Из И. Бродского, с англ

Несколько переложений разных лет
англоязычных стихотворений Иосифа Бродского



ЭЛЕГИЯ ПАМЯТИ ОДЕНА

Древо жизни темно, велико...
                не зря
чуть взглянул -- и забыл про смех.
Из паданцев нынешнего сентября   
твой -- тяжелее всех.               

Почва тверда как сухой асбест,      
её заступ грызёт с трудом.            
Среди весенних ростков твой крест
станет стоять столбом.

Так и будет торчать посреди репья;
он семян не припас, он -- пас.
А что до поэзии -- без тебя
она не превысит нас.

Она вернётся, уйдя с поста,          
к Музам, в словарный строй,
в небо (пример пустого листа,
не тронутого тобой).               

Древо жизни темно, велико --
                таким
его сделал Создатель. Что ж,
Он не склонит ухо к речам моим,
вероятно, цена им грош.

Горизонт рассекая, вещь сходит на
нет,
        но иные мнят,
что всегда есть тот, для кого она
сохраняет былой формат.               

======================================

по Википедии:

Уистен Хью Оден (Wystan Hugh Auden 21 февр 1907 — 29 сент 1973) — англо-американский поэт,
родившийся в Великобритании, а после Второй мировой войны ставший гражданином США.

Одена называют одним из величайших поэтов ХХ века; он писал в жанре интеллектуальной лирики,
обращаясь как к социально-радикальной, так и к философско-религиозной проблематике...

Оден - один из самых важных людей в жизни Иосифа Бродского.
Сразу после того, как Бродский был выдавлен советскими властями за границу, Оден помог ему,
тогда  еще малоизвестному автору, всеми средствами, как младшему собрату по ремеслу.

Бродский никогда не скрывал,- напротив, даже подчеркивал влияние, которое Оден оказал
на его собственное творчество.

Естественно поэтому, что он откликнулся глубокой прочувствованной элегией на кончину Одена
в сентябре 1973 года.

======================================

Оригинал:
ELEGY TO W. H. AUDEN

The tree is dark, the tree is tall,
to gaze at it isn't fun.
Among the fruits of this fall
your death is the most grievous one.

The land is bare. Firm for steps,
it yields to a shovel's clink.
Among next April's stems
your cross will be the unshaken thing.

Seedless it will possess its dew
humiliating grass.
Poetry without you
equals only us.

The words are retreating to the stage
of lexicons, of the Muse.
The sky looks like an empty page
which you did not use.

The tree is dark, the tree is tall,
pleasing its Maker's scheme.
The thing I wish to talk
of least of all is Him.

Crossing horizons objects shrink;
it's hard to realize
there is someone for whom the thing
gains its previous size.
                1973

*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ГОЛЛАНДСКИЙ ОТЕЛЬ
(На тему И. Бродского)

Гостиница, в чьём гроссбухе более выбывших, чем приезжих.
Неуверенный кохинор октябрьского дождя
штрихует ваш череп, контуры обводя.
В стране достаточно рек с отлогостями промеж их,
пиво пахнет Германией, а чаек воздушный строй --
словно замусленные уголки "Плейбоя", листаемого в уборной.
Пунктуальное, точно ко'ронер в куртке чёрной,
в здание входит утро, прикладывается щекой,
констатируя минус, к радиаторным рёбрам:
так начинается жизнь за гробом.
Сообразно сему ангельский завиток
на виске выцветает, кожа бледней эмали,
и отчаянно извиваются простыни, угодившие в кипяток
в преисподней прачечной, что в подвале.

======================================
Кохино'р, Кохину'р (Koh-i-Noor) - зд: знаменитая марка карандашей.

Ко'ронер (англ co'roner ) - должностное лицо, специально расследующее смерти,
имеющие необычные обстоятельства или произошедшие внезапно.
Обычно коронер ведёт расследование, когда есть подозрение в насильственных
действиях, повлёкших смерть (как правило, собирает доказательства убийства).

======================================

Оригинал:
DUTCH MISTRESS

A hotel in whose ledgers departures are more prominent than arrivals.
With wet Koh-i-noors the October rain
strokes what's left of the naked brain.
In this country laid flat for the sake of rivers,
beer smells of Germany and the seaguls are
in the air like a page's soiled corners.
Morning enters the premises with a coroner's
punctuality, puts its ear
to the ribs of a cold radiator, detects sub-zero:
the afterlife has to start somewhere.
Correspondingly, the angelic curls
grow more blond, the skin gains its distant, lordly
white, while the bedding already coils
desperately in the basement laundry.
                1983

*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ПЕСНЯ
(Вариация на тему И. Бродского)

Заказать бы тебя мне, детка,
с доставкой на дом.
Ты присела бы на кушетку,
я сел бы рядом.
Пусть слеза потечёт мне в рот
и ты дашь мне платок бумажный,
или будет наоборот,
дорогая,- не важно.

Получить бы тебя мне, детка,
с доставкой на дом.
Мы утопим в днище гашетку, 
рванём к Плеядам.               
Где окажемся, где очнёмся - 
поймём едва ли,
или, может, туда вернёмся,
где уж бывали.

Мы бы вместе прошли по краю,
как суждено нам.
В небе звёзды, я их не знаю,
я не астро'ном.
Наверху включили подсветку.
Я с небосклона
снял бы только луну -- монетку
для телефона.

Вот была б ты со мной по правде
тут, у залива.
Мы сидели бы на веранде,
тянули пиво.
Вечер, длинные тени,
час полудрёмы.
Много ль проку в забвеньи,
если после умрём мы?


Оригинал:
A SONG

I wish you were here, dear,
I wish you were here.
I wish you sat on the sofa
and I sat near.
the handkerchief could be yours,
the tear could be mine, chin-bound.
Though it could be, of course,
the other way around.

I wish you were here, dear,
I wish you were here.
I wish we were in my car,
and you'd shift the gear.
we'd find ourselves elsewhere,
on an unknown shore.
Or else we'd repair
To where we've been before.

I wish you were here, dear,
I wish you were here.
I wish I knew no astronomy
when stars appear,
when the moon skims the water
that sights and shifts in its slumber.
I wish it were still a quarter
to dial your number.

I wish you were here, dear,
in this hemisphere,
as I sit on the porch
sipping a beer.
It's evening, the sun is setting;
boys shout and gulls are crying.
What's the point in forgetting
If it's followed by dying?
                1989


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

Буру'ны толкались, как гости в дверях: 
здесь   э т о   было в начале.
А звезды, блиставшие в главных ролях,
Оскаров не получали.

Из мглы и тумана ветер лепил
Облаков пастилу густую,
но они распадались -- и дождь лупил,
затопляя сушу вчистую. 

Америка рыбой открыта была,
но треска не ведёт журнала,
и (зане не заносится выше стола)
об открытьи не написала.

Следом птицы к цели нашли маршрут,-
буревестник, хриплая чайка.
Правда, будучи пилигримами,- тут
оседали разве случайно.

Так Природа веками (нам их не счесть!)
в угадайку играла в эту:
с одной стороны, Америка -- есть,
с другой -- её как бы нету.

Но Америка, мирный ценя покой,
не напрашивалась на признанье:
если ты континент -- рассуди -- на кой
мельтешить, чтоб привлечь вниманье?

Да, Америку видели чайка, треска,-
но Природе этого мало,
И она отправила в путь моряка,
и землю лега'лизова'ла.

Приплывшие двинули в даль земли,
текущей млеком и мёдом,
они дали законы ей, нарекли
имена городам и водам.   

Её карты сто'ят теперь гроши,
твоя полка ими забита.
Но уверен ли ты в глубине души,
что она уже вся открыта?

Что Америка наша, огромна, нема,-
не хранит еще два-три секрета,
чтобы ты их раскрыл, коль Природа сама
тебе уступила это?


Оригинал:
DISCOVERY

In the beginning there were just waves
hammering at the obstacles.
The stars were starring to constant raves
but had no Oscars.

The clouds would go a bit further and
frequently act impertinent,
which was self-destructive, and downpours meant
obscurity to the continent.

America first was discovered by fish.
But, far from being eternal
and often making a tasty dish,
fish normally keep no journal.

Then birds discovered America, too -
the screeching seagulls and petrels.
Yet they were just pilgrims, and very few
of them evolved into settlers.

So for millions of years or - as some insist-
longer, Nature played prudent:
on one hand, America would exist;
on the other, it wouldn't.

Still, this bothered America little, since
it knew no public mention.
When you are a continent, you don't mince
words and don't crave attention.

So then Nature sat down and picked up her pen
to make what fish and seagull
saw a reality: off sailed men
and made America legal.

They stepped ashore and they rode across
this land of milk and honey,
and they settled it with their many laws,
their cities, their farms, they money.

Now America has all its maps and charts:
they would fill up your barn and cupboard.
But do you believe in your heart of hearts
that America was discovered?

Don't you think that this land still has a few
secrets? That, huge and silent,
it waits for their being discovered by you,
since Nature is out on assignment?


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ПЕСНЬ ПРИВЕТСТВИЯ

1.
Вот твоя мама и твой отец.
Ты плоть и кровь их, ты их птенец.
Входи, не горюй, малец.

А вот питьё твоё и еда,
отходы мыслей, идей барда*,
и вообще вся хурда-мурда.

Пусть поздновато -- но двигай в наш
мир, коль явилась такая блажь.
Будет тебе карт-бланш.
               
2.
Вот тебе баксы, ко'нтокорре'нт:*
бабло есть сущностный элемент.
Чествуй же каждый цент.

Вот он твой улей, твой шумный рой.
Вставай в пятимиллиардный строй       
таких же, как ты, герой.

В телефонной книге твоё "алло"
достойное место себе нашло.
Демократия есть число.

3.
А вот твоя свадьба и твой развод.
Так уж ведётся из рода в род.
Ну, топай, полный вперёд!

Вот нож и запястье твоё, браток,
будь сам себе террорист чуток:
вот твой личный Средний Восток.

Вот в зеркале тусклых зубов редут,
вот сон, что душит тебя, как спрут:
то-то ты расхрипелся тут.

4.
А вот твой кнастер* и твой ТиВи.
Но твой кандидат сплоховал, увы.
Такова, чувак, се ля ви.

Вот мимо подъезда машины мчат.
Твой пёс нагадил и прячет взгляд.
Прости, хоть он виноват.

Цвирк цикад звучаньем сродни альту,
чай разбавлен слезой и горчит во рту.
Что ж, пожалуй-ка в пустоту.

5.
Вот твой рентгеновский снимок: шок.
Вот тебе пилюли на посошок.
Итак, помолись, дружок.

Вот кладбище, кустики, деревца.
"Аминь" из уст святого отца.
Нить размотана до конца.

Завещанье, которое ждет семья.
В церкви пустует твоя скамья.
Это жизнь за пределом "я".

6.
А это вот бездна, где звезд полно.
И был ли ты в мире -- им всё равно.
Они правы, старик. Смешно?

И жизнь, оставшаяся без жильца,
забывает твой путь и черты лица.
Лишь космосу нет конца.

Возможно, так выглядит парадиз.
В нём всё едино -- что верх, что низ,
и Сатурн на кольце повис.

======================================

*Барда' - гуща, отжимки от винокурения и пивоварения.

*Ко'нтокорре'нт - единый банковский счёт.

*Кна'стер - крепкий табак; этим же словом называли иногда
 и курительную трубку; в оригинале - трубка из высушенного
 кукурузного початка.

======================================

Оригинал:
SONG OF WELCOME

1.
Here’s your Mom, here’s your Dad.
Welcome to being their flesh and blood.
Why do you look so sad?

Here’s your food, here’s your drink.
Also some thoughts, if you care to think.
Welcome to everything.

Here’s your practically clean slate.
Welcome to it, though it’s kind of late.
Welcome at any rate.

2.
Here’s your paycheck, here’s your rent.
Money is nature’s fifth element.
Welcome to every cent.

Here’s your swarm and your huge beehive.
Welcome to that there’s roughly five
billion like you alive.

Welcome to the phone book that stars your name
Digits are democracy’s secret aim.
Welcome to your claim to fame.

3.
Here’s your marriage, and here’s divorce.
Now that’s the order you can’t reverse.
Welcome to it; up yours.

Here’s your blade, here’s your wrist.
Welcome to playing your own terrorist;
call this your Middle East.

Here’s your mirror, your dental gleam.
Here’s an octopus in your dream.
Why do you try to scream?

4.
Here’s your corn-cob, your TV set.
Your candidate suffering an upset.
Welcome to what he said.

Here’s your porch, see the cars pass by.
Here’s your shitting dog’s guilty eye.
Welcome to its alibi.

Here are your cicadas, then a chickadee,
the bulb’s dry tear in your lemon tea.
Welcome to infinity.

5.
Here are your pills on the plastic tray,
Your disappointing, crisp X-ray.
You are welcome to pray.

Here’s your cemetery, a well kept glen.
Welcome to a voice that says, “Amen.”
The end of the rope, old man.

Here’s your will, and here’s a few
takers. Here’s an empty pew.
Here’s life after you.

6.
And here are your stars which appear still keen
on shining as though you had never been.
They might have a point, old bean.

Here’s your afterlife, with no trace
of you, especially of your face.
Welcome, and call it space.

Welcome to where one cannot breathe.
This way, space resembles what’s underneath
and Saturn holds the wreath.
                1992


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************


ОДА БЕТОНУ

Добрый старый бетон: тебе пережить меня --
не вопрос. Я и сам пережил как раз
замечавших, что я гопота, шпана
по мимике или по цвету глаз.

Не завидуя, но на правах родства
я пою твой осте'опоро'зный вид,
как хромец, что в суставах хлябает, и едва
шкандыбает, но зодчих благодарит.

Я готов твою скромность превознести,
твой состав неприглядный, замес крутой,
с легким сердцем признав, что конец пути
лежит вне пределов видимости, за чертой.      

Пусть ничто не родится из ничего,
но грядущее всё же стоит на том,
что свой срок настанет и для него
закутаться в окаменевший хитон.


Оригинал:
ODE TO CONCRETE

You’ll outlast me, good old concrete,
as I’ve outlasted, it seems, some men
who had taken me, too, for a kind of street,
citing color of eyes, or mien.

So I praise your inanimate, porous looks
not out of envy but as the next
of kin - less durable, plagued with loose
joints, though still grateful to the architects.

I applaud your humble - to be exact,
meaningless - origins, roar and screech,
fully matched, however, by the abstract
destination, beyond my reach.

It’s not that nothing begets its kind
but that the future prefers to court
a date that’s resolutely blind
and wrapped in a petrified long skirt.

                1995

*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ШВЕДСКИЙ ЛУГ
(На тему И. Бродского)

В зелени майских трав
лежу сражённый,
                упав
с бессильным размахом рук
на шведский медовый луг.
В глазах стоят облака
белей глазного белка.

Высоко' поднялась трава.
Молодая моя вдова
собирает цветы у ног,
чтоб из клевера свить венок
тому, кто следом за мной
её назовёт женой.            

Мы-то с ней обвенчались здесь,
где гранита и моря смесь,
где церковный простой приход
и деревня у серых вод,
снега нежная белизна,
и свидетель один -- сосна.

Где зеркально мерцал овал
озера, чей опал
был по кромке со всех сторон
папоротником обрамлён,
и одним движеньем руки
раскалывался на куски.

А ночами её копна...
Словно пламя горела на
моей наволочке она,
своевольно разметена. 
И взвиваясь, волос пожар
нас, сраставшихся, окружал.

Вот, летящий наискосок,
зазвенел ее голосок.
"Голубая ласточка" ей
всех иных мелодий милей.
Моя ласточка на лугу!..
Жаль, подпеть не могу.

Вечереет. Ложится тень,
обирая весенний день,
поле скрадывая в длину
и сливая краски в одну.
Становится холодней.
Небо полно огней.

Я лежу, умирая, здесь.
Надо мной эфирная взвесь,
серебрящийся звёздный газ.
Не свести мне с Венеры глаз.
И других светил и планет
между нами нет.

======================================

В оригинале это стихотворение назывется "Торнфлет" по имени местечка
в шведской провинции, где И. Бродский, женившийся на своей юной студентке
Марии Соццани, снова почувствовал себя счастливым.
Данный русский текст не претендует на что-либо большее, чем приблизительный
пересказ.

======================================

Оригинал:
TOERNFALLET

There is a meadow in Sweden
where I lie smitten,
eyes stained with clouds'
white ins and outs.

And about that meadow
roams my widow
plaiting a clover
wreath for her lover.

I took her in marriage
in a granite parish.
The snow lent her whiteness,
a pine was a witness.

She'd swim in the oval
lake whose opal
mirror, framed by bracken,
felt happy, broken.

And at night the stubborn
sun of her auburn
hair shone from my pillow
at post and pillar.

Now in the distance
I hear her descant.
She sings "Blue Swallow,"
but I can't follow.

The evening shadow
robs the meadow
of width and color.
It's getting colder.

As I lie dying
here, I'm eyeing
stars. Here's Venus;
no one between us.

                1994

*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************


ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ

Допустим, ты тонешь -- спасу, не спасую,
укутаю пледом, налью тебе чай.
Но будь я шерифом,- держись, арестую,
на ключ, под замок, и сиди не скучай.

Будь певчей ты птицей -- так я бы по целым
часам тебя слушал, всю ночь до утра.
Будь ты новобранцем, а я офицером,
поверь -- уж тебе б полюбилась муштра!

Будь ты китаянкой, я стал бы упрямо
учить твой язык, воскурять фимиам.
Будь зеркалом ты, я -- стремглав к твоим дамам,
помаду подам им и пудру подам.

Люби ты вулканы -- я хлыну, как лава
из недр, где магмы бурлящей запас.
А стань мне женой -- век бы прожили, право!
Ведь церковь-то против разводов у нас.


Оригинал:
LOVE SONG

If you were drowning, I'd come to the rescue,
wrap you in my blanket and pour hot tea.
If I were a sheriff, I'd arrest you
and keep you in the cell under lock and key.

If you were a bird, I'd cut a record
and listen all night long to you heigh-pitch trill.
If I were a sergeant, you'd be my recruit,
and boy i can assure you you'd love the drill.

If you were Chinese, I'd learn the languages,
burn a lot of insens, wear funny clothes.
If you were a mirror, I'd storm the Ladies,
give you my red lipstick and puff your nose.

If you love volcanoes, I'd be lava
renlentlessy erupting from my hidden source.
And if you were my wife, I'd be your lover
because the church is firmly against devorce.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ПЕСНЬ БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЕ

Вот дом, который разрушил Джек.
   Вот та граница, где баксу "брэк"
сказали, где Хансу пришла хана.
   Вот Иваном выстроенная стена.

Вот Иваном строенная стена.
   Он хотел бы знать, в чем его вина,
когда клал бетон и взлезал на кран
   и оглядывал сей капкан.

Петли ржавой колючки, торчащей там,
   вашей бабки штопку напомнят вам,
но от вольт, пропущенных сквозь мотки,
   надо думать, сгорят носки.

Над стеной вальсирует местный флаг.
   Вольных каменщиков на нем вышит знак,
дабы всякий узреть их победу мог,
   то есть: Циркуль и Молоток.

Здесь дозорные, точно грачи из гнёзд
   oзирают в бинокли свои как Ост,
так и Вест, и им нравится наблюдать,
   что жидов нигде не видать.

Здесь любой поймёт, а кто не поймёт,
   так того и так до кости проймёт:
чтишь ли Маркса или не ставишь в грош,-
   эту стену не прошибешь.

Приходи сюда, коль невмоготу
   жить где жил, и лицо похоже на ту
черноту вверху, в коей нет примет,
   где исчезнет любой предмет.

Приходи, постой в холодке стены
   (новой версии мира, не то войны),
что змеей извивается по земле,
   либо -- трещиной на стекле.

Днем здесь скука. Но с вечера до утра
   темень иллюминируют прожектора,
так что ясно: чей-нибудь крик иль стон --
   не просто бредовый сон.

Здесь все мокро. Уснешь ли, Христос прости,
   на крови' того, кто сошел с пути,
и бродя по воле, листать готов
   лишь путеводитель снов?

Только время отыщет довольно пор
   просочиться, тем обманув дозор,
преступая всяких запретов власть,
   ибо в маятник -- не попасть.

Но стене еще долго стоять стеной,
   пока люди спят не к спине спиной
на траве, в постели, в тиши кают,
   и девчонки поп-корн жуют.

И она покруче иной стены,
   скажем, римской, китайской: гнилой десны
не сравнишь с каленым клыком, молоть
   не уставшим ни кость, ни плоть.

Пусть синица нежнее бы спеть могла,
   но утиный кряк или рёв осла
тоже стоят награды: не поленись,
   подойди к стене -- и воззрись.


Оригинал:
THE BERLIN WALL TUNE

This is the house destroyed by Jack.
  This is the spot where the rumpled buck
stops, and where Hans gets killed.
  This is the wall that Ivan built.

This is the wall that Ivan built.
  Yet trying to quell his sense of guilt,
he built it with modest gray concrete,
  and the booby traps look discret.

Under this wall that (a) bores, (b) scares,
   barbed-wire meshes lie flat like skiens
of your granny's darning (her chair still rocks!).
   But the voltage's too high for socks.

Beyond this wall throbs a local flag
   against whose yellow, red, and black
Compass and Hammer proclaim the true
   Masonic dream's breakthrough.

The border quards patiently in their nest
   Through binoculars scan the West
and the East; and they like both views
   devoid, as it were, of Jews.

Those who are seen here, thought of, felt,
   are kept on a leash by the sens of Geld
or by a stronger Marxist urge.
   The wall let them merge.

Come to this wall if you hate your place
   and face a sample of cosmic space
where no life forms can exist at all
   and objects may anly fall.

Come to this scornful of peace and war,
   petrified version of either/or
meandering through these bleak parts which act
   like your mirror, cracked.

Dull is the here by day. In the night
   searchlights illuminate the blight
making sure that if someone screams,
   it's not due to bad dreams.

For dreams here aren't bad: just wet with blood
   of one of your like who's left his pad
to ramble at will; and in his head
   dreams are replaced with lead.

Given that, it's only time
   who has guts enough to commit the crime
of passing this place back and forth on foot:
   at pendulums they don't shoot.

That's why this site will see many moons
   while couples lie in their beds like spoons,
while the rich are wondering what they wish
   and single girls eat quiche.

Come to this wall that beats other walls:
   Roman,Chines, whose worn-down, falls
molars envy stell fangs that flash,
   scrubbed of thy neighbor's flesh.

A bird may twitter a better song.
   But should you consider abortion wrong
or that the quacks ask too high a fee,
   come to this wall, and see.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

КАФЕ ТРИЕСТ: САН-ФРАНЦИСКО
                посвящается  L.G.

На этот угол Грант и Вальехо
я вернулся, как будто эхо
к губам, которые снова
предпочли б поцелуй, не слово.
 
Здесь ничто не меняют годы,
ни мебели, ни погоды.
И похоже, любой предмет
матереет, пока вас нет.
 
Я наблюдаю, застыв на месте,
в туманных окнах -- движенья, жесты,
надутых барахтающихся лещей
в теплом аквариуме. Но вообще,
 
река, к истоку текущая,
делается слезой, а сущее --
воспоминаньем;  его ж
разве кончиком пальца прижмёшь,
 
как хвостик ящерки юркой,
промелькнувшей в пустыне жаркой,
чей обычный идеафикс --
чтоб бродягу прикончил сфинкс.
 
Твоя загадка, мой рыжик!
Лиловая юбка,  лодыжек
хрупкость!  Твой слух, на диво
воспринимающий "read" как "dear".
 
Под какою дымкою бледной
трепещет теперь трехцветный
флаг, на мачту поднятый снова,
настоящего-будущего-былого?
 
К каким берегам по млечной
воде  дрейфуешь беспечно,
бусы сжав, чтоб, случись, с дарами
где-то встретиться с дикарями? 
               
Коль грехи нам отпустят наши,   
коли души способны даже         
с плотью в вышних порвать -- в сем месте,
в сем кафе, как в само'м Триесте,-       

верно, также должна быть радость,
словно встречи посмертной сладость
там, где Петр на чай не берёт,
и где я побывал вперёд.


Оригинал:
CAFE TRIESTE: SAN FRANCISCO
                to L.G.

To this corner of Grant and Vallejo
I've returned like an echo
to the lips that preferred
then a kiss to a word.

Nothing has changed here. Neither
the furniture nor the weather.
Things, in one's absence, gain
permanence, stain by stain.

Cold, through the large steamed windows
I watch the gesturing weirdos,
the bloated breams that warm
up their aquarium.

Evolving backward, a river
becomes a tear, the real
becomes memory which
can, like fingertips, pinch

just the tail of a lizard
vanishing in the desert
which was eager to fix
a traveler with a sphinx.

Your golden mane! Your riddle!
The lilac skirt, the brittle
ankles! The perfect ear
rendering "read" as "dear".

Under what cloud's pallor
now throbs the tricolor
of your future, your past
and present, swaying the mast?

Upon what linen waters
do you drift bravely toward
new shores, clutching your beads
to meet the savage needs?

Still, if sins are forgiven,
that is, if souls break even
with flesh elsewhere, this joint,
too, must be enjoyed

as afterlife's sweet parlor
where, in the clouded squalor,
saints and the ain'ts take five,
where I was first to arrive.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ПЕСНЬ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ. 1980.
(По мотиву И. Бродского)   
                Виктору Ворожильскому
                и Анжею Дравичу.

Весь в звездной метели 
                конец Рождества.
Друзья, с кем мы пели,
                что Польша жива!
Хоть все вы отныне 
                под крепким замком,
ваш гнев дисциплине  раба --
                не знаком.


Пока его славят,-
                ушам невтерпёж,-
всю нацию ставит 
                тиран на правёж.
Перо же -- поштучным 
                отбором сильно':
сатрапу подручным 
                послужит оно.


Пятнает упрямый 
                чудак-человек
капелью багряной 
                рождественский снег,
и, ставшая адом, 
                Земля что есть сил
верти'тся под взглядом 
                холодных светил.


Голодные лица. 
                Несчастье. Порок.
Их суд не смутится 
                прихлопнуть в свой срок
при помощи танков, 
                дубинок, гранат,
но более -- банков, 
                хранящих наш вклад.


Но глубже, чем думы 
                твои и мои,
сон смерти в угрюмой 
                утробе земли.
И верится, реет 
                над нами рука,
что запечатлеет 
                нас наверняка.


Слезой ли пролиться? 
                Нет! слабая речь
способна границы 
                верней пересечь.
Есть мера страданий. 
                Мужайся, братва.
Бьет час испытаний. 
                Конец Рождества.


Оригинал:
A MARTIAL LAW CAROL. 1980.

                To Wictor Woroszylski
                and Andrzej Drawicz
 
One more Christmas ends
soaking stripes and stars.
All my Polish friends
are behind steel bars,
locked like zeroes in
some graph sheet ot wrath:
as a discipline
slavery beats math.
 
Nations learn the rules
like a naughty boy
as the tyrant drools
manacles in joy.
one pen stroke apiece,
minus edits plus
helping the police
to subtract a class.
 
From a stubborn brow
something scarlet drops
on the Christmas snow.
As it turn's, the globe's
face gets uglier,
pores becoming cells,
while the planets glare
coldly, like ourselves.
 
Hungry faces. Crime.
Squalor. Unabashed
courts distribute time
to the people crushed
not to much by tanks
or by submachine
guns as by the banks
we deposit in.
 
Deeper than the depth
of your thoughts or mine
is the sleep of death
in the Vujek mine;
higer than your rent
is that hand whose craft
keeps the others bent -
as though photographed.
 
Powerless is speech.
Still, it bests a tear
in attempts to reach,
crossing the frontier,
for the heavy hearts
of my Polish friends.
One more trial starts.
One more Christmas ends.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

 EX VOTO

Словно венгерское поле, хотя не столь
непорочное; словно большая река
стиснутая мостами.  И источающий боль
невыразимый умляут глаз  сверху, издалека.
Посмертная перспектива, в которой речь
скорей принадлежность эха, чем голос ваш.
Блондин, схожий с ангелом в облаке,
                сгинул в толпе,
                сиречь
в шумном Освенциме уличных распродаж.
Где воробей чирикал -- валун лежит.
По ладони пальмы в витрине (имея цель
нечто узнать о будущем) мог бы понять москит
исследующий стены виллы, или отель,
что оно -- плоское.  И чем дальше в лес,
тем все больше дров и жиже телесный воск.
Блуждающий айсберг, не сетуй, попав под пресс,
поскольку, подтаяв, ты станешь похож на мозг.


Оригинал:
EX VOTO

Something like a field in Hungary, but without
its innocence. Something like a long river, short
of its bridges. Above, an unutterable umlaut
of eyes staining the view with hurt.
A posthumous vista where words belong
to their echo much more than to what one says.
An angel resembles in the clouds a blond
gone in an Auschwitz of sidewalk sales.
And a stone marks the ground where a sparrow sat.
In shop windows, the palm of the quay foretell
to a mosquito challenging the facade
of a villa - or, better yet, hotel -
his flat future. The farther one goes, the less
one is interested in the terrain.
An aimless iceberg resents bad press:
it suffers a meltdown, and forms a brain.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************

ГАЛАТЕЯ

Пусть была бы и ртуть под ее языком и в суставах -- увы,
она сло'ва не скажет, и члены ее недвижи'мы.
Изваянье белеет у пру'да, обросшего шерстью листвы,
как окуклившаяся зима; что ж, похоже, в подобные зимы
белизна отменяет действительность. И с конца
и с начала  столетье затягивает дикий вереск.
Круг времен завершен, и теперь выраженье лица
определяет погода, а Пигмалион, разуверясь,
пропадает, и в общем-то вы вольны
либо зарыться в складки, либо открыть пупочек.
Наконец, будущее!  осколки (разной величины)
айсберга, ледника: по ним  и узнаёшь его почерк.
Вот тогда хоть по горло копайся, исследуя тлен:
нутро сей гипсорождённой, заурядней иной жестянки,
его цвет и оттенок, и температуру колен.
Всё, что можно узнать, наблюдая деву с изнанки.
 

Оригинал:
GALATEA ENCORE

As though the merkury's under its tonque, it won't
talk. As though with the mercury in its sphincter,
immobile, by a leaf-coated pond
a statue stands white like a blight of winter.
After such snow, there is nothing indeed: the ins
and outs of centuries, pestered heather.
That's what coming full circle means -
when your countenance starts to resemble weather,
when Pygmalion's vanished.  And you are free
to cloud your folds, to bare the navel.
Future at last! That is, bleached debris
of a glacier amid the five-lettered "never".
Hence the routine of a goddess, nee
alabaster, that lets roving pupils gorge on
the heart of the color and temperature of the knee.
That's what it looks like inside a virgin.

*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************


ЗАПИСКА К АРХЕОЛОГУ

Гражданин, вражина, изгой, ненормальный парень,
попрошайка, свинтус, маменькин сын, сопляк.
Скальп столь часто крутым кипятком ошпарен,
что тощий мозг в котелке, видно, вконец размяк.
Да, это нас нашел ты средь прочей грязи
в щебне кирпичном, под слоем пластов земных.
Витками колючей проволоки спутаны наши связи.
Плюс: мы брюхатили женщин, но не любили их.*
Режущий скрежет кирки по тяжелой стали
мягче того, что нам говорили, что говорили мы.
Поаккуратней с падалью. Ибо она -- мы сами,
клеток наших свобода, смывшихся из тюрьмы.
Что тебе до имен, до их начертанья, звука?
В них -- не свист соловья, даже не крик грача.
Любое из них скорее -- безумная злая сука,
что путает след, и жрет свой послед, рыча.

---------------------------------------
*Данная строчка почти дословно
заимствована из перевода С. Михайлова
http://www.vekperevoda.com/1950/mihajlov.htm


Оригинал:
LETTER TO AN ARCHAEOLOGIST

Citizen, enemy, mama's boy, sucker, utter
garbage, panhandler, swine, refujew, verrucht;
a scalp so often scalded with boiling water
that the puny brain feels completely cooked.
Yes, we have dwelt here: in this concrete, brick, wooden
rubble which you now arrive to sift.
Also: we didn't love our women, but they conceived.

Sharp is the sound of the pickax that hurts deed iron;
Stranger! move carefully through our carrion:
what seems carrion to you is freedom to our cells.
Leave our names alone. Don't reconstruct those vowels,
consonants, and so forth: they won't resemble larks
but a demented bloodhound whose maw devours
its own traces, feces, and barks, and barks.


*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************
*******************************************************