крик гвоздя

режется снег, как янтарь,
как публика сумасшествия.
лезет дикость в орды,
калечит масштабы,
сочленяет грузы прокуратора.
сеет знамя свой слух,
живет гиря своим сознанием,
своей пропастью.
кишит сетка репы,
крошит ставень вокзальные ночи.

в тисках мгновение,
как бы опрожненное массами,
подчиненное амплитуде благоденствия.
стережет вихрь свои проблески,
сожигает динамичные энергии,
притесняет души, раствор,
аптеку.

кровь теснит в
портвейне гадость пера,
реет ежовая перчатка
над стульями фейерверка.

томится кто-то в руке,
сонно жаждет,
расслабляется,
сотворяет подобие
игры умалишенной,
грезящей прибылью
своих словес.

в росчерке пера весь
атавизм перспективы,
в кукише рабовластия -
весь дом прибытия,
благоговения гороскопа.

щенок плетется,
как часослов,
плетется,
играет,
прилепляется к значению,
сотворяет кумира
своего желудка,
гробностью своей
отрешает сумбур
клекота.

в ситце блестит
жало ветра,
стачки поверхности.
сеет жало свои
бури, свои
колоссальные думы.
в руце прение минут,
в ногах -
проблеск минувшего,
оттесненность внутренних
эпох.

сердце сеет орду множества,
сеет прок груды,
порку гурьбы.
приблизительно
лишь в осколке,
соблазнительно лишь
до середины,
через тропы лика,
через буйволов
марта,
через строфы покаяния.

среди тяжелого покажется
клад изношенности,
покажется клякса
собачья, отвратительная жалость
отстраненного.

в вереске погода
кручины,
перо мази,
крутизна рыла,
гротеск мака.

в крике сидит
власть,
сидит и молится,
крепится,
крутится,
соскакивает
с буквы,
со слова,
припудривает свое
дрянное великолепие.

до середины дойдешь маятником,
средь пурги заснешь оголтело.
засветится карта мины,
загорится гордость цветка.

потратится блоха возвышенного,
истечет деньга диареи.
войдет хобот в ноготь,
выйдет шорох из тишины.
краснеет стадо
жизни, наливается
ступенью познания,
соединяет
ностальгию
с пророчеством.

как в мешке, окунешься
в листопад,
в крик гвоздя,
в мишуру мозга.