Оглашенные, изыдите! Пролог

                                Иерею Валерию Веселову

Человек приходит в храм чаще всего с массой несформулированных вопросов. Есть некая едва ощутимая тяга к постижению тайны Церкви, а чаще — просто необходимость прослушать пару-тройку часовых нравоучений от священника или катехизатора, чтобы, получив документ, легально участвовать в крещении своего подопечного или самому принять Таинство Крещения. Посему задача того, кто  проводит беседу, так раскрыть церковное пространство, чтобы пришедший почувствовал в нем себя уютно.
Очень важно в такой ситуации видеть глаза вопрошающего, ибо работа на так называемой «обратной связи» приносит лучшие плоды. Для себя я избрал активные принципы проведения таких бесед. Тогда собеседник, становясь непосредственным участником события, получает право говорить глупости при ответе на вопрос, но не имеет права отмалчиваться. Ведь понятно, что он практически ничего не знает, зато может размышлять. Пробуждаемая таким образом мыслительная активность позволяет собеседнику «влезть в шкуру» студента, перед которым на экзамене стоит задача вспомнить то, чего он никогда не знал. Процесс становится эвристическим (1) и даёт лучшие результаты. Важно и то, что всякие несогласия вопрошаемого должны быть дороги пастырю, ибо только через горнило сомнений может пройти человеческая осанна (2).
Я попытался записать и свести воедино варианты разговоров, которые мне самому приходилось проводить, стараясь максимально сохранять интонацию и дух диалогов. Все эти беседы реальны. Так что мне почти ничего не пришлось придумывать, но при этом нет смысла отождествлять героев со мной, — тут я допустил некоторый вымысел. В 1987 году я на самом деле беседовал со своим коллегой кардиореаниматологом, который месяца через три, действительно, принял святое крещение, но в дальнейшем связь с ним я потерял, и судьба его мне неизвестна. А ершистый медик-Бармен, которого во второй половине 1990-х мне довелось-таки окормлять с его первых шагов в Церкви, стал в дальнейшем священником и, на мой взгляд, довольно ярким.
Понятно, что Священник и Старик в данном полухудожественном произведении, содержащем некоторые анахронизмы, являются ведущими, а Ищущий Божьего слова и Бармен — ведомыми. Форма подачи материала выбрана в виде диалога, но образы Старика и Священника являются собирательными, равно, как и образ Бармена. Более того, Священник, по замыслу — это бывший Бармен, прошедший довольно долгий путь духовного становления. А образ Ищущего, по большому счёту, можно было бы даже разделить на три и более персон: Крёстный, Крёстная, Отец и Мать и даже дедушки с бабушками, пришедшие на духовную беседу. Каждый из них в различной степени знакомы с Православием, но я решил ограничиться одним персонажем, который по мере разговора сам возрастает и всё с большей и большей степенью адекватности отвечает на реплики священника. Так что получился симбиоз: наполовину эссе — потому так много повторов, а наполовину пьеса или даже сценарий к несостоявшемуся фильму.
Заголовки и дробления на части вполне условны и даны для того, чтобы легче было ориентироваться в довольно обширном тексте.
И, наконец, хотелось бы пояснить название данного произведения, которое у многих вызывает недоумение. В древней Церкви вхождение человека в её лоно было длительным. Человека долго готовили к таинству Крещения. Эта подготовка называлась катехизацией. Готовящихся к Просвещению Светом Христовым называли оглашенными, то есть в полный голос представленными Церкви. Они имели право присутствовать на главном таинстве Церкви, Божественной Литургии, только до определённого момента, когда диакон возглашал: «Оглашенные, изыдите!», и на сакраментальной части Евхаристии оставались только те, кто принял таинство Крещения, верные.
Большинство наших сограждан крещёные. То есть, по факту они именуются верными. Но по сути своей их вполне можно было бы назвать оглашенными, ибо к Церкви они имеют довольно призрачное отношение, и имеют о ней превратное представление. У меня есть робкая надежда, что те, кто осилит данный текст, смогут переосмыслить своё стояние вне Церкви или около Церкви и тогда уже окончательно войдут в её мистическое пространство, по-настоящему осознав себя её верными чадами, а, значит, перестанут быть оглашенными.
Хотелось бы также выразить признательность тем друзьям на Стихи.ру, а именно: Анатолию Евстафьеву, Александру (Мираж 17) и Ольге Ведехиной за критические замечания и даже споры, нерв которых и значительные реплики я использовал в уточнении многих тем данной работы. А также поблагодарить за поддержку Максима Перминова (Максим Печерник), Татьяну Шельгову, Аллу Шарапову, Аллу Вериго и Листопад Весенний за великую поддержку.
Эта редакция осуществлена 08.09.2021. С целю уравновешивания частей произошли некоторые перемещения фрагментов текста из одной части в другую. Поэтому возможны несоответствия рецензий. Но, надеюсь, что это несущественно.

                ПРОЛОГ. БОГ И СМЫСЛ ЖИЗНИ

Ночь. Ноябрь 1987 года. Ленинград. Около полуночи. Поезд «Красная Стрела». Спальный вагон. Юноша расположился на диване. Входит пожилой человек. Убирает свой небольшой чемоданчик. В дальнейшем в течение всего разговора по просьбе собеседников проводник время от времени приносит чай.

СТАРИК: Какой у меня молодой попутчик!
БАРМЕН: К сожалению, билеты были только в «Спальный»…, надеялся на более разговорчивую компанию…
СТАРИК: Цинично, но честно. А что так грустно?
БАРМЕН: Что-то мне скучно…
СТАРИК: О, скука — вещь великая, подвигает человека к мыслительному процессу. Есть желание поразмышлять?
БАРМЕН: Пуркуа бы не па бы… А что, есть тема?
СТАРИК: Тему найти можно всегда. Ты чем в жизни-то занимаешься?
БАРМЕН: Бармен я. До этого на «Скорой» года три попахал… фельдшером…
СТАРИК: О, как интересно! — какие метаморфозы!
БАРМЕН: Перестройка! На «Скорой» сам скоро заболеешь, а тут подвернулась непыльная работёнка… Да только что-то на душе тускло…
СТАРИК: Фельдшер — хорошая работа: хошь — не хошь, а доброе дело, да, и не одно, небось, за рабочий день, но сделаешь…
БАРМЕН: Точно: хошь — не хошь, а приходилось…
СТАРИК: Значит и со смертью сталкивался… ну, давай тогда поразмышляем маленечко. Ты же знаешь по работе на «Скорой», что такое «Закон парных случаев»?
БАРМЕН: Постоянно выпадали…
СТАРИК: Ну, так вот, представь себе, что ты мотылялся по вызовам целый день, а к полуночи выдался лёгкий просвет, и тебе представилась счастливая возможность вытянуть свои ножки на топчане. И только ты прикрыл свои натруженные веки, как тебя будят: «23-я бригада — на вызов!» — а в карте вызова уже, в общем-то, обозначено, что лечить тебе вряд ли кого придётся, ибо едешь ты на «падение с высоты»…
БАРМЕН: Бывало такое. Помню даже одного паренька, который успел-таки ухватить маленькую девочку на карнизе и всунуть её в раскрытое окно, а сам сорвался… и лечить там уже было действительно нечего… жалко парня (3)…
СТАРИК: Значит, мне и объяснять ничего не надо: сам всё знаешь. Оформил ты документацию, пообщался с милицией и отправился на свою Подстанцию, где тебе опять предоставилась возможность прикорнуть. Да не тут-то было: «23-я бригада — на вызов! Падение с высоты». Только в данном случае бузотёривший на ночь глядя ханыга перепутал дверь с окном…
БАРМЕН: …и результат столь же печальный…
СТАРИК: Но меня тут интересует твоё отношение к этим двум событиям?
БАРМЕН: С точки зрения медицины, всё идентично: ни в том, ни в другом случае я ничем помочь не могу…
СТАРИК: А по-человечески?
БАРМЕН: Мальчишка, скорее, вызывает восхищение, а ханыга — досаду: мало того, что мне перевести дух не дал, так ещё и близким своим столько беды привёз…
СТАРИК: То-то и оно. Но почему всё-таки разное отношение? Смерть, казалось бы, она и есть смерть. А тут две идентичные ситуации, а воспринимаются противоположно?
БАРМЕН: В первом случае — красивая смерть!
СТАРИК: Voila une belle mort! — ну, ты, прямо, как Наполеон об Андрее Болконском при Аустерлице. Но только тут есть одна закавыка. Наше поколение было воспитано на фразе Николая Островского из его романа «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить её надо так, чтобы…»
БАРМЕН: «…не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»
СТАРИК: А тебе не кажется, что эта фраза внутренне противоречива?
БАРМЕН: Почему?
СТАРИК: Если самое главное у человека — это жизнь, то надо бы её поместить на алтарь и служить ей, ублажая её изо всех сил. По-моему, в этой фразе утверждается, что самым главным является не жизнь…
БАРМЕН: А что?
СТАРИК: …чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Разве не так?
БАРМЕН: Пожалуй, так…
СТАРИК: Но почему ты всё-таки восхищаешься парнем?
БАРМЕН: Потому что он не зря умер.
СТАРИК: Значит, есть понимание, что жизнь можно прожить зря, а можно и не зря?
БАРМЕН: А как иначе?
СТАРИК: То есть ты ценишь то, что он отдал свою жизнь за другого? Значит, ты ценишь самопожертвование?
БАРМЕН: Я как-то об этом не задумывался… но, наверное, да.
СТАРИК: А почему ты раздосадован смертью ханыги?
БАРМЕН: Да, как-то всё никчёмно… мне неоднократно приходилось приезжать к повесившимся по пьяной лавочке: родственники рыдают, полная безысходность… это очень неправильно, нехорошо, но, если честно, подкатывало такого даже ногой пнуть от досады. Я понимаю, что должен помогать любому: а тут ни помочь, ни утешить нечем, и сам, как будто, куда-то вляпался…
СТАРИК: То есть в данном случае ты воспринимаешь потерю жизни этого ханыги, как саморастрату?
БАРМЕН: Да. Очень точное определение.
СТАРИК: То есть жизнь можно разменять в одном случае на нечто более ценное, и тогда это будет самопожертвованием, а в другом обесценить её, разменяв на гроши?
БАРМЕН: Да, я это чувствую, только на уровне интуиции…
СТАРИК: По-моему, она тебя не подводит. Но тогда получается, что есть некоторые реальности, которые могут быть дороже жизни и на которые эту жизнь можно разменять? И что же это за вещи такие или явления?
БАРМЕН: Ну, вот, молодой человек спас девочку ценой своей жизни.
СТАРИК: А когда ещё подобное воспринимается как благо?
БАРМЕН: Наверное, любой солдатский подвиг…
СТАРИК: А почему солдатский подвиг столь ценен?
БАРМЕН: Он во всех народах и во все времена ценен. Гамзатовские «Журавли» пропечатали это на все века и для всех народов.
СТАРИК: Расула Гамзатова ты хорошо вспомнил… по-моему, у него в подлиннике на аварском даже не солдаты, а джигиты…
БАРМЕН: Да, это расширяет горизонт: витязи, джигиты, рыцари. Воин отдаёт свою жизнь за Родину, за мать, за сестру, за дочь, за сына… если солдат не пойдёт на войну, защищая их, то погибнут все. Это его долг.
СТАРИК: «Всё, что должен, всем прощаю!» — как любит повторять один мой очень хороший знакомый, наблюдая хроническую людскую безответственность. К деонтологии я отношусь хорошо, но само чувство долга должно чем-то подпитываться, иначе оно выхолащивается…
БАРМЕН: Потому что они ему дороги. И Родина дорога.
СТАРИК: И в чём же тут сердцевина?
БАРМЕН: В любви?
СТАРИК: Принимается. На памятнике Героям Плевны есть надпись: “болши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя” (Ин.15:13) (4). То есть мы выделили одну категорию, или явление, которое превышает человеческую жизнь по своей ценности. Это любовь?
БАРМЕН: Да.
СТАРИК: И, главное, что через чувство любви, наверное, прошёл всякий человек. Каждый пережил состояние, когда некто другой оказывается ему, если и не дороже его самого, то, по крайней мере, не менее важен.
БАРМЕН: Вы тАк ставите этот вопрос: важнее и дороже самого себя?
СТАРИК: А как иначе? А что это такое: «Я тебя люблю!»?
БАРМЕН: Я об этом сильно не задумывался: любовь сама вспыхивает… бурлит…
СТАРИК: Я бы дал такое определение: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо!» — даже, точнее: «Я хочу, чтобы тебе было с каждым днём всё лучше и лучше»…
БАРМЕН: То есть Вы переносите весь акцент на другого?
СТАРИК: Но я же попросил ответить на вопрос, что такое «я тебя люблю», а не «я себя люблю»?
БАРМЕН: Резонно…
СТАРИК: Самое интересное, что так любить мы, в сущности, не умеем…
БАРМЕН: А как?
СТАРИК: Чаще всего приблизительно так: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо! — но только со мной!» — или ещё точнее: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо! А что мне за это будет?»
БАРМЕН: Наверно, так… себя, родного, трудно позабыть… но, похоже, что это уже не любовь…
СТАРИК: Похоже… ибо ради такой любви вряд ли кто пойдёт отдавать свою жизнь. А, коли отдавали и отдают, то, значит, есть любовь безусловная.
БАРМЕН: Кажется, убедили…
СТАРИК: А есть ли ещё нечто, что ценнее жизни?
БАРМЕН: Правда.
СТАРИК: Пожалуй, не вполне соглашусь. Правда, конечно, вещь ценная, но, как говорят, у всякого — своя правда. Вот, у фашистов, например, разве не было своей правды? Ан, как-то ради такой правды жизнь что-то не хочется отдавать… во всяком случае, нормальному человеку… Может быть есть более точное определение у того, что ты назвал правдой?
БАРМЕН: Истина?
СТАРИК: Да. Это уже безусловное понятие.
БАРМЕН: Ради неё, ради её поиска люди шли на многие лишения…
СТАРИК: Вон, Петтенкофер и Эммерих, пытаясь отстаивать свои взгляды на распространение холеры, выпили культуру холерного вибриона. Потом это повторил Мечников, правда, никто не заболел, но разве это имеет значение, если они сознательно шли на это?
БАРМЕН: Они искали истину с риском для жизни. А сколько копий было сломано в спорах о вращении Земли вокруг Солнца с упрямым утверждением: а всё-таки она вертится… и Джордано Бруно…
СТАРИК: Наверное, это не самое показательное…
БАРМЕН: Почему?
СТАРИК: Во-первых, на смерть Галилео Галилей ради этого всё-таки не пошёл. А, во-вторых, Джордано Бруно сожгли не как учёного, а как еретика, отрицавшего основы христианского учения. Это не оправдывает инквизиции, но и не делает сего авантюриста мучеником за науку.
БАРМЕН: Авантюриста?
СТАРИК: Да. Он не без корысти пытался состряпать свою собственную религию, в общем-то, хуля религию господствующую. Законы той эпохи были несладкими, но надо было отдавать себе отчёт, на что идёшь.
БАРМЕН: Заигрался?
СТАРИК: Думаю, что да. Можно вспомнить более близкие к нам времена, когда в тридцатые годы нашего ХХ века велись споры о генетике. Споры эти даже получили очень оригинальное название: Дрозсоор — совместные орания о дрозофИле. Тогда многие учёные за свои взгляды в ссылку отправились (5). А началось всё с Аристотеля: «Платон мне друг, а истина дороже» (6).
БАРМЕН: Но летальных исходов всё-таки не наблюдалось?
СТАРИК: Из лагерей вернулись далеко не все. Да и Сократ свою чашу с цикутой выпил не только потому, что мешал афинским софистам, но ещё и потому что действительно ценил свои идеи, в которых, проповедуя открыто, искал и отстаивал истину. Да и вообще в истории немало учёных, которые потеряли свою жизнь, совершая опасные опыты, например, друг Ломоносова, Георг Вильгельм Рихман.
БАРМЕН: Пожалуй, соглашусь: в отстаивании истины сохраняется подлинное человеческое достоинство, а угроза для жизни жизнь не обесценивает…
СТАРИК: Так, значит, истина в качестве адекватной разменной монеты для жизни принимается?
БАРМЕН: Вполне…
СТАРИК: И тут я снова сделаю реверанс в твою сторону: правду хоть раз в жизни, отстаивать пытался практически каждый, истину же все мы и воспринимаем как правду. А существует ли ещё что-нибудь столь же ценное или, точнее, бесценное, что можно было бы предложить в качестве альтернативы жизни?
БАРМЕН: Вы знаете, я ведь бармен, и какие только люди не проходят мимо меня. Но как же интересно наблюдать за людьми творческих профессий — художниками, поэтами. Казалось, приходят они в кабак расслабиться, а когда начинают спорить, глаза у них горят, и понимаешь, что их нечто наполняет изнутри. И они никак не могут это просто так нести, им необходимо всё выплеснуть, иначе они разорвутся. Так что я бы назвал ещё и творчество.
СТАРИК: Благодатный ты собеседник. Творчество — это то, что действительно переполняет человека. Только я бы не ограничивался профессионалами — творчество присуще каждому. Ты в шахматы играешь?
БАРМЕН: Сказать, чтобы хорошо, нет, но доводилось даже на трёх досках биться одновременно.
СТАРИК: Значит, помнишь тот зуд и то внутреннее горение, которые сопровождают шахматную партию?
БАРМЕН: Ещё как. Однажды ночью в поезде, ещё совсем мальчишкой, слез со своей полки, чтобы прогуляться по вагону, остановился перед двумя взрослыми, и мне предложили занять место проигравшего. Часа два, наверное, бились, аж отец пошёл меня искать. Я, кажется, даже выиграл — во всяком случае, комплиментов от соперника получил вдосталь. Как вспомню этот случай, так ощущения всего прямо накрывают! Подобное было, когда какие-нибудь сложные геометрические задачки в школе решал — логика включалась и несла тебя на волнах вдохновения...
СТАРИК: Вот-вот! Я именно об этом. Настоящая игра — это всегда творческий процесс. А подлинные художники, подлинно творческие люди, коснулись чего-то того, что многим из нас неведомо, и они делятся с нами своими открытиями со всей щедростью.
БАРМЕН: Они не могут не делиться — это их переполняет.
СТАРИК: Ну, да. И очень нередко эти люди работают «на износ». Кстати, а как слово «поэт» переводится с греческого?
БАРМЕН: Не знаю.
СТАРИК: Творец. И не так уж много творческих людей, которым удалось дожить до глубокой старости. Чаще всего уходили они довольно рано…
БАРМЕН: Возможно, что многие и по глупости, но, наверное, иначе они не могли существовать — они были бы не они — Ван Гог, например, с его отрезанным ухом…
СТАРИК: Бальзак, говорят, чтобы не толстеть и активнее творить, в день выпивал по 40 — 50 чашек кофе. Наверное, нет смысла говорить, насколько это «полезно» для здоровья?
БАРМЕН: Высоцкому вообще необходимо было ходить по краю пропасти, и он разогревал себя Коньяком и всякой дрянью… но мы им, всем этим людям, безмерно благодарны за тот след, который они оставили после себя на земле.
СТАРИК: Очень важно, что творчество не есть некая абстракция, а состояние, которое переживал каждый из нас. И если это мною пережито изнутри, то мне не надо ничего объяснять — я сам это испытал. Итак, мы отыскали ещё одну наиважнейшую категорию, которая вполне оправдывает человеческое бытие, даже если сокращает жизнь…
БАРМЕН: То есть сокращение жизни того стоит… Мне важно, что всё, о чём мы тут с Вами разговаривали, не навязано мне, а по сути, я это всё для себя сам открыл, как нечто осмысливающее человеческую жизнь: и любовь, и истину, и творчество, — хотя, точнее сказать, знал всегда.
СТАРИК: Формулировать полезно. Самое интересное, что эти явления одно без другого не очень-то и существуют. Что такое творчество без любви?
БАРМЕН: Скука.
СТАРИК: По-моему, пострашнее…, — это Хиросима.
БАРМЕН: Ёмкий образ… ну, да: творили люди, творили и натворили — и около двухсот тысяч унесённых невинных жизней.
СТАРИК: А что такое творчество без истины?
БАРМЕН: Наверное, что-то из Козьмы Пруткова: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою».
СТАРИК: Отлично входишь в роль! У меня был иной образ, определяющий это сочетание — Сизифов труд. Но и твой образ принимается без оговорок!
БАРМЕН: Тогда у меня есть ещё детская побасенка: «Если все деревья в мире соединить в одно дерево, и все горы в мире собрать в одну гору, и все моря, реки и океаны слить в одно море, и эту гору поставить на берегу моря, а на эту гору водрузить это дерево… и столкнуть — вот бы плюхнуло (7)!»
СТАРИК: Входишь в раж! Насколько я понимаю, это перепев стихотворения С.Я.Маршака «Если бы, да кабы…» (8). Но мне в твоей редакции очень даже нравится. А что такое любовь без истины?
БАРМЕН: «Ах, обмануть меня не трудно!../ Я сам обманываться рад!» (9)
СТАРИК: Очень неплохо, но, мне кажется, тут у Пушкина нет иллюзий. По мне, так любовь без истины лучше всего определяет русская поговорка: любовь зла, полюбишь и козла.
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что козла нельзя любить?
СТАРИК: Наоборот. Просто, можно полюбить козла, а полагать, что это — Иван Царевич или Василиса Прекрасная. Как раз, любить человека со всеми его недостатками, зная, что есть нечто, куда более важное и значимое в нём — это нормально. А если любишь человека, не замечая их, и дорисовываешь то, чего нет — это кумиротворчество, культ личности. В русском языке есть очень чёткое слово, характеризующее это состояние: обожаю, то есть обоживаю…
БАРМЕН: Понятно. Вы хотите сказать, что такое ослепление не может не обернуться трагедией?
СТАРИК: Именно так. И так всё: любовь без творчества — рутина.
БАРМЕН: Это как же в жизни без рутины-то?
СТАРИК: Возможно, ты путаешь рутину с обыденностью?
БАРМЕН: А в чём разница?
СТАРИК: А ты сам вслушайся: обыденность, буквально, об един день, то есть, это забота о дне сегодняшнем с чёткой памятью о тех, кто в этой заботе нуждается, и всё что делаешь — моешь ли посуду, ходишь ли в магазин, чистишь ли толчок — всё это ты делаешь ради своих близких.
БАРМЕН: Ну, да, в этом есть повод для радости…
СТАРИК: А когда рутина, это — тоска. Истину невозможно искать без творчества и так далее…
БАРМЕН: То есть, Вы хотите сказать, выдерни из этой триады хоть одну составляющую, и всё превращается в какую-то абракадабру: всё переворачивается с ног на голову?
СТАРИК: Есть нечто, что всё это объединяет. Пастернак изрёк блестящую формулу: «Цель творчества — самоотдача», — а цель любви?
БАРМЕН: Самоотдача…
СТАРИК: А поиска истины?
БАРМЕН: Ну, да — она же…
СТАРИК: Хорошо бы понимать, что самоотдача — всегда служение, а не работа. И при всём при том явления, связанные с самоотдачей, мы определяем, как различные, и не путаем одно с другим. Мы не спутаем любовь с творчеством, а поиск истины с любовью. Зато духовный подъём, сопровождающий переживание этих состояний, во многом сходен. И, что немаловажно, тут мы можем очень чётко проложить границу между самоотдачей и саморастратой.
БАРМЕН: Мы опять вернулись к самопожертвованию?
СТАРИК: Только теперь мы это, по-моему, неплохо обосновали. Но есть ещё одна интересная петрушка…
БАРМЕН: Какая?
СТАРИК: Слушай, вот ты — живой человек, ты обладаешь личностным бытием. Скажи, может ли быть что-то больше, нежели личностное бытие?
БАРМЕН: Не понял…
СТАРИК: У камня бытие есть? Он существует?
БАРМЕН: Существует.
СТАРИК: Но существует ли он как личность?
БАРМЕН: Нет.
СТАРИК: А мартышка?
БАРМЕН: Вряд ли…
СТАРИК: А ты?
БАРМЕН: Понятно… а в чём суть личностного бытия?
СТАРИК: Наверное, в самосознании. Или даже — в потенциальной возможности самосознания, например, в человеческом зародыше. Так вот, по-моему, бытие человека, моё бытие, как самосознающего существа, есть наивысшая степень бытия. А, по-твоему?
БАРМЕН: Пожалуй, да.
СТАРИК: Если такие благодатные категории как любовь, истина и творчество не обладают личным бытием, а я разменяю бытие своей личности на них, то что произойдет?
БАРМЕН: Не пойму в чём суть вопроса…
СТАРИК: Если эти категории не обладают личным бытием, а являются банальными абстракциями, то всё окажется саморастратой, а не самопожертвованием.
БАРМЕН: Почему?
СТАРИК: Потому что я личностное разменял на обезличенное.
БАРМЕН: Ну, когда это происходит ради любви, то тут явно присутствует другая личность.
СТАРИК: Это касается любви. Но что касается истины и творчества, то тут, я бы сказал, найти присутствие другой личности не столь легко, если вообще возможно.
БАРМЕН: Творят-то ради других — всё остаётся людям.
СТАРИК: Творят, вообще-то для себя — просто не получается не творить — ты это сам утверждал. И тут отнюдь не эгоизм. Да, и любят-то тоже потому, что не любить не получается.
БАРМЕН: «И сердце вновь горит и любит — от того, что не любить оно не может…» (10)
СТАРИК: Это — какая-то внутренняя непреодолимая потребность. И стремление к истине также рождается внутри человека — опять-таки по Пастернаку: «Во всём мне хочется дойти до самой сути» …
БАРМЕН: Да. Тут, наверное, ключевое слово: хочется.
СТАРИК: Условием реализации всего является свобода человека. Я бы даже сказал точнее, воля.
БАРМЕН: А в чём разница?
СТАРИК: Волевое усилие, которое я предпринимаю для достижения чего бы то ни было, я редко оцениваю, как акт свободы. Но оно даже больше свободы — волевое усилие всегда сопряжено с нравственным достоинством.
БАРМЕН: Или с его отсутствием…
СТАРИК: Верное уточнение, ведь даже, если говорить о любви, то, по мысли польского сатирика Станислава Еже Леца, не всё однозначно: «Всем можно пожертвовать ради человека, только не другим человеком (11)».
БАРМЕН: Но человек это сам для себя выбирает…
СТАРИК: О чем я и говорю: волевое усилие. Волевое усилие обосновывает нравственный пафос свободы выбора человека. И оценка — добро это или зло, ой, как важна! Понятно, что речь идет о выборе самого жертвующего, но всё равно, если нет личностного начала, то все выделенные нами категории сами по себе остаются абстракциями. И, по-моему, если уж мы их выделили, как нечто вполне оправдывающее расставание с жизнью, то оправдывают они это расставание только в том случае, если сами способны обладать личностным бытием.
БАРМЕН: Как-то в моём мозгу не очень соединяется, что эти категории могут быть живыми…
СТАРИК: Если они, соприкасаясь со мной, мною обладают, то, как иначе?
БАРМЕН: Почему это они мною обладают?
СТАРИК: Ты же сам говорил: не можем не любить, не можем не творить…
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что я, живой человек, им подчиняюсь?
СТАРИК: А как по-другому?
БАРМЕН: Они больше меня?
СТАРИК: Да. В этом-то всё и дело.
БАРМЕН: Но как они могут обладать этим личностным бытием?
СТАРИК: Как данностью. Просто: они или им обладают, или нет. И тут, либо я принимаю, что личностное бытие присуще и любви, и истине, и творчеству, и тогда они являются для меня непреходящими ценностями, за которые жизнь не грех отдать, либо таковых ценностей вообще нет.
БАРМЕН: По-другому никак?
СТАРИК: По-моему, по-другому не работает… так я это воспринимаю на уровне интуиции.
БАРМЕН: Любовь, истина и творчество обладают личностным бытием? Что внутри меня может позволить мне принять или не принять это положение? То есть, почему я могу это принять, должен это принять?
СТАРИК: Наверное, есть только один аргумент: потому, что ты восхищаешься смертью молодого человека и ужасаешься нелепостью смерти ханыги…
БАРМЕН: А Вам не кажется, что это слишком зыбко, неустойчиво?
СТАРИК: Ещё как кажется. А тебе не кажется, что без этого вообще всё-всё на свете становится ещё более зыбким?
БАРМЕН: Пожалуй, соглашусь…
СТАРИК: Но тогда, что это такое на самом деле? Любовь, истина и творчество, неразрывно связанные друг с другом, поощрённые свободой и обладающие личностным бытием?
БАРМЕН: Тупик какой-то: если не личность, то абстракция, ради которой и копья-то ломать не стоит, а если личность, то… слушайте… я ведь точно знаю, что это не так… я ведь комсомолец… я ведь атеист… как это у меня получилось? Я ведь понимаю, что, несмотря на все Ваши ремарки и подсказки, а, впрочем, это были даже не подсказки, а ориентиры, всё проговорено было мною самим. Как это у меня получилось? Это что?
СТАРИК: Точнее — не что, а Кто…
БАРМЕН: Бог?
СТАРИК: А Кто же?
БАРМЕН: До сих пор я полагал, что в Бога веруют либо дураки, либо подлецы, которым это выгодно.
СТАРИК: Думаю, ты не одинок, ибо в нашей стране — это господствующая точка зрения…
БАРМЕН: В общем-то, Вы меня убедили, что верующие люди на свете существуют и, возможно, они отнюдь не подлецы и не дураки. Более того, для части людей, на собственном опыте убедившихся в наличии неких необъяснимых явлений и событий, оказывается проще наладить контакты с Богом. Как у Галича, например: «Доброе утро, Бог — говорит Бах… Спокойной ночи, Бах, — говорит Бог…»? Или, ещё точнее — им проще выстраивать или открывать в себе некую систему нравственных законов и им следовать: делать, что должно, и будь, что будет…
СТАРИК: Принципиальных возражений нет, но я буду настаивать именно на встрече с Богом, а не на «наличии неких необъяснимых явлений и событий». Чудо к Богу не приводит, но оно утверждает человека в верности его пути, когда он уже к Богу пришёл.
БАРМЕН: Но я же в Него не верю…
СТАРИК: А Он вот прям сейчас перед тобой не встал?
БАРМЕН: …Мне трудно в этом признаться, но, похоже, что встал… Только я всё равно не пойму, как это у меня получилось? Именно у меня!
СТАРИК: Правильно поставленный вопрос предполагает верно положенный ответ. Насколько я знаю, это называется диалектикой. А она несокрушима. Но надо честно признаться, что мы с тобой исходили из одной непроверенной посылки…
БАРМЕН (с радостью): Какой?!
СТАРИК: Мы с тобой исходили из того, что в жизни есть смысл. Мы негласно положили это в суть наших рассуждений. Так вот, если в жизни есть смысл, то есть Бог, а, если Бога нет, то и смысла в жизни нет. Это очень неплохо исследовали русские философы Семён Франк и Евгений Трубецкой (12)… доказать здесь ничего нельзя. Есть только внутренний нравственный выбор, воля каждого человека: есть смысл в жизни, или его нет…
БАРМЕН: И как же это разрешается?
СТАРИК: Опять, только внутренней интуицией: или я внутри себя полагаю, что в жизни есть смысл, и этот смысл — безусловный, или — нет…
БАРМЕН: Безусловный, то есть существующий вне зависимости от меня?
СТАРИК: …и наполняющий собою всё мироздание, а, значит, меня обнимающий, включающий в себя… просто, многие этот смысл ограничивают и сводят к некой утилитарности…
БАРМЕН: А он именно потому смысл, что всеобъемлющ?
СТАРИК: По крайней мере, я так полагаю, и у меня по-другому не получается. И важно то, что все эти три категории, которые оправдывают этот смысл, друг без друга не существуют, но каждая узнаваема и ощущается отдельно, каждая сама по себе, а образ восприятия — один.
БАРМЕН: Почему это так важно?
СТАРИК: Потому что, как мне кажется, это образ Троицы, который можно прочувствовать через самого себя. Был один киник, то бишь, циник, как и ты, один из основателей этой самой кинической школы. Звали его Диоген …
БАРМЕН: …который попросил подвинуться Александра Македонского, чтобы не загораживал ему солнце?
СТАРИК: Он самый. Но ещё он знаменит тем, что днём ходил по улицам Афин с фонарём, утверждая, что ищет человека.
БАРМЕН: Нашёл?
СТАРИК: Похоже, что нет. Но, вот, один из его последователей, Понтийский Пилат…
БАРМЕН: А он тоже был киником?
СТАРИК: Говорят, что да. Так вот, он как-то вывел перед беснующейся толпой одного ненавидимого этой толпой Проповедника, изувеченного пытками, и громко объявил: “се, Человек!” (Ин.19:5).
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что он нашёл ответ на вопрос своего предшественника?
СТАРИК: Почему бы нет? Вряд ли он это сознавал, но как такое не сопоставить? Тем более, что этот Проповедник Сам о Себе говорил очень даже интересные вещи…
БАРМЕН: Какие?
СТАРИК: “Я есмь путь и истина и жизнь” (Ин.14:6).
БАРМЕН: Я есть истина? Христос есть истина? Вы верите, что Он — Бог?
СТАРИК: Разумеется, я же православный христианин. А любимый Его ученик сказал о Нём: “Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем” (1Ин.4:16).
БАРМЕН: “Бог есть любовь”?
СТАРИК: Да. А еще Он — творец. Без этого определения, если рассуждать о Боге, никак не обойдёшься. С этого начинаются наши представления о Нём: “В начале сотворил Бог небо и землю” (Быт.1:1), — это самая первая строчка Священного Писания.
БАРМЕН: То есть, Вы утверждаете, что Бог есть творец, любовь и истина?
СТАРИК: И то, что человек, созданный по образу своего Творца, несёт в себе все эти три категории для меня тоже очень важно. И важно также то, что всё это соединено в личности Иисуса Христа.
БАРМЕН: Задели Вы меня за живое… теперь я попробую сам ставить вопросы, а Вам придётся укладывать на них ответы…
СТАРИК: Ретивое взыграло? Ну, давай, ставь!
БАРМЕН: Никак не могу до конца понять: что из перечисленной вами триады, подвигло молодого человека пожертвовать своей жизнью ради незнакомой девочки? Тем более, что он сознательно и цели-то такой, погибнуть ради неё, не ставил. Явно же — не поиск истины или жажда творчества. Значит — любовь?
СТАРИК: А что тебя смущает?
БАРМЕН: В любовь вера подорвана: это русские придумали, чтоб денег не платить. Шучу, конечно. Мне кажется, что содержание термина «любовь» очень размыто и имеет множество нюансов…
СТАРИК: А в чём размытость?
БАРМЕН: В наличии множества определений и разновидностей, начиная ещё с древних греков: тут и супружеская любовь, и к родителям, и к детям, и к Родине; и плотская и жертвенная… И даже любовь к пище, и ещё десятки других вариантов. Да и подход какой-то прагматический во всех этих трактовках: кто больше или меньше получает… Мне кажется, что все разновидности не сводимы к чему-то определённому?
СТАРИК: Ну, наверное, любовь к вкушению пищи я бы из этого списка исключил. В конце концов, это сводится к банальному чревоугодию. Но в целом сущность тут одна. Даже плотскую страсть, хоть это и не совсем любовь, из этого списка не исключить. Для любви, наверное, необходима нравственная составляющая. А сострадание этому требованию отвечает.
БАРМЕН: Но ведь не до такой же степени, чтобы жалость, внутренний душевный протест против несправедливости, против сиюминутной жизненной ситуации, отождествлять с любовью?
СТАРИК: Ты имеешь в виду неожиданное столкновение с крайней опасностью, в котором оказалась спасённая девочка, и неравнодушие парня?
БАРМЕН: Да.
СТАРИК: Конечно, вдохновила молодого человека на подвиг любовь. Понятно, что эту девочку молодой человек не знал, но самое, что ни на есть, подлинное человеколюбие, тут, безусловно, проявилось. Попробую пояснить, почему именно любовь можно смело выделить в данном случае из всех возможных вариантов. Любовь действительно многогранна в своих проявлениях. Но я бы не стал утверждать, что понятие это сильно размыто. Очень интересно: в русской крестьянской среде вообще практически никогда не употреблялось это слово. Крестьянка, хваля своего мужа, обычно говорила, что он её жалеет. Но это ведь и было подлинным проявлением любви.
БАРМЕН: Да, тогда, в той среде, стеснялись нежных чувств…
СТАРИК: Со стороны мужика это было сочувствием к тяжёлой женской доле. Действительно, одним из самых характерных проявлений любви является сострадание. Разве не сострадание к человеку привело Христа на Голгофу? Причём тут, как мне кажется, происходит полная актуализация термина: Христос страдает, сострадая человеку.
БАРМЕН: Вы утверждаете, что сострадание есть проявление любви?
СТАРИК: А ты с этим не согласен?
БАРМЕН: Пожалуй, оспорить трудно…
СТАРИК: Ко всему прочему, то, что совершил молодой человек, он сделал из чувства долга. А долг, хоть я его в начале нашего разговора слегка обругал, по моему пониманию, но категорически я на этом не настаиваю! — это остаточные, я бы даже сказал, рудиментарные, проявления чувства любви человека к Богу. То есть всё, что делается из чувства долга, делается ради Бога.
БАРМЕН: Возможно… Даже присказка такая есть: помогите ради Бога!
СТАРИК: А это, с моей точки зрения, и является подлинной любовью. Насколько это сознательно или бессознательно совершается, сказать не берусь, но это и не самое главное. Так что, как я понимаю, тут всё не размыто, а, наоборот, конкретизировано.
БАРМЕН: Вы полагаете, что Вами приведены все возможные аргументы, придающие жизни смысл, которые позволяют и жизнью рискнуть? А, скажем, добро или доброта? Это понятие, вроде бы сходно с любовью, но, как мне кажется, и шире, и глубже. И не так замылено.
СТАРИК:  Как раз добро, на мой взгляд, куда более объёмная и размытая категория. В древне-семитических языках «добро-и-зло» является идиомой — «всё-на-свете», и в этом смысле всё то, что хорошо, оценивается именно как добро. Но тут необходим ещё и нравственный ориентир, ибо в русской семантике это имеет и другой смысл, определяющийся, как нечто материальное, как хлам. Говорят: «Вон сколько у него добра!» Соответственно: и любовь, и истина, и творчество — вполне вписываются в категорию добра, но сами по себе они более конкретны. К тому же у меня не получается соединить добро с личностью, а для меня это важно.
БАРМЕН: А надежда, радость, мечта, счастье, которое для всех и даром? Общение, понимание, доверие, справедливость, равенство в высшем смысле этого слова? Может, эти понятия не столь глобальны и краеугольны, но тоже вполне могут претендовать на соответствие исходным условиям, и, вроде, несводимы к трём, выделенным Вами?
СТАРИК: Отдавать жизнь за общение, понимание и надежду, мне кажется, как-то странно. За радость — тем более. Отдал жизнь, и ни радости тебе, ни надежды, ни общения. За мечту? — утопия. За счастье? — по-моему, мы это уже проходили в период строительства коммунизма, хотя, наверное, стоило бы поподробнее остановиться на самом термине «счастье». Если его понимать, как единую участь, единую часть, с Богом, то поиск этого счастья приобретает иные очертания. Но если отдать за некое счастье жизнь — это будет самоубийством, и встречи с Богом ждать уже вряд ли придётся. Разве что, отдать свою жизнь за счастье другого? — но это уже, как мы выяснили, любовь…
БАРМЕН: Но созидание, свобода, вера, наконец?!
СТАРИК: Созидание без творчества, по-моему, ничто. Строили мы, строили и, наконец, построили, как сказал незабвенный Чебурашка. Во многом, это проблема Фауста, прекрасно раскрытая Гёте. А ещё лучше она раскрыта строителями Вавилонской башни и коммунизма. Созидание без Бога обречено на бессмыслицу, по крайней мере, с моей точки зрения. Но я, кажется, привёл уже немало примеров абсурдности безбожного созидания? И их можно перечислять и перечислять…
БАРМЕН: Пожалуй, достаточно…
СТАРИК:  Особняком стоит, наверное, только свобода. Но мы её коснулись, когда говорили о воле. Во-первых, свобода есть условие реализации той же любви и того же творчества, да и истину искать насильно не будешь. Во-вторых, она неоднозначна, ибо есть свобода добра, и есть свобода зла, и, в-третьих, к ней я тоже не могу отнестись, как к личности. Так что все перечисленные тобою ценности, безусловно, ценностями являются, но вряд ли они претендуют на то, чтобы за них, самих по себе, можно было отдать жизнь.
БАРМЕН: Но про веру, про настоящую веру, Вы, практически, ничего не сказали.
СТАРИК: Если ты заметил, я нередко ссылаюсь на интуицию, ибо у меня не всегда есть жёсткие аргументы, подтверждающие верность выдвинутых положений. Но есть надежда на то, что высказанная мысль, пропущенная через себя, найдёт отклик в твоём сердце, как некая безусловность. Я хорошо понимаю, что интуиция является основой веры.
БАРМЕН: И, однако ж Вы не ставите её в один ряд с этой триадой?
СТАРИК: Не совсем так. Вера, безусловно, самое важное, что есть у человека. Но она может быть велика, а может быть мелка.
БАРМЕН: Мелка, но при этом — самое важное? Это как: мелко, но важно?
СТАРИК: Сколь бы ни мелка была вера, для человека — это самое высшее, что у него есть. Но можно веровать в Бога, а можно в идола. Фанаты без кумиров жить не могут… Лет двадцать тому назад у одного паренька на ранце я прочёл надпись: «Мы не верим в бога, мы далеки от храма, зато мы свято верим в Московское “Динамо”»… Для него это было очень важно!
БАРМЕН: Ну, мы же в нашей стране живём без веры? Господствующей точкой зрения является атеизм.
СТАРИК: Атеизм, хоть он и называется научным, — это все равно вера. Вера в то, что Бога нет. Но в нашей стране раньше была идеология построения идеального государства, где от каждого по способностям, и каждому по потребностям…
БАРМЕН: …которая успешно развалилась…
СТАРИК: Поэтому я и говорю, что вера может быть разновеликой. Но всё равно это то, что движет человеком. Я понимаю веру, прежде всего, как доверие, как доверие абсолютному и безусловному Богу. Это вера Авраама. Есть ещё один вариант веры: вера, как дерзновение. Это вера Иакова. Лучше всего этот вариант веры обосновал Мартин Лютер: «Если не я, то кто?!» Он, правда, добавил необыкновенно смиренное и верное: «О, Господи!». Он был протестантом, но сказал правильные слова, и не сослаться на него, как на первоисточник, я не могу.
БАРМЕН: Но ведь понятно, если потребуют обстоятельства, не рассуждая, отдадите жизнь за свою веру?
СТАРИК: Ты прямо как Жванецкий: «Вот если б все на мине подорвались, но об этом можно только мечтать! (13)» Как я себя поведу в той или иной ситуации, не знаю. Хотелось бы, чтобы не было никаких колебаний… Но ведь “и бесы веруют, и трепещут” (Иак.2:19). Богу я доверяю, потому что Его люблю. А бесы — нет! Но до какой степени я Его люблю, проверяется только в горниле испытаний. И по-настоящему верует только тот, кто эти испытания прошёл. Поэтому «вера — любовь» вполне приемлемое отождествление.
БАРМЕН: То есть, только любовь к Богу определяет веру?
СТАРИК: С моей точки зрения — да! Или к идолу: «Динамо»-то, в конце концов, тот паренёк любил! А разделяешь ты эту точку зрения или нет — твоё дело! Но я также воспринимаю Бога, как истину, и понимаю, что вера моя в Него не может восприниматься мною, как ложная — иначе, зачем веровать? Я к этому выводу прихожу и путём рассудка, и сердечным восприятием Самого Бога — Он таков и никак иначе.
БАРМЕН: На свете так много различных религий. Вы не могли б, может, даже не объяснить, а сослаться на некий разбор распространённых заблуждений: почему столь важны для самоидентификации адептов разных религий какие-то нюансы! Как они могут повлиять на суть взаимоотношений человека с другими людьми и Богом?
СТАРИК: Я в данном случае могу опираться единственно на свой опыт и только предполагать, что думают и чувствуют другие. Я знаю, что они не могут принять Бога Единого в Трёх Лицах и Христа, как Бога. А я не могу воспринимать Его иначе.
БАРМЕН: Подобные вопросы возникают у многих, наверное, а ответы на поверхности не лежат. Равно, как и мало желающих разбираться в нюансах чужих воззрений и заблуждений… Наверное, я наговорил массу глупостей…
СТАРИК: Глупостей ты никаких не говорил. Наоборот, мне очень важно твоё мнение. Оно отражает помыслы значительной части наших людей, поэтому я и стараюсь отвечать не поверхностно. При этом я прекрасно понимаю, что всё, что я говорю — это взгляд исключительно православного человека. Поэтому и к неприятию сказанного мною я отношусь спокойно: у другого другое вИдение.
БАРМЕН: Интересно, как адепты одной религии воспринимают чужие убеждения? Утверждают ли они без обиняков: ваших богов нет! Только наш!
СТАРИК: По-моему, вполне естественно, полагать Бога, в Которого веруешь, исключительным. Апостол Павел, например, считал языческих богов демонами: “мы знаем, что идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого” (1Кор.8:4). А, придя в Афины, от изобилия капищ “возмутился духом при виде этого города, полного идолов” (Деян.17:16). Но при этом похвалил граждан за их богобоязненность. “И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам” (Деян.17:22 — 23).
БАРМЕН: Но почему бы не принять то, что Он и есть Один, но явился разным народам в разном обличии и под разными именами и понят был несколько по-разному? По-моему, постоянное стремление разных религий стать первыми среди равных — это только тщеславие, гордыня и прочее… Кажется, что первой и стала бы именно та, которая перестала делить человечество на верных и неверных…
СТАРИК: Бог действительно открывается каждому человеку и каждому народу в меру его понимания сути Божественного. Мы младенцу не вкладываем в ум догматические тайны учения о Пресвятой Троице, но по мере его возрастания открываем их, а поначалу учим его только крестному знамению и краткой молитве: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!». И просвещаем его простым принятием бытия Бога, как Троицы, в основном рассказывая о Сыне Божием Иисусе Христе. Но упростить свою веру и, простите, кастрировать её в угоду тем, кто почитает Бога просто Единым, мы не можем. Тайна Святой Троицы открыта нам Самим Богом!
БАРМЕН: А остальным не открыта?
СТАРИК: Мы, в отличие от эзотерических учений, не скрываем того, что нам ведомо, от других, и всякий желающий может это узнать, но не всякое человеческое сердце способно вместить эту тайну. Они, не способные принять тайну Троичности Бога, не готовы соглашаться с нами, и в этом — достоинство их веры. Если я не считаю свою веру исключительной, я — попросту неверующий человек.
БАРМЕН: А почему другие не способны принять Ваших взглядов, если они, как Вы полагаете, настолько очевидны и верны?
СТАРИК: Ты музыку любишь?
БАРМЕН: Да.
СТАРИК: Какую?
БАРМЕН: Тяжёлый рок.
СТАРИК: А я — классику.
БАРМЕН: Моцарта и Баха послушать тоже можно.
СТАРИК: А многие твои друзья любят Баха и Моцарта?
БАРМЕН: Нет.
СТАРИК: А рок?
БАРМЕН: В основном — попсу они крутят…
СТАРИК: А ты можешь им так рассказать о Бахе и Моцарте, чтобы они их полюбили?
БАРМЕН: Вряд ли поймут.
СТАРИК: Понимаешь, мне очевидно, что и Бах, и Моцарт глубже и значимее любой самой замечательной рок-группы, и, тем более — попсы, а для других — наоборот. Более того, для того, чтобы расслышать Моцарта, Баха, Бетховена или Брукнера, необходимо совершить некоторое усилие, вслушаться так, чтобы эта музыка нашла отклик в твоей душе.
БАРМЕН: Для того, чтобы расслышать рок, тоже требуются усилия. А для попсы практически никаких усилий не требуется.
СТАРИК: Но в любом случае, практически нет таких людей, которые вообще обходятся без музыки.
БАРМЕН: Меня поразила одна из идей фильма «Кин-Дза-Дза», когда обитатели планеты Плюк, напрочь лишённые какой бы то ни было эстетики на своей земле, заворожено вслушивались в какофонию Скрипача…
СТАРИК: Меня это тоже поразило. Конечно, это не может означать, что устроение души, тех, кто слушает классику, лучше, чем у тех, которые слушают рок, и наоборот. Там же, в «Кин-Дза-Дза», показана ещё одна цивилизация, планеты Альфа, на которой всё эстетически изыскано, однако негожих людей превращают в кактусы… Но важно, что эстетическое чувство и религиозное чувство укоренены в природе человека.
БАРМЕН: Те, кто слушает попсу в большинстве — вполне приличные люди.
СТАРИК: Важно то, что эстетическое чувство меломана более сложное. И также важно то, что оно требует усилий для постижения. Точно также и в вере. А кто прав, рассудит только Сам Бог.
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что у верующего человека — особое устроение души?
СТАРИК: Безусловно. Но был такой композитор, Кабалевский, который учил классике детей. И практически все его ученики её прекрасно воспринимали. То есть, и вере научить можно.
БАРМЕН: Понятно.
СТАРИК: Но я не имею права молчать и не свидетельствовать о своей вере. Более того, если я прихожу к убеждению, что вера другого оказалась больше и вернее моей, то я не имею права оставаться в русле предыдущей традиции, как например это сделали, приняв Православие, поэт Онегин Гаджикасимов или философ Симеон Франк, Марк Захаров и многие другие из мусульман или евреев. Наверное, есть и обратные примеры, хотя на моей памяти столь же ярких нет. Не думаю, что можно привести в пример баптиста (или методиста?), короче, протестанта, Кассиуса Клея, ставшего мусульманином Мухаммедом Али…
БАРМЕН: То есть, Вы принимаете только христианскую точку зрения?
СТАРИК: Исключительно! Причём в её православной традиции.
БАРМЕН: А как же веротерпимость? Если Бог действительно Един, и лишь воспринимается по-разному, как эти разные представления людей уживаются между собой там, наверху?.. Почему, решив в чём-то уступить иноверцам, Вы это делали бы в угоду им, а не Ему? Мысли-то — о Едином Боге — не с потолка берутся…
СТАРИК: Я понимаю субъективность моего восприятия, но оно для меня сверхобъективно. Поэтому, каким образом и на что я могу променять своего Бога или хоть как-то умАлить Его даже в угоду мирного отношения с другим пониманием веры, мне непонятно, и этого я попросту не допускаю. Я понимаю, что и он, другой, воспринимает Бога в тех же самых личных регистрах. Я уважаю его восприятие, понимаю, что он, также как я, никак не может своими взглядами поступиться, но принять их я ни в коем случае не могу, потому что Бог — мой, а не общественный. Он не есть нечто среднестатистическое! Следовательно, парадигма «вера — истина» тоже вполне приемлема.
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что всё дело в личном ощущении истины?
СТАРИК: Конечно. Поэтому и остаётся мне: принимать и исповедовать своего Бога, и не отрекаться от Него, и при этом принимать любого другого человека с его верой, которая мне не близка, но которая при этом никак не мешает мне принять этого другого. Важно понять: я не другого человека не принимаю, я веру иную принять не могу.
БАРМЕН: Платон, по слухам, считал любовь разновидностью творчества.
СТАРИК: Это здОрово! Ибо и к любви, и к истине невозможно относиться нетворчески. Соответственно, вариант «вера — творчество» также невозможно оспорить, и Платон абсолютно прав! И платоников ценю, хоть и указ мне только Христос и Церковь.
БАРМЕН: Значит, за веру Вы всё-таки готовы отдать жизнь?
СТАРИК: Вера не имеет личностного измерения. Она обращена непосредственно к Богу. Но всё-таки моя вера, при всём моём уважении к ней, занимает подчинённое положение по отношению как к любви, так и к истине, так и к творчеству. Но она настолько сопряжена с ними и с Самим Богом, что за неё, разумеется, жизнь отдать не только можно, но и должно, не умаляя жизни и не превращая смерть в саморастрату. И это происходит именно потому, что вера, занимая служебное положение, неразрывно и интимно связана с абсолютными ценностями, которые можно обосновать личностным бытием. А эти абсолютные ценности пропитывают сознание человека, нашего современника. Именно поэтому наш с тобой разговор мог состояться.
БАРМЕН: Вы о чём?
СТАРИК: О том, что ты в своём понимании мира и Бога, не зная Его, надеюсь, существуешь в русле Иосифа Бродского…
БАРМЕН: Это как?
СТАРИК: Бродского называют заочным христианином.
БАРМЕН: В каком смысле?
СТАРИК: Заочники лекций практически не слушают, а экзамены сдают! Но, возможно, это произошло, потому что тебе, как и подавляющему большинству наших соотечественников, не встретилось на пути по-настоящему верующего человека — прости, но я себя ни в коем случае не имею в виду!
БАРМЕН: Вы хотите сказать, что я сдал экзамен, как христианин-заочник?
СТАРИК: Этот экзамен можно сдать, только представ перед Богом. Но то, с каким рвением ты бросился на обсуждение этих животрепещущих тем, вселяет надежду, что в вопросе веры ты отнюдь не безнадёжен.
БАРМЕН: Я за собой такого никогда не замечал. Даже не знаю, радоваться сейчас или огорчаться…
СТАРИК: Вера действительно для человека очень важна. И особое её положение лично для меня может быть оценено только как свобода во Христе, а это реализуется, как мы знаем из Евангелия, через познание истины. Подобные рассуждения вполне применимы и к свободе творчества.
БАРМЕН: Значит, свобода всё-таки очень важна?
СТАРИК: Без свободы — никак. Без неё то, что делает человека сродным Богу, никогда не проявится, и никогда не просияет в человеке образ Божий. Без свободы нет самоотдачи и самопожертвования. Без неё и к Богу прийти невозможно. Свобода является катализатором пытливого человеческого ума.
БАРМЕН: То есть, Вы хотите сказать, что ратуете за просвещение?
СТАРИК: Естественно. Причём за глубокое и всестороннее.
БАРМЕН: А нас учили: наука доказала, что Бога нет?
СТАРИК: Разве Бог является предметом научных изысканий? Как можно доказать то, чем не занимаешься?
БАРМЕН: Но нашим поколением это было воспринято со школьной парты. Да, что там со школьной парты — с детсадовского горшка!
СТАРИК: Бог не может быть исследован никакими научными методами, причём, самое интересное, вне зависимости от того, есть Он или Его нет. Есть наука, а есть философия науки, которая, так или иначе, интерпретирует научные данные. Поэтому религиозная философия говорит одно, а атеистическая — другое. И здесь, и там всё упирается в веру. В нашей стране главенствовал атеизм, поэтому и результат такой.
БАРМЕН: Но наука-то занимается материальным миром.
СТАРИК: И что с того? А вера занимается миром духовным, и смею уверить, что система познания там обоснована ничуть не хуже, чем в науке.
БАРМЕН: За научным познанием стоят университеты, лаборатории, эксперименты!
СТАРИК: А за познанием по вере — монастыри, Церковные соборы. И есть ещё одна важная вещь: личный опыт каждого верующего. Есть даже книжка такая, изданная в начале 1900-х годов, автор, Новосёлов: «Забытый путь опытного богопознания». Заметь: Бог может быть познан опытным путём. В Православии этот путь поверяется ещё и глубокими размышлениями.
БАРМЕН: В науке есть чёткие критерии исследования полученных результатов, а как можно оценить религиозный опыт другого?
СТАРИК: Вприглядку. Лицо праведника излучает свет. И это всегда можно соотнести с личным, пусть и очень скромным, но опытом. Ко всему прочему есть опыт всей Церкви и её соборное сознание.
БАРМЕН: По-моему, как-то неопределенно и зыбко.
СТАРИК: Мне кажется, что большинство научных данных, полученных тобою в процессе твоего образования, которые ты принимаешь как данность, сам ты никогда не проверял. И тебе нет большой необходимости это делать, потому что ты вполне доверяешь своим предшественникам?
БАРМЕН: Некий багаж научных знаний, вполне материалистических, к этому времени накопился у человечества. И это — благо, что бы ни считали некоторые, ибо живём мы в материальном мире.
СТАРИК: Материалистическое мировоззрение мне не претит, ибо я вслед за князем Мышкиным и Антонием Сурожским, готов свидетельствовать, что Православие является подлинно материалистическим восприятием мира, ибо всерьёз относится к плоти — чает воскресения мертвых.
БАРМЕН: Материалистическое мировоззрение не противоречит вере?
СТАРИК: Вот и Ипполита из «Идиота» Достоевского это тоже изумило, когда он задумался о словах князя Мышкина. Спасение души важно именно потому, что оно в конечном итоге приведёт к спасению и оправданию плоти, ибо человек полноценен не духовно, а духовно-телесно — отсюда свойственное нам, православным, это самое «чаяние воскресения мертвых». И, коль мы переживаем и празднуем Вознесение Господне, то ликуем потому, что плоть человеческая, сотворённая Богом, отныне восседает одесную Бога Отца в небесных сферах.
БАРМЕН: Вы утверждаете, что Православие является материалистическим мировоззрением?
СТАРИК: Я не от себя это сказал, а сослался на Антония Сурожского и Достоевского, и обосновал их взгляд. Но я бы не стал называть то мировоззрение, о котором говоришь ты,  материалистическим — скорее, слегка научным, если рассматривать научность, как благо. Ибо по мысли Фрэнсиса Бэкона, знание приводит к Богу, полузнание удаляет от него. А, так как мы все, ныне живущие, учились уж слишком понемногу и чересчур как-нибудь, и в наших головах чаще каша и сумбур вместо знания, то и мировоззрение нашего поколения назвать подлинно научным сложно.
БАРМЕН: Тогда последнее. Вы утверждаете, что выводы о бытии Бога, от которых я оторопел в сегодняшней беседе с Вами, исходят из того, что в жизни есть смысл. Но смысл жизни имеют и атеисты: не раз встречал их утверждение, что смысл жизни — оставить о себе добрую память своими делами.
СТАРИК: Замечательный психолог Виктор Франкл говорил о цепочке смыслов, позволяющей человеку вырваться из фрустрации смысла, то есть из опустошённого смысла — это его термин. Но эта цепочка не доходит до самого конца — она бесконечно длящаяся. А бесконечность не может не привести к вечности, в которой пребывает Бог. Глубинные, последовательные атеисты признают, что жизнь бесцельна, случайна... Смысл жизни атеиста, о котором ты говоришь, отнюдь не является безусловным, а Трубецкой и Франк разбирали именно самодовлеющий смысл жизни. Существует относительный смысл, который многих удовлетворяет, но мне как-то хочется по Пастернаку: дойти до самой сути (14)!
БАРМЕН: Если в Него веруешь…
СТАРИК: Дело за малым…
БАРМЕН: Осталось только поверить в Бога…
СТАРИК: И в то, что жизнь имеет смысл…
БАРМЕН: Да. Пожалуй, тут Вы нашли очень даже надёжную лазейку в мою душу, ибо, если не признавать в жизни смысла, то и жить, получается, как-то проблематично… буду размышлять.
СТАРИК: Что ж, успехов тебе в твоих размышлениях! О, да мы уже подъезжаем к Москве! Время мы с тобой, кажется, скоротали неплохо?
БАРМЕН: Пожалуй, жалеть о том, что я оказался с Вами в одном купе, не буду… так что мой цинизм испарился. Всего Вам доброго!
СТАРИК: И тебе всего хорошего!

Через три месяца Бармен покрестился. Но это уже был 1988 год, год 1000-летия Крещения Руси, когда в нашей стране стали возможными открытые беседы о Боге, а люди повернулись лицом к Церкви, и в храмы потянулся народ.
Лет через десять Бармен впервые попал на исповедь и вскоре стал алтарником в одном из московских храмов. Еще лет через пять поступил в Николо-Угрешскую семинарию. Один из преподавателей за его острословие нарёк его поручиком Ржевским. По окончании семинарии в 2007 году его посвятили во священники… в 2017 году отошёл ко Господу в результате ДТП…

¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬
 (1). Эвристика — от древне-греческого слова evrisco — «отыскиваю», «открываю».
 (2). Мысль Ф.М. Достоевского. Осанна, по-арамейски, буквально: «спаси же!». В данном контексте — самая сокровенная вера.
 (3). Я уже практически закончил последнюю правку данного опуса, когда пришло сообщение о кончине главы МЧС. Мне кажется, это подтверждает то, о чём я рассуждаю в этой работе. Ограничусь только публикацией фрагмента соболезнования, которое выразил Святейший Патриарх Кирилл:. «С большой скорбью узнал о трагической гибели Евгения Николаевича Зиничева. Исполняя служебный долг, почивший героически пытался спасти жизнь человека, упавшего в воду, делом явил пример мужества и самопожертвования, образец того, каким призван быть настоящий спасатель, готовый, не раздумывая, прийти на помощь каждому страждущему. Да вменит ему Господь подвиг сей в праведность!»
 (4). “Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих” (Ин.15:13).
(5). Пожалуй, самым показательным в этом отношении является институт мученичества, сложившийся в раннем христианстве: человеку достаточно было просто отказаться от того, что он верует во Христа, а он предпочитал идти на казнь. Но в 1987 году говорить об этом было ещё рано.
 (6). Amicus Plato, sed magis amica veritas.
 (7). Рассказано в детстве моим одноклассником Александром Барашковым.
 (8). Перевод английской детской песенки.
 (9). А.С.Пушкин. «Признание».
(10). А.С.Пушкин. “На холмах Грузии лежит ночная мгла...”
(11). Станислав Ежи Лец. «Непричёсанные мысли».
(12). Есть книги этих философов с одинаковым названием: “Смысл жизни”.
(13). М.Жванецкий. «Военная кость».
(14). Б.Пастернак. «Во всем мне хочется дойти до самой сути».

06.11.19 (последняя редакция 08.09.2021)

(Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2020/04/09/383 ).