6. Сашкин колокол. Из далёкого 1937. Повесть

                - гл.6/24 -


Вот и наступила календарная зима. Зима 1937/38.

Декабрь приехал верхом на снежных тучах. Совсем, как старый дед, - на самом верху огромного воза с сеном, едущий с сенокоса в родной хутор свой.

Поднасыпало снегу. Автомашины буксовали в снежных наносах на дорогах и на обочинах.

Их вытягивали-выручали малочисленные трактора, а чаще - кони. Подцепляли лошадок к бедствующему в сугробе трёпанному, ободранному грузовичку, и...

- "Нноо, милая!". Или: - "Ну, ещё немного!". Или: - "Чо встала?! Нноо! Бля такая! Ёппана рот!".

Содержание этих обращений к лошади зависело от уровня культуры и гуманности возницы.

Преобладал конечно же третий вариант. Не самого вежливого диалога с тягловой животинкой.

Что уж тут скрывать. Любит русский человек крепенькое матерное словечко. И "горячего финского парня" тоже приучил. Тоже приобщил к этому прекрасному русскому искусству общения.

Различных финских племён в этих краях приладожских живёт предостаточно. Русских они называют тыблями. Потому что, что ни слово у русака изо рта выскакивает, - то непременно: ты, бля... ты, бля... ты, бля...

Русские финнов и родственные им малые народности называют чухонцами или ещё тормалаями. Почему? Бог его знает. Сия тайна покрыта толстым пластом прошедших веков совместного проживания на одной и той же территории московитов с финнами, корелой, водью, вепсами, ижорой, и т.д. и т.п.

***********

Частенько на дороге можно было видеть такую "картину Репина" возле застрявшего в сугробе старенького потрёпанного грузовичка-пердуна.

Какой-нибудь замухрыжный деревенский мужичок-с-ноготок, то ли русак, то ли приладожский финн, со слюнявой и вонючей газетно-махорочной цигаркой-самокруткой меж редких коричневых зубов, в грязной промасленной драной ватной телогрейке, подпоясанный верёвкой, аки монах, и в выцветшем от времени, и также вовсе (как бы это помягче сказать) не стерильном клоунско-шутовском будённовском остроконечном колпаке, с порыжевшей от времени звездою на лбу этого замечательного головного убора, звездой величиною с тарелку суповую, очень "вежливо" оглушительно орал своей суперфлегматичной коняге густым дьяконским басом, достойным разве что Шаляпина. Орал на всю Ивановскую:

- А ну ппошшла! Сскоттина ёппаная! Ёкканая! Ёдраная! Мля! Мля! Мля! Пля! Пля! Пля! Ёкканый бабай! Мля! Мля! Мля!

И вот вдруг! О, чудо-чудное! О, диво-дивное! Флегматичная, абсолютно равнодушная, забрызганная грязью и пахучими (вовсе не одеколоном "Красная Москва") отходами жизнедеятельности своих сестёр и братьев, эта "одна лошадиная сила" резко начинает понимать красивую одухотворённую русскую речь из уст своего грозного, малость кривоногого, и малость задумчивого, после стаканчика мутного вонючего самогона, своего сурового повелителя и господина.

Тощая старая кобылка вдруг резво начинает изображать своим немощным туловищем какие-то рывки, извивания и тянущие телодвижения с серьёзнейшим видом и с большевистским рвением. Дабы не получить тяжёлой грязной дубиною-орясиной по выпирающим рёбрам. И по равнодушной своей конячьей "наглой" морде. Совсем, как гусеница, которую прижал пальцем любознательный и безжалостный мальчишка-хулиган.

И вот... Колдовская сила русского языка! Русского незатейливого слова! Колдовская сила телепатии и гипноза грозного "водителя кобылы"!

Вдруг, совсем "сдохший" в сугробе, грязнющий пердун-грузовик, начинает выползать из снежного плена на чистое место дороги. Посредством "волшебной" верёвки, привязанной к крюку бампера или к рессорине одним концом своим. И к нашей "сверхсознательной" тягловой скотинке другим концом.

Вот такая вот волшебная сила искусства. Сила слова. Волшебная сила "вежливого", и даже "ласкового" обращения простецкого сельского мужика с гужевым транспортом. И не менее волшебная сила одного только вида дубины в безжалостных руках этого, то ли русского, то ли финского мужичка.

А иногда даже и такая вот "вежливость", пополам с грозной дубиной, не помогает.

И приходится шофёру и доброму "водителю кобылы", этому любителю красивых идиоматических народных выражений и пожеланий, ждать вторую меланхоличную конягу. И второго, такого же грозного, и тоже самую малость пьяненького, конюха-коновода. Чтобы попробовать вытащить "проклятую железягу". Уже в две силы кобылЯчьи.

Вот такое вот кино на дорогах приладожских в начале снежной и, как всегда, "совершенно неожиданной" для русского народа зимы.

***********

Однажды, в начале декабря, Сашка услышал на своей работе новость (которую он давно подсознательно ждал, и знал, что она неизбежна) от старого своего пациента-гипертоника Алексея Крутова, или просто Климыча, жившего в посёлке.

И часто наведывающегося к своему приятелю фельдшеру Сашке в его медпункт: измерить давление, поклянчить каких-нибудь порошков или таблеточек от повышенного давления, спровоцированного чаще всего неумеренным потреблением самодельных супергорячительных напитков. Да и просто... покалякать о том, о сём.

У Климыча жила какая-то родня в Васильках.

После всегдашнего ритуального измерения давления и традиционной мензурочки спирта - обычного подарка Климычу от Сашки, этот шустрый старикашка перешёл на свистящий заговорщицкий шёпот, который, несмотря на все старания Климыча, был слышен чуть ли не на соседней улице:

- Ну, Сашка, началось! Белую церковь позавчера раздербанили-разграбили подчистую! Сволочи! Антихристы краснож0пые! Чертяки красномордые!

Мне Люська, моя двоюродная, рассказала всё вчера. Она была и всё видела. Ужасть! Грома божьего на них не хватает!

- Тише, Климыч! Тише! Услышат - не сдобровать ни тебе, ни мне. Поедем оба, задаром беломорканалы их проклятые копать. Да ещё и бедный старинный город Мологу затапливать волжской водичкой. Аки при библейском великом потопе.

Найдут нам адову работёнку на кремлёвского грузина. Упыря рябого. Он любит кровушку людскую. Каждый божий день пьёт её литрами. Для омоложения своего. Для "обнуления", так сказать.

***********

Не части, Климыч. Не спеши. Рассказывай всё по-порядку. Обстоятельно. С толком, с расстановкой. А я тебя ещё малость подлечу за это. Парочкой мензурочек чистейшего. А ты рассказывай всё, что знаешь, дорогой мой.

Народу в коридоре сегодня нет. Некуда торопиться. Мне очень даже всё это интересно. Только тише шепчи. А то загребут нас с тобой "энкавэдешники". Псы эти, злобные. Палачи народные. Разрушители страны нашей несчастной.

- Ну слушай же, друг мой Сашка, о великом несчастии народном! О великой обиде народной на этих супостатов!

Слушай и запоминай! Запоминай на всю свою жизнь! А забудешь - так взгляни на руины церквей наших поруганных ими. И вспомнишь сразу же.

Повторяю тебе, сынок. Забудешь про их преступления - так оглянись на храмы наши испоганенные. На церкви порушенные.

А коль забудешь снова, - так твоя собственная судьба напомнит тебе обо всём. Всех это коснётся. И тебя тоже. Никто не избежит.

Детям своим после расскажешь. Когда подрастут малость. Чтобы знали они - какие уроды, какие звери правят-заправляют нашей святой Русью теперь.

Расскажешь детям и внукам своим потом. Как рушили-разоряли эти звери храмы русские! Церкви наши любимые! Народные. По всей Руси православной.

Как попов и дьяконов русских сажали за колючую проволоку в концлагеря свои страшные. И превращали их в своих рабов беззащитных и безответных. А чаще, всё же, - убивали они их из страшных наганов своих. Выстрелами в головушку безвинную. А то и пострашней испытание им выпадало от холуёв сатаны: в землю-матушку живьём закапывали.

Плесни-ка ещё трохи, Санёк. Чтобы вспомнить всё в подробностях мне. Мне это память мою стариковскую усиливает. И не даёт зарыдать от бессилия моего перед всей этой дьявольщиной, творящейся ныне на земле моей русской, многострадальной.

А дело было так...


(Продолжение следует)

***********

17.10.12.  СПб