поэтому получил прозвище «мазила». Пацаны гордились своими трофеями. А Томилов Юрка на следующий день повесил на нитках десяток воробьев на стене своего дома.
      Еще мы делали луки из тальника и вербы, которых было достаточно много в нашей болотистой местности. Тетиву делали из обычных веревок или из медной многожильной проволоки в изоляции, а стрелы из трубок камыша, похожего на бамбук, только потоньше. Наконечники для стрел вырезали при помощи обычных домашних ножниц из жести консервных банок. Вначале вырезалась треугольная заготовка, которая скручивалась в узкую длинную воронку. Оставалось её надеть на длинную ровную камышинку, и стрела готова. Оперения мы не делали, лишь небольшую зарубку на конце, чтобы стрела хорошо ложилась на тетиву. После такой процедуры наши мамы часто недоумевали, почему почти новые ножницы стали плохо стричь, а мы, как хорошие актеры, выражали на лицах нашу непричастность. Стрелы, выпущенные из таких луков, летели достаточно далеко и пробивали с десяти метров трехслойную фанеру. В людей стрелять никто не рисковал.
        Было еще одно занятие – метать ножи в стену сарая или забор. Рисовали на досках забора мелом круг или сердце и метров с пяти кидали нож. У каждого был свой, чаще складной. На внешней стороне ладони моей правой руки ближе к фаланге указательного пальца есть шрам. История его такова. Я, Юрка Ломако и Валерка Феофилов кидали ножи на нашем картофельном огороде в стену сарая.  Мой нож воткнулся в мишень, и я подошел, чтобы вытащить его из стены. Когда я уже взялся за ручку ножа, Юрка метнул свой складень, и он воткнулся мне в кисть руки. Пацанам часто казалось, что Юрка делал подобные вещи умышленно, при этом он громко смеялся, когда другому было больно. Помню случай, когда его двоюродный брат Сергей привез из Новосибирска «воздушку», и Юрка испытывал её на нас, стреляя косточками от черемухи по разным частям тела. Обмануть кого-то, причинить боль или украсть игрушку для Юрки было обычным делом.
       У нас в кладовке была старая бердана – ружье с настоящим затвором, которое мы с братом привезли из Посевной от прадеда, когда он умер. Я тогда занимался радиолюбительством и искал для самодельного приемника транзисторы и другие радиодетали. Ко мне подошел Юрка с двоюродным братом и сказал, что он может в Новосибирске достать кучу таких деталей, если мы с братом отдадим им ружье. Мы отдали. Прошло много времени. Когда я спросил Юрку про радиодетали, он, рассмеявшись, сказал: «Не надо было давать». А однажды он украл у меня ручную дрель, которую мне принес отец, выпросив её у своих друзей для моих занятий. Эту дрель я увидел у Юрки через много лет, когда я, будучи студентом,приехал к одноклассникам в Искитим и зашел на свою родную улицу Элеваторную. Он мне сам рассказал, как «свистнул» дрель. Дрель всегда лежала у нас в сенях на лавке. Юрка часто приходил к нам в дом. Один раз зимой он зашел ко мне, чтобы позвать на улицу. Я не пошел. Выходя из дома, он сунул дрель запазуху пальто.
        Если украсть чужую игрушку или вещь отваживались не все, то воровать огурцы, помидоры, подсолнухи на огороде соседей было делом отваги для всех пацанов. Эта отвага мне непонятна до сих пор, потому что на своем огороде все это было в изобилии. Огороды соседей были обнесены одним общим забором, чтобы не заходил скот, куры и собаки, а между грядками соседей роль межи выполняли обычные протоптанные дорожки.И я, иногда поливая свои грядки и видя, что в огороде никого нет, срывал огурец или помидор с грядки соседей, но разницы во вкусе так и не понял.
      Самая запомнившаяся история одного массового огородного набега пацанов нашей улицы. Летом мы часто ходили на Бердь купаться.
      Перейдя железную дорогу, от вокзала мы шли по прямой Комсомольской улице до железобетонного моста через реку, на другом берегу которой был отличный песчаный пляж. Кто-то после купания предложил нарвать подсолнухов на одном из близлежащих огородов. Через забор в огород перелезли все, даже мой брат – дошкольник. Когда мы начали крутить головы подсолнухам, из дома выбежала тетка и стала ловить нас. Конечно, кто постарше – убежали, а моего брата она настигла у самого забора. Тетка завела его в дом, а мы стояли поодаль, ожидая, что будет дальше. Через пять минут она вышла из калитки и, крепко держа брата за руку, отправилась через мост по Комсомольской улице. Мы шли следом метрах в пятидесяти и гадали, куда она его ведет. Брат несколько раз делал безуспешные попытки вырваться. То, что он не назовет свою фамилию и адрес сомнений почти не было. На площади у кинотеатра Ленинского комсомола тетка свернула в сторону милиции. Пацаны пошли домой, а я долго сидел на скамейке у кинотеатра, глядя на дверь милиции. Вскоре тетка вышла и пошла домой, а брата не было. Я еще посидел на скамейке, а затем тихо побрел домой. Меня не покидала мысль о том, что я скажу родителям. Чем ближе был дом, тем больший страх одолевал меня, но это был не страх наказания, а страх утраты ответственности за младшего брата. Подойдя к вокзалу, я увидел стоящую на путях электричку. В то время в электричках двери были не автоматические, и проходя в вагон по ступенькам и открывая двери, можно было пройдя через тамбур, оказаться на другой стороне железнодорожного полотна.
       Когда я открыл дверь, чтобы пройти через тамбур на другую сторону, я услышал голос диктора, что электропоезд отправляется. На соседней станции (тогда – 51-й километр) жила моя бабушка и тетя Валя, которая работала в Лебедевской школе учительницей. Я прошел тамбур и остановился на ступенях с другой стороны вагона. Еще можно было сойти на землю, но что-то удерживало меня. Поезд тронулся. Не заходя в вагон, я проехал до следующей станции на ступенях, держась за поручни. Не хватало, чтобы еще меня – «зайца» поймали контролеры.
       Тетя встретила меня с радостью, спросила, как дела дома. Я ответил, что все нормально, а у самого скребли кошки на душе.Вечером, когда тетя меня укладывала спать, сказала, что я какой-то не такой. Часа в два ночи за мной приехал отец с шофером на грузовой машине, которую он взял в электросетях для моего поиска. Телефонов тогда не было. Вот тут мне пришлось выслушать все.
       Оказывается, после ухода тетки из милиции, не добившись от моего брата никаких сведений, его отпустили. Он радостный пришел домой, а меня нет.К вечеру родители стали пытать его, где Сергей. Он ответил, что мы были на речке и что я ушел домой раньше него. Первая мысль родителей: Сергей утонул, а Сашка врет. Потом отец пошел на работу за машиной, чтобы объехать всех близких родственников и уже в два час ночи приехал к тете Вале. Я впервые видел отца в таком гневе и многословном негодовании. Когда меня привезли домой, мама мне сказала, что я – трус, и я не мог с ней не согласиться. А брат мне сказал, что я дурак. Если бы я дождался его у милиции, то никто бы не узнал об огородном набеге и о том , что Сашка попал в милицию. А так пришлось рассказать родителям всю правду. И с ним я тоже согласился. Теперь на душе не скребли кошки, поскольку все закончилось благополучно, но еще долго было как-то неуютно и гадко.
Вот куда завезла меня машина времени – память. Начал рассказ о самодельных игрушках и играх, а приехал к своему позору и стыду. Продолжу о наших играх.
       Когда мне было лет девять – десять, тетя Валя подарила мне книгу пионерского вожатого, в которой  было описание и рисунки уличных детских игр: городки, лапта и другие. Отец напилил нам из круглых палок заготовки и биты, и мы с удовольствием выбивали из квадрата на земле построенные фигуры: «письмо», «пушку», «пулеметное гнездо» и другие. Играли в лапту, «из круга вышибало» и, конечно,  летом –  в футбол, а зимой – в хоккей, делая самодельные клюшки. У большинства были коньки – снегурки, которые привязывались к валенкам сыромятными ремешками. Катком служило болото  рядом с нашими домами. Кроме того летом придумывали свои подвижные игры. Из небольшого деревянного бруска, обрезанного  с двух сторон под углом так, что он был похож на ромб, делался «чижик». На разных его гранях делались зарубки от одной до четырех. «Чижик» клали на землю и по очереди били по нему битой. Он подпрыгивал, переворачивался и падал на одну из сторон. По зарубкам на верхней стороне подсчитывались очки. При равном у всех количестве ударов побеждал тот, кто набирал больше очков. Правила могли меняться по договору игроков. Например, если у игрока выпадало два раза подряд по четыре зарубки, количество очков умножалось на два. Еще очень популярной была игра «птичка на дереве». Это догоняшки, в которых нельзя «салить» убегающего, если он встал на доску, крыльцо или деревянный ящик. В одну из таких игр я вспомнил, что в книге вожатого была инструкция, как сделать простые деревянные ходули. Уж на них меня никто не «засалит».  Я взял в сарае две рейки длиной более двух метров и прибил к ним по бакулке на высоте  30 – 50 сантиметров. Но сразу пойти на них не получилось. Оказывается, что на них надо учиться ходить так же, как кататься на велосипеде. В течение недели все пацаны сделали себе ходули и научились на них передвигаться по двору. Это умение осталось у них  на всю жизнь, как и умение кататься на велосипеде. Современным детям это не знакомо. Они часами просиживают  за компьютерами и планшетами. Может ум это и развивает, а тело, остающееся без движения, будет хилым и неразвитым. Да и сделать что-то своими руками современные дети не все могут.
        Еще в книге вожатого я прочитал, как можно из обычной газеты и нескольких реек сделать воздушного змея. Я нашел старую расслоившуюся фанеру и из полосок шпона крест-накрест связал нитками прямоугольник в виде конверта для писем. Все это приклеил к половине газетного листа, привязал уздечку и хвост, предварительно разорвав старую тряпку на ленты. Запускался змей легко даже при слабом ветре. Поднимался достаточно высоко. Иногда уходило 2-3 катушки толстых ниток по 50 метров. Наблюдая за моими запусками змея, отец сделал мне однажды сюрприз. В магазине он купил набор для постройки модели планера. Там были рейки, папиросная бумага для обтяжки  крыльев, проволочные заготовки для придания нужного профиля крыльям. Я прочитал инструкцию по сборке и на следующий день планер был готов к запуску. Запускали планер за нашим сараем на еще не засаженным картофелем поле. Отец одел кольцо с ниткой на нос модели и отошел метров на десять вперед против ветра, а я держал планер. Потом мы побежали. Когда я отпустил рвущийся вверх аппарат, он резко взмыл в высоту, кольцо с ниткой упало на землю, и в этот момент планер клюнул носом и вошел в крутое пике. Отец сказал, что я при сборке допустил какую-то ошибку. Починив погнутые при ударе о землю неврюры крыла, я сел за изучение инструкции. Оказалось, что крылья в сборе нужно крепить к рейке в центре тяжести всей бескрылой конструкции планера, продвинув рыло вперед на одну треть его ширины. Я двигал собранную без крыльев модель на лезвии ножа вперед и назад и нашел такую точку, когда вся конструкция, как чашки весов, уравновесилась. Центр тяжести я отметил карандашом и теперь уже по инструкции закрепил крылья на фюзеляже планера, продвинув их вперед на одну треть от их ширины. Второй запуск состоялся на следующий день. Модель плавно  пролетела метров сто пятьдесят и приземлилась далеко за картофельным полем. Именно тогда я понял, что в авиации важен точный расчет и на всю жизнь заполнил многие термины: неврюра, угол атаки, элерон и другие. Так я увлекся моделированием. В то время в магазинах стали продавать наборы для моделирования. Помню, как собирал и испытывал на болоте модель подводной лоди с резиновым мотором. Потом тетя Валя купила мне красный пластмассовый катер, на который я установил батарейку, выключатель и маленький моторчик, а винт я вырезал из жести и припаял его к толстой медной проволоке, которая играла роль вала. Вал электродвигателя был соединен с валом винта резиновым ниппелем от велосипедной камеры. Катер имел один недостаток. В отверстие, которое я просверлил в задней части катера, чтобы вставить винт, просачивалась вода.Поэтому после 2-3 запусков воду надо было выливать. Зная, что масло и солидол отталкивают воду, я нанес на внутреннюю часть вала у самого отверстия горошину солидола, который выполнял роль сальника. Течь практически прекратилась. Делал я и другие поделки. Например, флюгер, который был установлен на крыше сарая. Он был сделан в виде самолета с винтом, который при ветре вращался, а самолет всегда поворачивался навстречу ветру. С этим самолетом я изображен на фотографии 1961 года. Кстати, о фотографиях. Году в 1959-60 отец купил фотоаппарат «Смена», который и запечатлел наше детство и молодых родителей. Мы с братом, да и мать тоже, быстро освоили фотографию: проявляли пленки, при красном фонаре печатали на фотоувеличителе «Упа-3» и проявляли фотокарточки. Иногда я брал фотоаппарат в школу и фотографировал своих друзей. Мать тоже фотографировала на работе своих коллег. Работала она тогда в искитимской больнице в родильном отделении, а позднее в регистратуре. Фотография стала вторым после радиоконструирования увлечением в моей жизни, а позднее,  когда у меня появились дети, чтобы запечатлеть их детство, я купил в комиссионке 8-мимилиметровую кинокамеру. Так появился киноархив «Семейная хроника», который в 90-е годы я оцифровал и перевел на компьютер. Теперь расскажу об опасных игрушках и увлечениях.
      Пугач – делался из медной трубки длиной 5 – 7 сантиметров. Один конец сплющивался молотком и изгибался под углом 90 градусов. В отверстие трубки вставлялся гвоздь, который в двух-трех сантиметрах от шляпки тоже изгибался под прямым углом. На это устройство натягивалось колечко резинки. Вынув гвоздь, в трубку крошили три-четыре спичечных головки, вставляли гвоздь и крутили его несколько раз, чтобы перемолоть спичечные головки в мелкий порошок. Потом гвоздь вытаскивали на две третьи из трубки и фиксировали под углом резинкой. Стоило нажать на неё, гвоздь ударял в дно трубки, воспламеняя смесь. Следовал громкий выстрел.
       Однажды, когда я уже учился в восьмом классе, Березуев Вовка и я вновь смастерили себе пугачи, чтобы на перемене, выбежав на крыльцо школы, сделать выстрел. Мы сидели с ним за одной партой на уроке географии, который вела у нас завуч школы Евгения Прокопьевна Бычкова. Опустив руки под парту, мы накрошили спичек в трубки, вставили гвозди и стали вращать их, размалывая спичечную серу в порошок, чтобы подготовить заряд для выстрела на перемене. В левой руке я держал трубку пугача, а правой ладонью крутил гвоздь. Видимо, я делал это весьма усердно, что вызвало детонацию заряда. Раздался громкий выстрел, и наша парта окуталась дымом. Учителю можно было не задавать вопрос: «Кто это сделал?». Всем было понятно по облаку дыма. Но строгий вопрос прозвучал. Вовка Березуев, белый как стенка, стал медленно подниматься со своего места. Я понял, что сейчас пострадает невиновный, поэтому быстро встал и сказал: «Это я!».  Евгения Прокопьевна осмотрела мою руку и отправила к школьному врачу. Внутренняя сторона ладони была розовой от вспышки пламени, но страшного ничего не произошло. Вернувшись из кабинета врача, я долго ждал слов от учителя о вызове в школу родителей, но так их и не услышал. Несколько дней я сидел на уроках тише воды, ожидая наказания и вызова родителей. Когда неизвестность стала нестерпимой, я сам зашел в кабинет завуча и спросил, когда родителям прийти в школу. Евгения Прокопьевна на мой вопрос ответила вопросом: «А надо приходить? Я вижу, что ты и так наказан!» Я сказал, что все понял и вышел из кабинета. Сейчас я понимаю, что настоящий педагог видит, что происходит с учеником. Читать морали – это не значит воспитывать!
         Вообще, о воспитании следует сказать отдельно. Мать воспитывала нас словами и наставлениями, объясняла, что можно, что нельзя, что – хорошо, что – плохо.  Отец, наоборот, моралей не читал, а воспитывал поступками и отношением. Если я что-то делал не так, он подолгу со мной не разговаривал, как будто объявлял бойкот в общении, и если я к нему подходил с каким-то вопросом или просьбой, он говорил:
        – Ты же сам все знаешь! Что ты у меня спрашиваешь?
Когда мы были маленькими, ценить труд и деньги он нас учил в дни получения зарплаты. Посредине большой комнаты у нас стоял круглый стол.
Он клал на него для нас кулек с конфетами (это были карамельки или подушечки в сахарном песке) и усаживал нас вместе с мамой за стол.
Доставая деньги, он говорил:
         – Кому что купить – решаем голосованием!
Брат кричал:
         – Мне – фильмоскоп!
         – А мне – велосипед! – кричал я.Отец нас выслушивал, потом негромко произносил:
         – Сразу всё мы купить не можем! Скоро зима, а у мамы нет пальто… Если она заболеет, кто будет нам готовить, стирать, убирать?
И мы голосовали за пальто. И это не было обманом. Отец находил свои бюджетные решения. Через какое-то время он купил пятирублевый фильмоскоп для одного зрителя и,приладив к нему фанерную коробку из под посылки, поставил туда электрическую лампочку. Теперь у нас появилась возможность долгими зимними вечерами смотреть на стене нашей комнаты диафильмы. А через несколько лет, когда я уже учился в восьмом классе, он купил не просто велосипед, а мотовелосипед «Гауя». Видимо, отец понимал, что ожидание исполнения мечты – это тоже приятная процедура. Как сказал Ушинский: «Если вы хотите сделать своего ребенка несчастным, с раннего детства исполняйте все его прихоти…».    И отец, имея лишь семилетку и училище механизации за плечами, понимал. как не сделать своих детей эгоистами…
        Летом он часто брал меня на работу, когда с бригадой электриков ставили столбы и натягивали провода. Несколько раз мне позволялось на когтях залазить на столбы, и я начинал понимать, какой это тяжелый труд по электрификации нашей страны. Не забывал отец и о моем вкладе в труд семьи, давая мне небольшое ведерко, чтобы я набрал луговой земляники или черемухи. Уже в четырнадцать лет летом я работал в ЗАГОТЗЕРНО сначала на складах деревянными лопатами ворошили зерно для просушки, потом был учеником жестянщика, который делал вентиляцию для складов. Первую и все следующие зарплаты я отдавал матери.
         Процесс воспитания иногда принимал форму шутки. Так отец, отпуская нас на речку купаться, говорил:
       – Утоните – домой не приходите, выпорю…
И мы смеялись, но понимали, что нужно быть осторожными. Я всегда во время купания следил за младшим братом. Помню, мы с пацанами купались в небольшом прудике в Бердском совхозе на Черной речке, прозванной в народе Чернодырихой. На берегу был небольшой мостик, с которого можно было зачерпнуть ведро воды для полива огорода. Мальчишки по очереди разбегались по нему и ныряли в воду. На самом краешке сидел мой брат и смотрел на ныряющих. Я разбежался и прыгнул в речку. За мной бежал один пацан из местных и случайно ногой задел сидящего на корточках брата. Я этого не видел,мне об этом потом рассказал сам брат. Хотя он в это время уже умел плавать, это было для него так неожиданно, что он, падая, хлебнул воды. Когда я вынырнул, сразу посмотрел на мостик. Брата на нем не было. Я осмотрел берег и прибрежные кусты, думая,что он мог отойти по нужде. Я снова посмотрел на мостик и увидел рядом с ним на мгновенье мелькнувшую из воды руку брата. Я бросился к мостику и, начав шарить руками по дну, натолкнулся на брата. Когда я его вытащил, и он откашлялся, все вокруг услышали отборный трехэтажный мат в адрес виновного. Потом уже все смеялись еще и потому, что глубина в месте утопления была мне по пояс, а брату по грудь. Но это стало нам хорошим уроком: по крайней мере, я понял, что захлебнуться можно и в стакане воды.
        Сейчас, на склоне лет, удивляюсь, как родители могли нас отпускать одних на реку, особенно на рыбалку с ночевкой. Мы просто говорили:
       – Если будет хороший клев, мы останемся на ночь…
И родители соглашались на это. Мы собирали удочки и закидушки, копали червей, собирали паек на сутки и уходили. Когда на рыбалке не хватало продуктов, копали на полях картошку и варили из пойманной рыбы уху.
      Иногда могли быть на Берди двое-трое суток. Мобильной связи тогда не было, и родители не могли знать, все ли у нас в порядке. Сейчас не могу сказать, а может быть это и правильно, ведь мы выросли самостоятельными и ко всему приспособленными. Были конечно и трагедии. Пацаны тонули в Берди, и мы видели, как под мостом люди плавали с баграми на лодках, пытаясь найти утопленника. Погиб под колесами поезда Ленька Смоленцев с улицы Уклонной. Пацаны решили на ходу поезда прыгать с платформы на платформу…  Помню мне было страшно за брата, который в возрасте 11-12 лет решил прыгнуть в Бердь с искитимского коммунального моста высотой с четырехэтажный дом. Я долго уговаривал его не делать этого. И хотя рядом стояли для подстраховки уже взрослые опытные прыгуны, на душе было тревожно. Брат прыгнул солдатиком и благополучно вынырнул. Кажется, он обозвал меня трусом, потому что я на пять лет старше и боюсь прыгать с моста. Наверное, я трус, потому что я не сделал этого ни в тридцать, ни в пятьдесят…
        Настало время рассказать о моих детских страхах. Когда я учился в начальной школе, я боялся ездить на поездах (тогда еще были паровозы по всей Транссибирской магистрали), но еще больше я боялся покойников. Через несколько лет после того, как мы съехали от тети Маруси из маленького домика у переезда, она умерла от рака. Мама взяла меня на похороны. Когда я увидел, что человека кладут в деревянный ящик, забивают крышку гвоздями и засыпают ящик землей, я испытал шок от увиденного. Я не спал несколько ночей. Мне казалось, что вот-вот откроется дверь и войдет тетя Маруся. Покойников я перестал бояться, когда служил в армии и  похоронил отца. На кладбище я поцеловал холодный лоб дорогого мне  человека, понимая, что вижу его в последний раз. Потом я убежал в дальний угол кладбища, упал на траву и долго плакал… До этого случая я слышал, что многие дети боятся покойников. Но стоит похоронить очень близкого человека, эти страхи проходят. Похоже, что так оно и есть на самом деле, хотя я знаю один случай, когда взрослый лет тридцати человек испугался покойника и сбежал из морга, где мы с ним должны были забрать труп учителя – корейца для погребения. Мы тогда работали в вечерней школе при следственном изоляторе №1 города Новосибирска. Я был председателем профсоюза. От сердечного приступа умер учитель математики Ха-Сан-Ен Май Назарович.  Больная мать умершего на похороны приехать не могла, поэтому хоронили мы его на профсоюзные деньги. Я взял в морг молодого учителя биологии, который занимался спортом и имел какой-то разряд по боксу. В морге свои порядки. Чтобы забрать труп, нужно предъявить паспорт и расписаться в книге. А книга лежит в самом дальнем углу морга на тумбочке. Чтобы расписаться, нужно пройти между голыми лежащими на каталках трупами с бирками на ногах. Перед дверью морга я вдохнул уличного воздуха и вошел.  Задержать дыхание не получилось. Пришлось отвечать на вопросы санитара и заполнять свои и данные умершего в книге. Понятно, что все рассчитано на то, что любой живой, попавший сюда, готов отдать любые деньги, чтобы быстрее выйти отсюда.
       Санитар говорил что-то о том, сколько стоит помыть, одеть и положить труп в гроб и предложил мне все это сделать бесплатно, но самому, а я только кивал головой, ничего не соображая в данный момент. Все-таки мы договорились о какой-то цене, и я вышел на улицу. Мой спортсмен-помощник сбежал, поэтому мне пришлось просить санитара за дополнительную плату помочь мне положить труп учителя в гроб. После похорон еще несколько суток меня преследовал трупный запах даже дома.
Когда через двое суток из-за преследовавшего меня запаха я стал методично осматривать комнату, нашел закатившуюся под кровать полузгнившую луковицу. Кошмар с запахом прекратился. После этого случая мне пришлось хоронить многих моих наставников, ветеранов войны и родственников:  Незамаева Владимира Михайловича, Дуболазова Николая Ивановича, Курака Владимира Ильича, Корсякова Анатолия. В морге я теперь держался достойно и спокойно, что иногда вызывало удивление у санитаров.
        Вернемся к первому страху, связанному с железной дорогой. Я боялся паровозов. До шестидесятого года, а может чуть раньше, Западно-Сибирская железная дорога была не электрифицирована и обслуживалась паровозами.
        Началась электрификация железной дороги после ввода в строй последнего – седьмого генератора Новосибирской ГЭС 31 марта 1959 года. А если вспомнить более давнюю историю Транссибирской магистрали, то следует сказать, что 17 марта 1891 года император Александр III подписал рескрипт о строительстве сплошного рельсового пути от Урала до Тихого океана протяженностью в 7000 верст. 24 июля 1894 года состоялась торжественная закладка железнодорожного моста через реку Обь (автор проекта Н. А. Белелюбский, главный инженер Г. М. Будагов). 31 марта 1897 года проведено испытание  моста с нагрузкой в четыре паровоза. Первый гудок дал машинист Бродский, а 5 апреля этого же года мост был сдан в эксплуатацию. В январе 1939 года закончено новое здание Новосибирского вокзала, который внешне имеет форму паровоза. В июне 1965 года совершил свой первый рейс фирменный поезд «Сибиряк» из Новосибирска в Москву…
        Сейчас я не могу ответить на вопрос, почему я в детстве так боялся паровозов. И не только паровозов. Как только к платформе подходил пассажирский поезд и отец со мной на руках подходил к вагону, даже если паровоз находился далеко впереди, у меня начинал болеть живот и я начинал плакать. Пассажирские поезда ходили редко. Билет на проходящий поезд купить было невозможно. Электричек тогда не было, и чтобы уехать из Искитима к бабушке в Посевную приходилось уговаривать проводников взять нас за деньги.  В начале семидесятых появились первые электрички без автоматических дверей с поручнями и большими ступеньками снаружи вагона. С билетами уже проблем не было, и каждое лето я с братом уезжал к бабушке на каникулы. Это была веселая пора. Почти все время мы жили  не у бабушки, а у её брата ветерана войны Александра Наумовича, и вместе с его детьми – нашими ровесниками Юрием и Николаем ходили почти каждый день на пруд, где купались, ловили карасей плетеной из ивовых прутьев мордушкой. Юрка и Колька каждое утро, когда отец уходил на работу, доставали с печки пачки папирос «Север» и аккуратно вытаскивали иголкой по несколько папиросок.  Потом, после завтрака, мы шли на пруд, собирая по пути сочный щавель. Удивительно сейчас для меня то, что в то голодное время дядя Саша кормил нас с братом, ни разу не намекнув ни нам, ни нашим родителям о своих расходах. Внуков своей сестры, потерявшей на войне мужа, он принимал как своих детей. 
        На этом первую часть моих самых ранних воспоминаний можно закончить. Во второй части речь пойдет о юности и взрослении.

       На фото Я перед армией с прадедом Зиновием и мамой – 1970 г.