Христос воскресе

Николай Григорьевич изумлённо вглядывался в ослепительную шапочку пасхального кулича. Матерь честная! Как снег в апреле! Неожиданный, утвердительный и в то же время позволяющий и дальше тянуться к Божьему Царству скороспелым травкам-цветочкам.Как сладкое конфетти, которым от души сдабривала головные уборы печных соборов Анна Александровна, его Аннушка.
Часы отговорили полночь. Чистый четверг. Настолько чистый,что отродясь притягивал к себе всё святое. И Аннушку притянул-приворожил. Отошла его старушка-веселушка в 20... А не всё ли равно, когда кажный день грязной тряпицей по сердцу. Там, там, на переменчиво-постоянном небе всё чистое, а здесь теперь пыльно. Пыльно и невозможно больно.
Это был первый Великий четверток, выпавший на горючую дату. И со всё ещё отдающим эхом в пространстве малютки квартирки набатом часов Николай Григорьевич раскрыл потрёпанный временем и мягкими, как сдобное тесто, пальцами блокнотик жены. "Аннушке-хохотушке от непокорного древнего деда". А вышло, что наоборот. Ощущая в каждом миллиметре золочённой временем страницы так и не упорхнувшее тепло Анны Григорьевны, Николай Григорьевич нет-нет да и ронял мятежную серебристую слезу. На 2 килограмма муки, на 100 граммов дрожжей и 12 куриных яичек, на 3 пачки масла и прочее, проочее, прочее. В перерывах прихрамывал к старенькому - ну совсем как он сам,если перевести годы службы агрегата на человечьи - "Саратову", доставал очередной нужный ингредиент.
Ветвистые, израненные артиритом руки на удивление слушались. Была бы жива Анна Григорьевна - видит Бог, и Колобок бы вышел, и Пряничный человечек, и кто там ещё из правнуковых разномастных книжечек. А теперь - лишь комковатая заготовка. Но он не сдавался: месил, бил, орошал всё той же мятежной слезой. И ведь помнил, как твердила из года в год его Аннушка-хохотушка: мол, тесто полюбить надо, напитать его вселенской любовию и ещё молиться непрестанно. Молился. Но бил, плакал - и замешивал. А потом прощался, укрыв дорогим в катышках халатиком - как укрывал, бывало, прикорнувшую от усталости навечно милую сердцу. Снова плакал.
Проснулся Николай Григорьевич от неизбывного пения птиц. На часах три пятьдесят одна. Покорный нынче, он дохромал до необъятной кастрюли с изгнанной воздушной периной сдобного полуфабриката крышкой. Эвона как поднялось! Чудеса!
Впервые за долгое время окропив пространство беззубой улыбкой, Николай Григорьевич любовно обмыл добрые Аннушкины формочки. Разложив их на столе в ему одному ведомом порядке, выставил туда же и дородную кастрюлю. Удивлённо оглядел полученное, вперился взглядом в замоченный в перерыве кишмиш. Нет, будет немного иначе! Николай Григорьевич выложил тесто в полувековые жестяночки как наказывала Аннушка - аккурат в половину высоты. С так ему несвойственной нежностью погладил рассветную поверхность и, положив симметрично в каждую из форм по две изюмины, подрисовал сырому колобочку улыбку.
В те самые минуты Николай Григорьевич перестал испытывать одиночество: из семи резных форм на него глядели семь ароматных и тёплых, как это всегда было при жизни, Аннушек. Ну а какая Анна Григорьевна без снежной охапки немыслимо густых волос! И дело заспорилось.
И в момент, когда Николай Григорьевич успел наглядеться на каждую из семи хохотавших беззвучно сдобных красавиц и уже обрывал дребезжащий первобытный телефон впервые за долгие годы звучавшим страстным приглашением на домашние куличики от Анны Григорьевны, в окошко заглянули только-только очнувшееся ото сна горячее солнце - и вечно бодрствующая, восьмая Аннушка.