исторжения катафалков

в инкогнито лезет трепло обвинения.
косые малины сочиняют придыхание
к каждой молекуле,
к каждому подвижничеству.
и в родах, и в икрах осеменение
тешится зыбкостью навозных
валиков, треугольчатыми помпезностями
ядерной волны.

в истоках профессуры падчерица отсечет
последний лейкоцит,
уязвится приседаниями
лохматых безделушек.

в шепоте ропот преодолен,
извергнут в древесину мочи.
костяные припеки сочленения
увязают в искрах,
топчутся, подобно уничтоженным
теням осоловелых зигзагов.

семена раствора так же глубоки,
как приличие песнопений,
вожжи стянуты с кресел,
оглобля рябит
температурой скольжения.

отскок рыдает,
как пришлый скотовод,
как раненая телесность
якоря, взнуданного
отварами кафеля.

превозможет,
превозможет песня свое забвение,
в рыданиях соскочит
с лица религии,
подкрадываясь
к уличенным отсекам.
кара вмятину сожжет,
отзываясь публичными древесами,
подкашивая источники
раскрытия и затвердения.

так же мягок прилет скворцов,
так же редка половинчатость
полотеров. в этих рябинах
левизна сожжена до примуса
пиротехники,
северные околотки
зиждут кровеносные
извержения, присобачиваясь
к лоскутам паранормальности,
к лошадиным ширинкам
навигации.

открыта потеря лингвиста,
отсрочена катаракта
сочных селезенок.
в резкости,
в лепоте,
в янтарности солнца
приблизится остроконечность
проверки,
разлущенность
пятипалых
отверстых катакомб.

рассрочка впишет
гнедые кружки в молочай
отстаканенных трюизмов,
и лопасть начала
открутит клокочущие
нашатырные валенки.

в сих отсрочках
сабля завертится попугаем
нагайки, и приток,
куропатчатый, занесет свое
жало над подушечками
крылоруких палачей.

соскочит пробирочка мельтешения
в угольные подстаканники
партитур,
зазнобит примерочная
головешка пропитанных
оскомин.

в этих масштабах потеха
улыбнется ягодой
обособления.
и коврик сучкообразно
съест всю
нелепость
катафалковых
исторжений.