Осень поэта

Поэт пил горький крепкий чай,
отрешенно курил "Беломор",
и смотрел сквозь запыленное окно
на хмурый недружелюбный мир,
думая о вечности.
Вечность делилась на несколько
философски разграниченных сегментов:
вечно не хватало денег,
вечно не хватало оригинальных идей,
вечно не хватало секса,
вечно несло сыростью от стен с облупившейся штукатуркой,
вечно какой-то назойливый мудак
критиковал его стихи за моветон.
И вечно ныло колено
после падения с лестничного пролета.
А еще вечно что-то там, что-то вечно и вечно.

Который день в межрамовом отстойнике,
агонизируя, дрыгалась последняя осенняя муха.
Который день накатившаяся грусть оказывалась
фригидной сукой,
не подарившей ни проблеска вдохновения.
Горький чай от того казался всё аллегоричнее и символичнее.
Взгляд, засиженного насекомыми, портрета Бродского
делался всё высокомернее.
И вот крещендо для гребанной послепохмельной симфонии –
сосед яростно вдолбился в стену перфоратором.

Звонок бывшей ненаглядной музы,
настойчиво интересовавшейся
когда он соизволит прислать алименты,
окончательно вогнал в меланхолию.
Я застрелюсь, как Маяковский,
повешусь, как Есенин,
отравлюсь, как…
Кто там отравился-то?
Но потом отпустило,
потом захотелось жить.
Потом зашел в гости позабытый приятель
и вернул невесть когда занятую тыщенку.

А ночью, после очередной дозы бутиратов,
явилось, овеянное флером восторга,
крылатое инфернальное божество
с прищепками на сосках,
и предложило флагелляцию.