Шесть

1.
Откуда у вас изумрудный портрет удовлетворенной девочки,
измазавшей бриллиантином хребты смятой постельной долины?
Откуда у вас мои растоптанные вдребезги и в закорючки очки
и безволие умника из синтетического пластилина?
Именно так я себя представляю, когда с одураченного чердака
всякий раз достают мокрый флаг притаившегося дурака,
зачем-то исследовавшего себя до основ, до настилающих растаявших ледников
талых и простоволосых слов,
до в каталках разлагающихся полутрупов, 
упоительных увертюр завинчиваемых столярами шурупов
в стронций курантов типа питерского или московского
и колыхающиеся водоросли мерцающего Тарковского.


2.
Сборщики и настройщики всех мировых роялей на роликовых коньках,
в хаосе солнечных кроликов, все в беленьких мотыльках
распростертого от гостеприимства раскрасневшегося Шанхая
предаются безумию праздника обнаглевшего первого мая,
наступившего в Церкви Шампанского
под веселые гимны Шаинского.
Уберите-ка со стола всё иньское.
Души просят чего-нибудь янского!
Закипает сирень пузырящейся жизни, клен пьянеет от деревянной настойки,
и только угрюмый бастард разжигает под застиранной каруселью на стройке
люстриновый фейерверк, перемешанный с крекерами, планерными квадратами
и вздыхающими от печали самогонными аппаратами.

3.
Наркотические макароны и листва лепестков, павшая с сахарной сакуры,
коридоры склонившихся лип, тоннели склонившихся яблонь,
бульканье черной, холодной, еще слишком майской воды
у пустынных бутылок лунного пляжа заплутавших инопланетян,
дующих в дудки, наполненные люминесцентным светом Селены,
украшаются разговорами о поэзии в роскошном распаде,
облегчающих всплывающий вздох разгруженного корабля,
поскрипывающего как коромысло
и развязывающего смирительный бант вопиющего,
как военные вдовы, смысла.

4.
Безумный любитель отчаяния,
способный писать стихи даже стоя на левой руке у причала,
извлекающий до минор даже из волка, наполненного кирпичами,
он испытывает скрип уключин в ключицах,
висит на них его тело потешное
скрученное, как костюм на исхудавшей вешалке.
По соседству жена говорит с пиджаком, и пиджак отвечает ей бешено,
и она ненавидит пиджак, и пиджак ненавидит её.
Она талдычит своё, он с сарказмом в ответ поёт.
Спор их, вкратце, заключается в том, что Бог поменял местами:
мозг он положил вместо сердца, а сердце в голову вставил.
Отныне жизнь будет не только хренова, но и до обидного коротка.
Собственно, а чему удивляться поэтам из спичечного коробка?
Коробок был космическим кораблем, а спички — инопланетянами.
Выглядели они странно, но были очень хорошими.
И когда он чиркал спичками о чиркаш, то напрочь стирал им их бошки,
Взрывавшиеся от страшной боли.
А он даже не слышал их инопланетные мольбы.

5.
Его разговоры с собой похожи на какой-то зловещий ситком.
Он называет себя придурком, идиотом и дураком,
и на вопрос - хотел бы стать умным? — Отвечает: "Да ни за что!"
Даже отец не смог объяснить ему: быть безумцем нехорошо.
Прожевав сигарету, он ест черный кофе, скрипящий как уголь на острых зубах.
Если ты динамит, что ни делай — получаться будет бабах.
В его памяти умещаются гигабайты и терабайты,
перетирающие в словесный трэш, подобно неистовым гастарбайтерам,
темный ад гулящего города болтающихся ***дyнов и ***дeй,
сближающего вплоть до ночного крушения ненужных друг другу людей.

6.
Вечно страшные гопники в пыльниках и китайских кроссовках,
делающих недыхательным воздух матерной опроессовкой,
экспроприируют окружающую среду как плётки и
ухмыляясь, называют его ***плётом,
и продолжают глубоководно исследовать духовную канализацию,
разгрызая орехи грехов руинами кариозных зубов,
токсичных до степени свинца и сурьмы
и пропитываются трупным гноем тюрьмы.
Их лица — чеканные маски из жести площе стонущего от боли гонга
с глазами выпученными как шариками от пинг-понга.
Мало ли что померещится при виде тебя им сдуру.
Чему удивляться: культура отвергла их, логично отвергнуть культуру.
Возле ночного киоска в кустах заполняется остров света
звонкими грудами переломанных белых скелетов.
Толстая продавщица торгует запрещенным ночным марафетом.
На город как сдувший себя дирижабль опускается жирная ночь
содрогающегося невроза не разразившейся слезами грозы.
Сквозь облака проглядывает светящаяся бестолочь.
Интуиция, обладающая свойством истины детской слезы
в облаках угадывает буку "Ф" - но я вижу череп Джона,
он набросится на меня как маньяк с саблезубым ножом,
но усилием воображения я превращу его нож в огурец
и положу в прохладный и льдистый хрустальный ларец.
Потому что я знаю способ видеть скулы на блюде студня,
вынутого из Ледовитого океана мертвецами судного дня
летающего Голландца в мерцающих перьях аиста.
Мой фанатик, зовущий меня, конечно же, Фаустом,
и не спроста рисовавший "Ф" в облаках, гений, пусть и безбашенный:
он способен любить даже их, что совсем никуда не годятся. Бесстрашный!