Кто убил Марину Ц.?

               
               
                Рас-стояние: версты, мили...
                Нас рас-ставили, рас-садили.   
                М.Ц.               
               

       Прямая речь. Борис Пастернак (поэт) постоянно хватается за голову.

Дурак... дурак, не уберёг...
Страшней всего, что мог
Не дать обрушиться в пучину,
В Чистополь, не в Елабугу Марину!
А как помог? Сходил в буфет.
Марина не взяла с собой еды...
И в этом вся Марина, весь – Поэт!
 Она погибла.  Мы же все чисты!
Какой позор в стерильной чистоте,
Уж лучше пусть сгрызают совесть блохи,
Чем непричастным быть, как те,
Что из Поэта пьют подпольно соки!
Ещё помог... о память, удали,
Такая помощь – в Ад путёвка.
Мы чемодан закрыть им не могли,
Тогда я повязал его верёвкой...
На ней Марина испустила дух...
Какая жуткая подмога...
Убила не себя, а будто двух,
Мы с ней предстанем на суде у Бога.
Дурак... дурак... я мог её спасти,
Её плечом, как рыцарь, рядом,
Мог быть... не стал, за то прости,
Что нет Марине гроба и ограды.

                Мне совершенно все равно -
                Где совершенно одинокой
                М.Ц.
               
               
       Химкинский речной порт 8 августа 1941

Солнце небо поразит ножом,
Пристань литераторами полнится.
Утро чуть прохладное – свежо,
Будто погулять пошли на Троицу,
А не в бегство – в затхлый тихий Рай –
Убегают от войны писатели.
Жёны обсуждают хлеб и чай,
Как продать повыгоднее скатерти.
«Эвакуация в Тартар.
Пожалуй, это финиш».
Вздохнув, очки в потрёпанный футляр
Вложила.
«Так проще – ужаса не видишь».
Их было четверо: Цветаева и Мур,
Б. Пастернак и юный литератор.
И драмы нет у тех фигур,
Хоть ужаса давно пройдён экватор.
Наигранно был весел Пастернак,
Мур зол, почти что не скрывая,
Поэт сиял глазами, как маяк:
Почетно, тут Цветаева живая.
Марина бормотала, как кликуша:
«Я не вернусь, мне нет пути назад,
Мне место там, где тела нет – лишь души,
Где душу поцелую, а не взгляд».
«Марина, всё не так уж плохо,
 Там нет войны – один покой».
Но Пастернака обрывает грохот,
Посадка началась, поднялся рой.
Не очередь, а давка или спринт,
По головам с авоськой и баулом,
Всех обгоняя, старая бежит,
Хотя на кладбище давно её прогулы.
Откуда грянуло? Но музыка стара.
«Этот марш не смолкал на перронах...»
И вспомнила Марина как вчера
Стаю белых, на смерть обречённых...
Обнял чуть грустный Пастернак:
 «До встречи, верная подруга,
Увидимся, да будет так!
Мы в центре замкнутого круга».
Уже на палубе махая,
И понимая, что не сон,
Стоит Цветаева у края:
«Ты в центре – я из круга вон!»

                Но не жимолость я - и не плющ я!
                Даже ты, что руки мне родней,
                Не расплющен -- а вольноотпущен
                На все стороны мысли моей!
                М.Ц.               
               

       Каюта. По пути в Елабугу.

 «Где ты был? Почти что два.
 Знаешь, я не сплю... на нервах».

«Не мила тебе Москва,
Мы уехали, и в дебрях
Будем жить, спасибо, мама!
Там события кипят,
Едем мы, куда не знамо,
В тишь, убогость серых хат!
Можно я хотя бы тут
Пообщаюсь всласть и вволю,
Чую, будущий приют
К тишине ведёт и горю».
«Мур, Мурёнок, для тебя
От огня я убегаю.
Мне-то что – давно гнобят.
Но тебе добра желаю!»
«Так никто и не просил,
Не тверди: "тебя всё ради".
Весь ораторский свой пыл,
Мама, выплесни в тетради.
А меня давно достали
Твои вздохи и нытьё.
Да, был прав великий Сталин:
Декадентство – это зло».
«Мои тетради пыль объяла,
Губительно целует мох.
Уже давно ни строчки не писала,
И не смогу. Но видит Бог!
Что не тебе винить за темноту
Меня! И делать клушей,
Я хуже видела в семнадцатом году –
Пережила! Иди, где лучше.
А я устала, да уязвлена.
Посплю одна. Мне гроб или каюта –
Без разницы, их пустота равна.
Хотя в гробу... я вспомню вкус уюта».
«Вот, мама, снова твой шантаж.
Ты к совести взываешь сквозь могилу!
Побыть с тобой хотел, но на этаж
Другой меня позвали петь и пить текилу!
И вот теперь решил, туда пойду!
Я взрослый, мной не надо помыкать».
Сказал и вышел разозлённый Мур,
Не видя, как ревёт в подушку мать.

                И за то, что с язвою
                Мне принёс ладонь —
                Эту руку — сразу бы
                За тебя в огонь!
                М.Ц.               
               

     Прямая речь. Георгий Эфрон (Мур) (сын М.Ц) Сидит равнодушно.

Мать-наседка.
Утомила.
Где есть ветка -
там могила.
Ей всё чудятся
Кресты.
Мысли крутятся -
До немоты.
Только страх,
До истерии.
Мнится крах -
Судьбы, России.
Где дощечка -
Там петля.
Всем овечка -
Ей змея.
Я как сын
Ценю Марину.
Но камин
Семьи – равнина -
Ей был чужд.
Она лукава.
Ей ни сын, ни муж,
А слава,
Вот что дорого -
Листочки
Белей творога.
А дочка,
Я и прочие вокруг
Ей помеха
И досуг.
Мать большая поэтесса,
В этом вся её заслуга.
Врёт, что много интереса
У неё к делам супруга.
Мой отец брелок к ключам,
 Ключ, так скажем, элегантен,
Только ясно мне и вам,
Ключ как туз при мелкой карте.
Не смогла уйти без жеста,
Да, жесток, но вижу так:
Мол, уйду как поэтесса,
Век на мне поставил знак.

                За этот ад,
                За этот бред,
                Пошли мне сад
                На старость лет.
                М.Ц.

       17 августа 1941. Елабуга.

«Вот так халупа из халуп!
Какого она века?»
Был комментарий Мура груб,
Но дом казался ветхим
Самой Марине. Был бы выбор,
Но это жалкое жильё
Одно. Жилец оттуда выбыл:
На фронт? Вперёд ногами? За семьёй?
Да, впрочем, важно ли? Стучат.
Им открывают. Ставят чай.
Не так уж плохо. То да сё,
Но всё же жуткое жильё.
«Марина, надо делать ноги,
Здесь нам не рады сами стены».
«Мне снова обивать пороги?
Не жду я лучшей перемены».
«А ты всё за своё,
Нытьё и вопль.
Спроси, где есть жильё,
Рванём в Чистополь.
Там наших много,
Подсобят!
Спросить, ей-богу,
Лучше во сто крат,
Чем так сидеть,
Не попытав удачи.
Ты популярна ведь,
То знает каждый зрячий!
Не думай, что тебе откажут».
«Мне умолять – равно, что делать кражу.
А я не популярна, а изгой.
Жена белогвардейца тут как шельма.
Но попрошу. С протянутой рукой...
Ради такого верно дельно».
«Ура!» – мать сдвинув с мёртвой точки,
Не задавался Мур вопросом:
«Существовать пока...» – вот заморочки.
Марина курит папиросу.
Крыльцо как остров,
Дальше бурный и нетерпимый океан,
А кожа уже сплошь короста,
Соль разъедает вёрсты ран.
Марина сбрасывает пепел,
Усталая вошла в хибару.
Порвать скорее эти цепи!
И птицей вознестись к Икару.

                Отказываюсь — быть.
                В Бедламе нелюдей
                Отказываюсь — жить.
                М.Ц.               
               

          Здание Литфонда, не ранее 24 августа 1941 года. Чистополь.

Тут лестницы круты
И не смолкает гул,
Анкеты и листы
В зубах больших акул
Писательского цеха.
Перекусить ребро
Давно им не помеха,
Сильно политбюро.
Как бойня
Для скотины.
Спокойно,
Жди Марина
Приговор.
Входит Лидия Чуковская.
«Это вы! Безмерно рада.
В этом храме Сатаны,
Я чужда и угловата,
Тут ли протирать штаны
Мне? Всем чуждой от гордыни,
Мне – гордячке в нищете –
Лучше псом бездомным в ливень,
Командиром на щите!»
«Марина Ивановна, время такое.
Полно вам, все так, тихонько ползут.
В передовицах остались герои,
Нам только плакать оставили труд».
«Моя беда прочней бомбоубежищ,
Заноза стометровой глубины,
Тут слёзы о войне, простите, фетиш,
А я вне моды мира и страны.
Вы говорите: время тяжко?
Не помню я других времён!
За мной по жизни тянется упряжка,
Мне мыслить страшно, сколько тонн
Я вынесла – вот этими руками!
Они страшны, я жутко их стыжусь!
По юности всё делала словами,
Теперь и слово превращаю в куст,
Где похоронят без креста и чести.
Не спорьте: не сыграют мне поминок.
Не страшно. Куст мне слаще лести
Наигранной. Хоронят так Маринок».
«Не думайте, что вы зашли в тупик.
Ещё переберётесь вы в Чистополь».
Но взгляд Цветаевой ушёл в себя, поник.
Одеревенела, как осина или тополь.
Выходит девушка партийна, краснощёка:
«На ваш запрос – хороший результат!
Вакансий, правда, нет. Посудомойка –
Нужна одна. Все в очередь стоят
На эту службу. Полон отдел кадров
Заявок, более проверенных людей.
Но не печальтесь, приходите завтра,
И послезавтра, так в один из дней
Найдётся труд, где вы придётесь кстати.
Сейчас я принесу вам документ,
Вот только сбегаю, проставлю все печати».
И девушка нырнула в кабинет.
«Теперь в Чистополь» ... тень голоса,
Ни голос, а только тень – так рвётся трос.
Нет радости, как будто от наркоза,
Цветаева сняла берет с волос.

                Ты стол накрыл на шестерых,
                Но шестерыми мир не вымер.
                Чем пугалом среди живых —
                Быть призраком хочу — с твоими,
                (Своими)…
                М.Ц.               
               
               
       Чистополь. Улица. Тот же день.

«Разрешилось всё так чудно,
Я так счастлива за Вас!
Не столица тут, но людно,
Я сама с трудом спаслась
От елабужской напасти.
Я слыхала, там пустыня,
Это город другой масти.
Рада я за вас, Марина.
И ещё, конечно, рада,
Что Ахматовой тут нет».
«По-че-му?» – членораздельно,
Камнем сделав каждый звук.
Каждый слог – ружьём прицельным,
Тень горы тревог и мук.
«Ну, какой тут быт? Ей-богу.
Полных суток не смогла
Протянуть. Таланта рокот
Быта заглушила мгла».
«Не смогла... а я могу?
Ну конечно – Семижильна.
Не желала и врагу
Чаши горести обильней,
Чем моя. Так я ведь вол!
Где Цветаева кухарка,
Там Ахматовой престол!
Ведь меня... меня не жалко!»

 
                «Пытка!» —
                «Терпи!»               
                «Скошенный луг —
                Глотка!» — «Хрипи:
                Тоже ведь — звук!»
                М.Ц.               
               

      Прямая речь. Лидия Чуковская (писательница, мемуаристка) курит.

Она, по правде, не Ахматова.
Я не хочу сказать, плоха,
Но как Марину ни разглядывай...
Слегка крива её строка.
Нервичный гром глухих окраин
И тяга к хаосу руин
Был для неё вполне нормален,
Но разобраться бы другим
В ее загадках и намеках,
Привыкнуть к мрачному перу.
К стихам, где все темно и плохо,
Где мрак не ищет путь к добру.
Простите, это мне не близко,
Она не друг, а поводырь,
Как обезумевший епископ,
Ведёт в свой черный монастырь.
Читателя, как Крысолов,
Ведёт в душевную пучину,
Где вопли мёртвых вместо слов.
Порой боюсь читать Марину.
Где Анна молча стиснет зубы,
Марина бьётся круглым лбом.
Ахматова смягчает угол,
А эта рубит топором.
Узнавши о её кончине,
Я не была удивлена.
Она была на шаткой льдине,
Решительно без всех – одна.

                Пора снимать янтарь,
                Пора менять словарь,
                Пора гасить фонарь
                Наддверный...
                М.Ц.

    Елабуга. 30 августа 1941 вечер.

«Тебе решать, как дальше быть,
А я уже не в силах.
Что тут, что там по-волчьи выть,
Мне всё одно, мой милый».
«Всех будущих бед груз
На мои ты возложишь плечи?
Ах, мама, вложила кроплёный туз
Мне в карты, и думаешь, легче?
Ты знаешь: там школа и люди. Но шаг
Ты мне поручаешь в бездну.
В твоей голове так возрос кавардак,
Что думать неинтересно?
Ты безответственна и мечешься как птичка,
Всё подобрать никак не можешь ветку.
А я заложник этой злой привычки –
Быть милым мальчиком и слушать мать-наседку!»
«Ты милый мальчик? – дерзкий эгоист,
Избалованный мной и интеллектом.
Но я внедрила ум в тот чистый лист
Ребёнка, что важнее стал мне света.
Тебе всё подчинила, бросив стол.
Мой верный стол, где проливала пот.
Я дочь ломала, чтобы ты, осёл,
Возрос цветком, не знающим забот.
И вот теперь я безответственна? – Увы!
Плюёшь в колодец, где от боли сухо.
Я завтра жду решения. Прорыв.
Я спать. Устала безответственная сука.
 
               
                Шага, звука — напрасно ищем…
                — Так Чума веселит кладбище!
                М.Ц.               
               

    Елабуга 31 августа 1941.

Все ушли – остались брёвна,
Перекладины и щели,
Всё сегодня слишком ровно,
И Цветаева без цели
Взгляд упёрла в одну балку.
Та трухлява ли, крепка?
Бусы мыслей по порядку
Строились из далека.
Эту балку как подругу,
Эту балку как врага,
Обошла она по кругу,
Не всё взвесила пока.
Муру будет так лишь проще,
Мать едва не «враг народа»,
Кто-нибудь ему поможет.
Сироте в Союзе хода
Проще получить, чем с ней.
Стала вредным элементом,
Ладно бы в стране – в семье!
Так не упустить момента!
Из верёвки Пастернака,
Делает себе петлю,
Путь поэта полон мрака,
Долюшку нашла свою.
Дочь и муж сейчас в этапе,
Или может на расстреле.
Говорила: к черту в лапы
Едем! Но они хотели.
И она пошла покорно,
А теперь в руках мозоли,
Узел делают упорно,
Как таблетку против боли.
Перекинув через балку,
Поднесла к ней табуретку...
Вдруг раздался запах сладкий,
В мире пахнет так лишь ветка
Замороженной рябины.
Вздох последний... без усилий.
Вот на свете нет Марины.
Покачнулась еле-еле.


                Как два костра, глаза твои я вижу,
                Пылающие мне в могилу — в ад, —
                Ту видящие, что рукой не движет,
                Умершую сто лет назад.
                М.Ц.

    Прямая речь. Парень, который снимал МЦ с петли и помогал хоронить.

Ну, что сказать? Повесилась баба.
Не сдюжила.
Не знали, кто это. Ни шума, ни храпа,
Эпоха всё вьюжила.
Позвали, сказали, что в доме покойница.
Пошли, закопали,
С бутылкой, по чести, как водится.
Не помню детали,
Таких было много, волна суицида.
Привычка,
Вы знаете, стало не жутко, обида,
Как спичка
Горела, шли девочки в реку.
А эта стара,
Не жалко, скончалась бы к снегу.
Видно, хвора,
Ведь худая как трость,
 Серая.
Видно, ей много уже довелось
Мерою
Видеть. Я так представлял святых
(У бабки иконы),
 А эта висела. Лицо, как удар под дых,
Другое. И стало мне мало озона.
Потом через много лет
Дочь раздобыла книгу.
Увидел её портрет,
Чуть не вскрикнул.
Смолчал.

                Вы кладите меня под яблоней,
                Без моления, да без ладана.
                М.Ц.

     Елабуга. 31 августа 1941 несколькими часами позднее...

Сняли с петли как мешок.
Гроб был предъявлен со склада.
День от восхода далёк,
Осени веет прохлада.
В повозке качалась Марина,
Точнее, в дешёвом гробу,
Ей веткой махала рябина.
Деревьям на слёзы табу.
Не плачет никто о поэте,
Мур в шоке, ему не до слёз.
В елабужском доме холодный ветер.
Для Мура теперь всё всерьёз.
Марину прикрыли дощечкой,
Сложив по старинке персты,
Так вот схоронят без словечка,
Вблизи пожелтели кусты.
Уснула, не канула в бездну,
Пропала – но стала горой.
Где гроб, до конца неизвестно,
Земля, где поёшь порой.

             Уж сколько их упало в эту бездну      
               
                1 - 2 мая 2017