Артур Алликсаар переводы

Artur Alliksaar (1923-1966) переводы с эстонского

из книги "Расточитель солнца"

Автопортрет (lk 7)

Монах и сибарит в душе моей.
Кого там больше, меньше – не осмыслить.
Вдруг вспыхну как костёр средь серых дней,
Всему назло – ищу истоки жизни.

Загадкой сам себе, внутри храню
Застенчивость с бравадой – сплав хрустальный.
Смех легкомысленный как клад ценю,
Шута бубенчик – жезлом ритуальным.

Как на героев я смотрю на тех,
Кто совершил чистосердечный грех.
В ночи к порогам храмов припадаю,
Но независимым себя считаю.

Устав от нежных песен солнц, печаль
Охватит вдруг – тоской и утешеньем:
Спасая дух, гонимый вольно вдаль,
От одиночества опустошенья.

Отдавшись чарам случая, – лети
В сверкающих фантазий пьяном свисте!
Так – к жизни полноте себя нести:
В картины смелоцветье – взмахом кисти!



Antidolorosum (lk 8)

Вновь боль, тебя сковавшая, отступит
Как колдовство рассеявшихся чар.
Нет больше чащ смертельных, мрака глуби,
Исчезнет наваждением кошмар.

Чем дорожил – лишь следом в беге станет,
Что прежде отвергал – вдруг любишь ты.
Дотоль терпеть чудовищ-испытанья,
Доколь в тебе рождаются мечты.

Ничто не пропадает в мире, знаю:
Вернёт всё – странных троп чреда иная,
Смерть – лишь другой маршрут из здешних дней.

Душа проходит долгих странствий чудо,
Испив щедрот божественных оттуда:
В ней каждый миг становится полней.


*** (lk 337)

Движенье настолько слилось с моей натурой,
Что не знаю, убегаю я – или преследую.
Если дерзко-случайное чуть-чуть рассеется, вижу вновь, что я – это множество странников-мыслей.
Куда они спешат?
Тот, кто их подгоняет, ужель совсем не устаёт?
Его не утомляют просторы?
Сон никогда не ложится на его веки?
Он никогда не пресытится и не исчерпается?
Какую из своих мыслей я б мог предпочесть, чувствуя, как они все одинаково скитаются? 



Alternatiive - Альтернативы (lk 97)

Жизнь смехотворно серьёзная – или всерьёз смешная?
Что было б верней, – полыхать бессмысленно иль размышлять без огня?
Свершим ли умеренное безумье иль станем безумно размеренными?
Взлетим ли на крышу иль покроемся лёгкостью?
Умножать ли ошибки иль искривлять порядок?
Начнём ли кричать шёпоты или шептать вскрики?
Молчать умоляюще иль умолять молчаливо?
Залог окантовывать иль закладывать край?
Сверлить часы или обследовать клетку?
Оценивать опыт или собирать оценки?
Идти без надежды – или надеяться, не уходя?
Надрываться над даром или отдаться группе?
Не верить ли в сказанное – иль не сказать, во что веришь?
Превосходствовать – или кормой бравировать?
Шутку выдумать – или мысль высмеять?
Запрет ограничить – иль запретить ограниченье?
Многое сужать – или коз размножать?
Раскинуть руки – иль толковать разруху?
Говорить, когда не просят, – или просить без разговоров?
Освободиться от лишнего – иль злоупотреблять свободой?
Раба ль вожделеть – иль поработить страсть жажды?
Скакать ли сразу – иль подправить коня?
Взлететь на чердак – или прекратить летать?
Звук сохранить ли – иль закрома озвучить?
Пробить ли силы войск – или насквозь-насиловать?
Красотой восхищаться – иль приукрашивать чудо?
Чтоб жизнь любить, надо любовь оживить.
 
 

Время - Aeg (lk 407)

Лучших и худших времён не бывает.
Есть только миг, что теперь прибывает.
Что началось – без конца, без границы:
Длится прекрасное, жуткое длится.

Нету времён ни смешных и ни мрачных.
Все их мгновенья – в Сейчас – равнозначны.
Жизнь склонна жизнью творить продолженье.
Хронос её не поймает мишенью.

Нет ни минувших времён, ни грядущих.
Есть только – Ныне, Сегодня идущий.
Что в дождь мгновений попало – хранится.
Миг ни единый с другим не сравнится.

Нету времён, прожитых понапрасну.
Смысл не всегда проясняется сразу.
Быть не могло б большей-меньшей потери:
Жизнь получает с нас дань – в нужной мере.

Нет ни пропащих времён, ни истлевших.
Миг, где мы ныне, – всегда – уцелевший.
Время, родясь, больше не растворится:
Вне наших чувств – постоянство творится.


***  (lk 335)

Я – безмерно-огромный лес.
Отыщешь ли ты во мне тропку?
Если найдёшь – это будет потерей для нас обоих.
Любая тропа вела б из меня прочь.
О, чтоб ты во мне заблудилась!
Тогда б я слыхал в себе вечно твои тайные шаги,
И непрерывно потчевал бы тебя отчаянной надеждой и безумной красотой тоски.
С удовольствием дал бы зарасти тропкам, пронизывающим меня.



Убежище (lk 8)

Фолианты толстые листая,
Глубже жизнь зришь и себя – с высот.
Мыслей, вечных истин вьются стаи
И тебя уносит их полёт.

Произнесть, что непроизносимо,
В отзвуках оттенков и тонов:
Пульс небывший – к песне негасимой –
Вьёт Поэзия из дебрей снов.

Красота, чьё эхо жгло беззвучно,
Расцвела в бессонном слове вдруг.
Ощутимой став, молчанья гуща
Говорит ясней, чем речи звук.

Невозможное возможным станет,
В странных образах растя сверх мер.
Всё, что пустит корни в час познанья,
Одолеет плотский вес-барьер.

Сплав предчувствий и воспоминаний –
Утешительным объятьем чар.
Сердцу выносимей на той грани
Ярость времени, ночной кошмар.

То – блаженство, клятва, оправданье,
Правды и мечты единый мир,
В душу неба звёздного впряданье,
Чувств и впечатлений буйный пир.

Так, слияньем всех противоречий,
Землю правды сказочной творишь.-
Это клад единственный и вечный,
Что ничьею властью не смиришь.

Вспеть в Поэзии, что не воспето –
Дар и тайный знак ревущих вод,
Что покроет волны тканью света,
Будто шторм тебе подскажет ход.

Со страниц тех тяжких фолиантов –
Снегопад алмазный, дождь златой:
Мигов, жизней микровариантов,
Что сиять остались – строк чредой.



Хотя было так много цветов… (lk 227)

Ночью я видел сон, и во сне мне вспомнилось что-то.
Годы тому назад, как-то весной, я был в лесу.
Там попал на поляну, где росли по краям анемоны удивительной красоты.
Лишь взглянув на них, я заметил, что один из них на мой взгляд ответил.
Его глаза были полны нескрываемой симпатии, такой, что взгляд может выразить лучше, чем слово.
Надежда и робость, сражаясь, метались под его веками.
Взаимная приязнь наполнила нас обоих удивительным трепетом.
Наш немой разговор длился до захода солнца.
Я не осмелился приблизиться к нему, боясь растоптать другие цветы.
Я не решился прикоснуться к нему, испугавшись, что его взгляд может сломаться.
Ах, как бы я хотел быть цветком и расти рядом с ним!
Возможно, и он желал бы быть человеком и чувствовать болезненное очарование людских страстей.
До вечера я пролежал недвижно, одурев от счастья.
Тут наступила темнота и покрыла всё своим ковром.
Я ушёл от цветка, и он умер в моей памяти.
Ночью я видел сон.
Во сне он родился снова.
Он смотрел на меня молча.
У него были мои глаза.
Сон сказал, что анемон ещё цветёт.
Я хожу в лес в каждый весенний выходной.
Ищу поляну и цветы.
Хочу забрать с собой любимую.
Ищу старательно, сердце полно кошмарного напряжения.
Я не нахожу свой любимый цветок больше нигде.
Я потерял его – и наверно, скоро потеряю и надежду.
О, если бы я в тот раз не встретил его!
О, если бы это сновиденье уберегло меня!
Каждый раз, когда направляюсь в лес, мне кажется всё же, будто та давняя весна мне ещё предстоит.
 



Сентенции о дуализме (Nefas) (lk 10)

I.

Кто по простодушным тропам бредёт,
Тот всё монотонно-скучным найдёт.

Не ведая, в чём обман чувств может быть, –
Мнит, что по течению легче плыть.

Привыкает удобно считать потом,
Что сознание – достоверности дом.

Но вкусил кто мудрости чистой сон, –
Бесконечностью чудес удивлён.

В новых правд высоту проникает тот,
Кто к своей душе дорогу пробьёт.

В ураганном море регатой – та жизнь:
Опьяненьем опасностей полная высь…

Лишь храбрец бредёт по стране ворожбы –
В равновесье случайном – волей судьбы.

Он на поле битв распахнут – всему,
Что дух очарует, отточит ему.

Спиралью искрясь вширь, дотла себя жжёт
Святой мечты его звёздный полёт.

Больше не различает он воду с вином:
Все рутины – в наслажденье одном.

И коварный коготь судьбы – не вредит
Его тени, что скрытый доспех щадит.

Ко всему он, что чернотой блестит,
Странную привязанность ощутит.

А скупая трезвость черты прямой
Ему хуже страшной пытки самой.

Что ж тут жаловаться, раз должно так совпасть:
Надвое не сломясь, – одиночество клясть.

Кто пороком страдал – не излечит души,
Кто путь правды познал – не сбежать в лоно лжи.

II.

Я – древо, окрепшее в злых штормах:
Гордой кроны – высокий, несчастный взмах.

Я всё обновляюсь, безвременно-юн,
Под вечнозелёным проклятьем хвой-рун.

Струит боль и радость – единый исток,
Гнетёт и хранит – равно – каждый глоток.

Понятно мне всё от земли до небес,
Но лишь не дано разобраться в себе.

Задолго до утра приходится бдить:
От сна – добродетелей речь пробудить.

В экстазе молитвы я благоговен –
Всецельно – пока не поднялся с колен.

Но только окончен обряд – новый грех
Охватит мне сердце – по воле жажд всех.

В душе моей – ангел, во рту – демон недр.
Я – шастающий средь ущелий гор ветр.

За мной – к приключениям тяга – как шлейф,
А вслед ей – печали с раскаяньем дрейф.

Из пары тех крыл – несом я – какой?
Один взмах-удар – подгоняет другой.

На губах – привкус долгих стылых дорог.
Не знаком мне отдых и дома порог.

Возгорается миллион раз моя страсть;
Жизнь как камень растёт, чтоб вновь пеной опасть.

Хоть вновь радость мне щедро пронзит душу вдруг, 
Я – лишь мрачной вселенной замкнутый круг.

В крови брызжет фонтан подстрекающих чувств,
Но блуждать средь замёрзших пустынь остаюсь.

III.

Раз местом рожденья – болото сырое,
Никак не удастся мне поза героя.

По краям бытия оборотнем мечусь,
Но на мельницы всё ж нападать не решусь.

Гнев, тоску хоть давно проглотил, я – смешон:
Как корабль – шторма, брега и курса лишён.

Заразясь спешкой мира бесцельной, что вскачь, –
Сам себе под ногами мешаюсь – хоть плачь!

Если ж сосредоточусь опять в тишине –
Лес чудесных фантазий бушует во мне:

Как много гибких и свежих созвучий
В моих чувств диких чащах дремучих!

Ты немеешь дриадой средь той красоты?
Тебя ждут новых песен-заклятий цветы!

IV.

Я – игрушкой в плену, в игрока руке:
Из ночей колдовства рвусь к свету в тоске.

Моей грёзой свой вечный очаг кормит он.
В мраморном том дворце я как принц умащён.

Заблудиться не даст в лабиринтах мне нить,
Прошлых жизней орбиты все соединит –

В зал из зала, с порога к порогу ведёт:
Яств вкусить чтоб, испить – всего, что в каждом ждёт.

И, к чему бы я там ни приблизил рта, –
Не насытиться мне вовек, никогда!

Демиург великий, болит бедро:
Твоих пальцев касаньем – горит нутро!

Спеленала меня паутин твоих сеть,
Сладость жути сквозь душу сумев продеть.

Но особая боль мне и чары – в том,
Что чрез космос она протянулась мостом.

Из моих мук – веселье себе цеди:
Благодарен я и за жестокость, гляди!

Равно – в добром, в худом – из твоих рук – залог
Продолженья моих беспокойных дорог.

Нет причины – с поникшей уйти головой,
Кому чудится призрак могучий твой.

Бьёт сквозь траурный ритм – смех вселенной – навзлом:
В твоё эхо хочу я нырнуть веслом,

Ведь дыханье застывшее смерти – расслышь! –
Передышка в пути бесконечном лишь.


 

Семь этюдов  (lk 48)

1.

Скажи, разве сердце не море, полно
Кораблей затонувших чувств;
Не поле ль, где радостей сеем зерно,
Пожиная муку и грусть?

Там пробился цветок, где в слезах ты слабел.
Ветер волосы гладит бодряще.
Свод – над ночью – высь звёздного света воздел.
Жить прекрасно всё ж – настояще!

2.

Твоё сердце – искристый столб электрический
На острове недоступно-нездешнем –
Видел я вроде зуб голодного хищника
Под небосводом, пустеющим спешно.

Как попал я на берег,
Даже не понимаю.
Волны могли теперь бы
Труп мой нести, вздымая.

Шёпот – камней беседой –
Я встретил меж трав корнями.
Вечер тёмно-враждебный
Опасностью полн, как тенями.

Но, кипя твоим очарованьем,
Я отбросил страх и стенанья.
Из тревожных дорог – по краю –
Я труднейшую выбираю.

3.

Рыбаков на спине моря вижу.
Их там тысячи вместе средь вод.
Но троим или четверым лишь
Поживиться чуть-чуть повезёт.

На какой дар – надеяться тщетно?
Не просвечивает волна.
Взмах, рывок – и вытянут сети,
А внутри – пустота одна.

4.

Мы – стая птиц: ширь связуя,
единый фронт образуем.
    Ползучие – не понимают
    тех счастья, кто в стае летает.
Могуч порыв наших крыльев.
Песнь звучно ведёт нас – в силе.
    Не внять ползучим, как славно
    парить свободно и плавно.
Стыда и страха не знаем,
сквозь небеса проникая.
    Откуда постичь ползучим,
    что значит – взлёт смелый к кручам!
Чудесные гнёзда свивая,
Мы тихо сказать успеваем:
    “Ползучим то и не снится! –
    С весной вечной в душах – птицы!”

5.

Ты – бог охоты с головой пантеры.
А я – бизон белоснежный.
Всё очень просто.
Но почему, скажи, синь неба прерий –
Глубь ледяная, громоздясь кромешно, –
Нависла грозно?

    На мою странность, восхитясь, глядишь.
    Но что ж ты медлишь клык вонзить мне в шею?
    Что вдруг тебе не в угоду?
    Из нашей общей пользы исходи:
    Разумней было б меня съесть – скорее,
    Чем сединой покроют годы.

Хоть шелестят пока те мысли втайне,
Но горизонт сужается и воет:
Да, там койоты.
Им окружить меня ничто не стоит.
Нет выхода. И время истекает,
И далеки спасительные гроты.

    В пыланье звёзд кричащими ночами
    Над нами потолок другой воздвигнут,
    Иль той же всё тюрьмы картина?
    Огромная чужая тень, качаясь,
    Вдруг жутким хрустом из недр тьмы возникнет…
В сугроб проваливаясь, стыну.

6.

Ветер сеть паутины вздувает
К новой мощи, чихая.
Кто в том аду не ослабевает,
В небо невольно проникает.

С шумом проносится мимо
Жизней, звёзд, бывших себя...
Но благословен – кого зрим мы
Бдящим в ночных огнях.

7.

Средь тьмы застывшей – приди
С музыки чашей.
Катеты молчанья срасти
С гипотенузой звучащей.

Пролей мне свет на ресницы –
Жемчужинами пусть повиснет.
В моей каждой клетке теснится
Наплывом – начало жизни.
Я должен,
    я должен
        к вершине
            стремиться!




Микалоюс Чюрлёнис (lk 67)

Стою и слежу
    тревожно и жадно.
Звуки рождаются
    в линий разгоне.
Как в малом вмещается
    мир столь неохватный,
Чюрлёнис?

Прелюды лесов
    и рек-фуг переливы
Из тысячи светотеней
    в каждом тоне.
В песенных далях
    рождаются мифы.
Чюрлёнис!

Кантеле-ёлки.
    Скрипки-берёзы.
Хоры пейзажей.
     Минорность. Мажорность.
Дар живописца
    в цвете и в форме
музыкой оживил
    Чюрлёнис.

Сосредоточась, внимаю.
    Зачарованно. Возбуждённо.
Где-то с картины
    глубокого фона
звуки наплывают
    тихо,
        то громко,
Чюрлёнис...




Приведёт ли углубляющаяся осень к тебе? (lk 371)

Прилетают ветра с визгом жалобным.
В гаснущем золоте кроны.
Скользят совы угрюмым молчанием.
Трещины в душах и в почве.

Пустословили много и с лёгкостью.
Лишь не сказано лучшее.
У полёта листвы что-то общее
Есть с мечтою, что рушится.

Лист измученный выберешь и протянешь
Из чувств гербария.
Глубь распахивается, пары испуская
Серы и бария.

Сердце бьётся на месте, не сопровождая
Гребли мгновений.
Мы не можем ведь всё равно здесь остаться.
И нет сил, чтоб уйти.

Распадаясь, стихает в воздухе стылом
Душу рвущей тревоги гнёт.
Кто похитил то, что так сладко давило?
Грустно, что и грусть устаёт.



Осень слов (lk 23)

Наш сон – игра, но в этом – жизни суть,
Любви неотделимый эликсир
И щедрый, аппетит дразнящий пир.

Когда достиг сознанья звёздный луч –
Давно, может, угас его исток,
Но не предел воображенью – срок.

Что в сердце лета, лучезарным днём,
Цвело во мне обманчивым огнём –
Отверзлось днесь как пропасть подо мной,

Что тянет ожиданием зимы:
Все радости мои на полпути
Застыли, в страхе снегом онеметь.

Мне равно трудно и молчать, и петь.



Всё – отражение всего (lk 370)

Исчезает в безмолвии так каждый миг: 
Медленно обрываясь с моста – в капли штрих.
Волн стремительных струй не удержишь вовек:
Что с изъяном и без – всё уносит их бег;
И звон благоговенья, и дрожь, боли гнёт –
Всё ещё раз средь рыб равнодушных мелькнёт.
И скудеет отчаянье, стынет тоска,
Вожделенье развеяв средь пен и песка.
Что затронешь едва – тут же прочь уплывает,
И твои все победы из рук вырывает.
Есть мгновенья – как дождь, что всё не ослабнет:
Он идёт и идёт – и с мостов долго каплет.
И всё темно, и всё равно.
И время глумится беззубой десной.
Повторяется всё, чтоб вновь чувствам звучать –
И, устав, умереть, и сначала начать…



Janud - Жажды (lk 43)

1.   

Ещё миг чрез балконные перила
Пейзаж вечерний как шедевр открыт.
Даль ещё взгляд броском пращи продлила,
Большой коралл пространств, струясь, парит.

Днём – твёрдость мыслей, вес имел, в движенье
И месте – был собою целиком.
Теперь ты вдруг – во тьме, под звёзд зажженьем –
Охвачен изумленья сквозняком:

Откуда тяга у души к полёту?
И крылья птицам почему даны?
Зачем нам – светом мук – мгновений сны?

Мост от инстинкта к созерцанью всходит.
Проникнуть дальше сможет – кто из них?
Осколки мыслей, непонятный вихрь…


2. 

Едва тоску преодолев, расслышишь:
В ней ясно новое расти спешит.
Невежество твоё хоть – низкой крышей,
Но свет немеркнущий – в окне души.

Что ревностно в неисполнимость крылось –
Вновь отразит твой запылавший рот:
Душа в бескрайней жажде распрямилась –
Невестою, что поцелуя ждёт.

Из дней, убитых хворью возмущенья,
Ночей без звёзд, без правд и без значенья, –
Взрос грёз любви опаснейший маршрут.

Вдруг замкнутость твоя скалою треснет.
Что – страх иль смелость – разразилось песней?
Иль вместе – вырвались из тесных пут?


3. 

Признаться должен, что киплю от жажды.
Сорвав вконец все маски-утешенья:
Большое пламя – в поре, в вене каждой.
Безумней – лишь чума опустошенья.

Что искренней всего умею я? –
Смотреть на радости простые жадно.
Система одиночества моя
И сверхтонка, и властно-беспощадна.

В стальном сверканье, средь тревог набата
Не приспособиться к покоя ладу.
Хоть древо сухо – не разжечь никак.

Хоть пламя слов язык обуревает,
Сиянье чувств-сокровищ – мысль скрывает.
Пустею тихо, словно почвы мрак.


4.

В том твоя жажда – быть до дна испитым,
И опьянение – возжаждать вновь.
Меняясь, превращаясь непрерывно,
Ты ищешь – всё не ведая, кого.

Ты – птица, что подвешена на облаке,
Сама того вовек не осознав,
Что её песня для того и создана,
Чтоб смерти мрачной вопреки – сверкать.

Испить по полной – лучше, чем чуть-чуть:
Рассеется ведь хмель крепчайший вдруг,
И смех и лица пропадут в тумане.

На отмель вновь начнёшь себя тянуть,
Когда ток вод бесчувственен и глух,
И рыбы речь твою не понимают.


5. 

Теперь сквозь вечеров забывчивость
Мысль тает, словно путник запоздавший.
Вся красота, тобой испитая,
Не гибнет – её сласть осталось жаждой.

Что песнь твоя не служит никому,
Что путь твой – безрассудное блужданье,
Обязан ты – ему лишь одному,
Кто радость дал и причинил страданье.

Ничьи ветра не сдуют чувств твоих,
Твоя страна безбрежна, мука – бездорожна,
Как горный край, ничьей ногой не хожен.

В наиярчайшего сиянья миг –
Глухая бренность, взяв тебя кольцом,
Сразит – и вдавит в вечный снег лицом.


6.

Оставь свечу гореть здесь, уходя.
Быть может, ещё раз в сей дом вернёшься:
Во тьме ночной, когда уснёт земля,
Своих шагов молчаньем содрогнёшься.

И – жуть, как пуст вдруг и покинут ты! –
Как храм, где месс давно уже не служат…
И каждый новый поворот тропы
Просачивает ад мук свежих в душу.

Когда в пустыне долго ты блуждаешь, –
Зришь караван, минарет, пальму, – знаешь,
Что обуял мираж сеть чувств твоих.

Но всё ж – всерьёз – самообман хватаешь:
Осадок счастья терпкого глотаешь –
И властвуешь оазисом на миг.


7.

Ничьей силой сей жажды без дна не унять.
То Твой, Господи, дар и посланье,
Чтоб богатством оттенков твоих превращать
В чудеса мою боль увяданья.

По брегам сего мира блуждая, из двух
Странное единство сольётся,
В коем всем красотам покорно вдруг
Мимолётный Твой гость поддаётся.

Стал я звоном зноя солнц многих Твоих,
Но снег плотный скуёт однажды и их,
Когда Ты море чувств заморозишь.

Тихо всех моих жизней сомкнётся венок,
Но Ты, цельности щедрой исток и итог,
Всё ж следишь средь пустот невозможных.




Ootus - Ожидание (lk 17)

От судьбы своей требовал малость,
Но беспомощности – сверх – осталось.
Под конец – сквозь себя шёл смущённо:
Чувств блаженство и ум укрощённый.

Гроздья ламп алтарных угасли,
Масло в них до дна сожжено,
И острые гребни храмов
Затенили моё лицо.

Что за мудрость меня с тобой взвесит,
Ночь, сравняв высоту горных круч?
В твоём своде законов небесных
Стал пленительным рабский труд.

В твоих чувствах моё появленье –
Был полёт с нескончаемым пеньем.
Теперь весь он – дотла – разбросан
В жизни звоне тыщеголосом.

Как вопрос, отдавался он эхом
Долго средь бессчётных эпох.
Днесь должно молчанье ответить
Сквозь усталых предчувствий вздох.

Сколько звёзд на твоём своде вспыхнет,
Мне уже не понять – знаю лишь,
Что решенье твоё исполнимо,
И что страх меня не утомит.

Распахни ж шире крылья беспечно,
Рокочи ожиданьем вечным.
Устремись камнем вниз, сожаленье,
Моей гордости рви ожерелье.

Раздражай же надеждой упорной,
Искушай одиночества муки,
Пока из грёз угаснувших – чёрный
Флаг победы падёт тебе в руки.



Tundmatu eel (lk 32)
Перед неизвестным

Уже, вслух произнесть чтоб, открылись уста,
но жар дышащий слова – упрямо томится,
наконец раскололась печать-немота,
исчезающим эхом лишь робость вслед длится.

Мысли – на опыляемом древе цветы.
В них изысканность вечной весны плодоносит.
Ветер бездн в них играет – из-за грёз черты –
Как гигантские крылья, что свет звёзд отбросит.

Пахли мёдом космических сот вечера,
Когда жажда с привычных дорог нас смела
и искать увела в настоящего чащи.

На лице твоём – свет рассыпающий мак.
Я – огней его движущийся фон, так как
в нём любовь моя к дальним – цветеньем тончайшим.


Vabadus - Свобода (lk 79)

Свободу нести тяжело,
так как свобода значит
размышления о картинах,
творение песен
и муки доведенья мелодий до совершенства.
Свобода означает независимость способностей,
знать своим умом,
чувствовать своим сердцем
и ходить на своих ногах.
Свобода значит право сомневаться и выбирать более увлекательное убеждение.
Свобода – это тревога о плодах, которые не созрели,
и боль в сердце из-за более легкой возможности, все ж одержавшей победу.
        Свобода – это поиск.
        Свобода – это блужданье.
Свобода – это терять, вновь находить и быть в ненасытности непрерывной.
Ей равно знаком язык наслаждения и воздержанья.
Родившийся для свободы не завидует узникам,
хотя им легче.
Он и в тюрьме свободен.



Kas liiv on viive kaasa viiv? (lk 73)
Песок уводит мгновенья с собой?

На песке след не остаётся,
на песке трава не растёт,
на песке ничто не стоит на месте.
Всё же песок чистый
как душа ребёнка,
как белый холст,
на котором жизнь ещё след свой не проявила.
Два быстро совпадающих шага на песке не встретятся никогда.
    В Марселе художник рисует на песке.
        Прохожие останавливаются рядом.
            Они думают о его бедности.
                Кто с сочувствием,
кто с раскаянием,
кто может с растущим злорадством,
        кто в неизбежном злорадстве,
так словно кто-то как раз ведает и одобряет.
Бедные мыслители!
    Если бы вы только знали, что думает художник о вас…
        Он вмещает свои мысли в картины,
но вы не умеете их читать.
С моря приходит безумный ветер
  и картины со всех сторон засевает.
Как ты мудр, о капризный ветер!
              Ты ведь всюду гуляешь.
            Ты небось понимаешь, что искусство жизнь в себе заключает,
что мгновений непостоянствами измеряют.
Наверно ты знаешь, что ничто не может ни длиться долго, ни совсем исчезнуть.
Наверно ты знаешь, что возрожденье продлит возможности меняющихся понятий.
    Искусство – знать искусство так, как ты его ощущаешь!



Голоса (lk 74)

            Три голоса
в мире
хочу воспринимать
вблизи,
глубоко
и ясно:
Твой голос,
голос истины,
голос мечты.
Эти голоса терпеливые и усидчивые, так как они познают свою неисполнимость и неисчерпаемость.
Эти голоса смелые, так как страх умертвил бы их значение.
Эти голоса красивые, так как уродство – их фоном.
Эти голоса тихие, так как они знают, что их
время вовек не кончится и у них всё же есть право,
право
быть иногда несчастными среди со всех сторон загнанного
крепкого и быстро рассеивающегося дурмана счастья,
отказываться от того, что оказывается слишком легко достижимо, выдерживать тоску вслед крушенью последней надежды,
бороться за совершенство чувств.
   Все пытаются слушать те голоса,
   но мало кому это удаётся.
            Три голоса стерегут
отдающегося клятве вырождения
над спящим миром:
Твой голос,
голос мечты,
голос истины.
            Три голоса
в мире
пленяют меня больше,
чем мой собственный голос:
голос мечты,
голос истины,
Твой голос.
Они мне – защитными островами в безумном звуковом океане.
На них растут вечнозелёные деревья щедрых сказок.
Они мне – мостами через стремнины судьбы.
Вступая на те мосты, великаны теряют свой эгоизм, а карлики – злобу.
Они – зеркала, что без дна и границы.
Прихоти усмиряются и обеты становятся всерьез на каждом лице, что те зеркала осветили.
Они – бокалы с очень старым вином, что по мере испития всё молодеет и молодеет.
В них говорит огромный и чистый ветер горных вершин.
Вечная тоска бродит и клокочет под их высокими изогнутыми берегами.
Они словно земля, что кормит из щедрых ладоней аппетит дразнящей пшеницей.
Они несравненны в своем совершенстве, но никогда не готовы до конца, так как они постоянно обновляются, словно солнца.

Когда псоглавцы полусырых добродетелей сбегаются на болотных топях жаждущих власти страстей, чтоб напасть на свободу душ,
когда справа и слева обрушиваются удары хвастливых мудрствований,
когда петля лицемерья сжимает горло,
когда тускло-серый пепел слов хоронит сверкающие искры мыслей,
тогда мне нужны три голоса, как колодец-оазис в аду пустынь.

Когда на баррикадах дня хрупкие и нестойкие вспышки пламени стихают
и глумливый хохот ночи становится особенно громким,
когда радости дают себя заменить угнетенностью, что удобно устраивается
на моём месте, теплом еще от объятий,
когда дух качается, убеждения чувств устают, а сознание
засыпает, бесчувствием одурманенное,
когда в святилища души проникает отвратительно, приторно-сладкий змеиный яд продажных мистификаций,
тогда мне нужны три голоса, как воздух для дыханья:
голос истины,
голос мечты,
Твой голос,
   Три голоса остаются утешением мне и миру:
голос мечты,
Твой голос,
голос истины,
Вас так много, что встретиться нелегко.
Движенья так много, что присоединиться непросто.
Стен так много, что некоторые невозможно верно осмыслить.
Тьмы так много, что и самый зоркий глаз порой притупляется.
Множество сражений разбивает и рассеивает нашу волю и делает нас подозрительными.
У наших ближних и в нас самих так много печали и злобы
и жалоб и поражений, что без потерь остается лишь тот, кто совсем неимущий.

Что с того, что непрестанно оглядываются назад тесно-медленные улитки наших деяний!
Наш долг – преодолеть безмерные опасности жуткого опыта.
Я познаю единство в ритмах наших чувств.
Приди, испей потоков моего сердца!
Их источники пока не осквернены.
Приди и странствуй по многим планетам моей души!
Их пейзажи разноцветно-разнообразны и удивительно многогранны.
Какие-то из них должны тебе понравиться.

Во мне большой голод.
Он придает мне силы.
Отчаянно отрицает он невозможность.
Я ведь знаю, что неугомонные знамена бунтарей яростно раздирают шумящие бури,
а покорность сохраняет в целости сгорбленную спину раба.
Я знаю, что лунатику искупленье – паденье с крыши,
а разумную голову защищает парик трезвости.

И все же я не могу скинуть свой печальный огненный наряд безумной страсти к красоте.
Вместо того, чтоб себя разумно продать, я должен стоять виновником перед возгоранием глубин своего сердца.

Давно, давно знаю же, что в спешке каждого вожделенья слышны и ненависти шаги.
В кого верят, того и громят в ожидании небывалого прежде чуда.
Чтоб позволить нести себя на руках, надо что-то отдать.
Признание безусловно приносит с собой и зависть.
Лишь немногие мысли пробиваются время от времени сквозь слой тумана забывчивой вечности.
Как много стесняюще-хлещущих дождей проливных!
Сколько осадков неузнанными исчезает!
Сколько хмурости, втиснутой в неотесанность пушек!
Сколько надоедливых панегириков у тех, кто закостенел от поклонов!
Сколько омерзительной надменности у лир, одолженных на мгновенье!
За какие небеса должно простираться время, чтоб невероятно нащупать раскаты диалогов наших мечтаний!
Конечно не все в нас направлено на величие.
Конечно не все в нас искупится новизной. 
Тысячи чувств должны остановиться возле чудовищно неуклюжих корней битвы за существованье.

Чтобы посметь смеяться, нужно возопить вместе с камнями.
Чтобы осмыслить вздохи, надо щедро познать тревоги, из которых хоть одна по-настоящему благородна.
Доверчиво привязаться к этому миру значит прежде всего влюбиться в невидимую боль за ее видимыми улыбками.
Нищими не становятся из принципа.
Иначе все пошли бы выпрашивать милостыню.
Героями не становятся по желанию, но чем выше скалы, на которых форты, тем труднее с них опуститься.
Стойкость тем обязательно наносит раны, кого считает достойным своего своего вниманья.
Я признаю лишь такую смелость, что свободна от жестокости и наглости.
Неизбежность меня уже не сделает трусом.
Что-то станет и сокровищем, достойным мук молчаливого созерцанья.

Кто мог бы отнять у меня волшебство наслажденья расцветом песни меж двумя приливами боли!
Кто-то должен ведь остановить рассеивающиеся по ту сторону ощущенья и отпустить изысканные триумфы понятий скрытой реальности из упрямых сетей увядающей зримости.
            Поэтому
отвергаю обряд хвалы и поэзию повиновенья.
Опрокидываю тщеславно лучащуюся золотую чашу славы.
Срываю с рук путы воображений.
Отворачиваю лицо от всего, что мирится с кривизной убожества и лицемерным уродством.
У меня нет терпенья, чтоб знаться с ближайшим порогом.
Половинчатые жизни – это несправедливость.
Борьба против несправедливости есть стремление к целому.
Здоровье сознания – в целостности.
Низина, острый пик, спуск.         Подъём, величие, превосходство.
Наступательные походы предположений в сумерки законов бытия ухмылок и вздохов.
Кто почувствовал бы происхождение всех плодов?
Кто предвидел бы подлинную судьбу всех идеалов?
Кто испытал бы неустрашимо встречу со своим местом,
чтобы суметь, указав на свою долю, вышвырнуть ее
из бесполезного опустошительного хаоса?
Приходит час исполненья, когда каждый из пепла тысяч факелов
выводит свою песню, стремящуюся в дрожи возбужденья словно
куда-то неугасимо зовущая комета.
Три голоса окончательно зачаровали мою натуру:
голос истины,
Твой голос,
голос мечты.
Иногда они появляются вместе, и тогда мне тяжело отличить их друг от друга.




На берегах одиночества (lk 14)

Тебя воображенье с собой уносит
По спящего мира дорогам.
Помню, как тоска вдруг крылья заломит
За пыльным моим порогом.

Как меня позвало колдовское имя
Погибельной чуда тайной!
Как пред жемчугом, заживо слеп, застыл я,
Сияньем его наслаждаясь.

Помню, встал я в светлом утреннем ветре,
Распускаясь травой онемелой,
Восприимчив равно к боли и к свету,
Рад, что ощущать снова смею

Всё, что чувства дарит волей могучей:
Юных вешних вихрей звучанье,
Игрока азарт, на плечах несущий
Вуаль бессловесной печали,

Нимб борьбы добродетели и порока
В поисков тревожных дорогах,
Чувства пронизавшее опьяненье
В самопреодолений мгновенья.

Сладко в диком нраве моем скрестились
Единство с правдой и с почвой,
В коем чудо б с чудовищностью срастилось
Как с кровной сестрою прочно.

Любовь действует часто, сказано в книге,
Странно, словно воровка:
Проникая тайком, – победителем вспыхнет
В сердце преданно-робком.

Зреют боль и блаженство, в долях равных,
В ее ядовитых гроздьях.
Кто вкусил их, тот на ногах ослабших
В огромной тени их бродит.

На черных морей диких побережьях
Опасен пейзаж бездорожьем;
Там – по следу грёзы своей святейшей –
Как скитаюсь в проклятье божьем.

Ах, я там пою – но никто не слышит
Раскалённых тирад звучанья:
Улетают назад, устало и тише,
Под аккомпанемент печали.

Сгинули без польз, как в жутком виденье,
Лучших дней стремленья-порывы.
Глохнут в шторме растущего отвращенья
Утопающего призывы.

Ах, если б я мог пред кем исповедаться,
Открытости мне было б не надо.
В огромном сумраке колеблюсь отверженно –
Во времени, молчаньем заклятом.

Звёзд безумья из стран моих грёз чудесных
Вспыхивают и гаснут во мгле.
Почему ж красивейшие из песен –
Петь на гибнущем корабле?..

Почему цветы самые прекрасные –
В темной пропасти пробиваются,
И зачем сердец наших богатства несчастные
Так поздно, поздно в нас просыпаются?

Страданье, вздымаясь в высь песнопений,
Есть бдения моего знак,
Слабеющий от клятв и утешений
Несравненной надежды маяк.

Скрылось в тесный домик улитки сознанье,
Но душа бодра и свободна,
Словно ведает уже, чьё дыханье
Из-за зим и сугробов всходит.




Uskumus - Поверье (lk 18)

От плодов всемозможных вкусивший
Преданности блаженство знает, –
Поздних грез вечерних призывность
Чей-то спящий язык задевает.

Чья душа в единенье со светом,
Тот себя красоте открывает,
Что в сем мире – случайностей ветре –
Совершенной стать не успевает.

Дух, лишь истины культом живущий,
Каждый миг в новый всход прорастает,
Над времен бесчувствьем ревущим
В песни вечный мятеж пробуждаясь.

Ему поиск в терзаньях жестоких –
Блеск находок-чудес искупает.
Он похож на корабль одинокий,
Чью огромность моря укрывают.

Земли есть, где душе еще скрыться
От преследований и гонений.
Мчит корабль, пока шторм ярится
Буйных волн распростертым кипеньем.

Устремляйся же в бурю, кидайся –
То азарт надежд сладострастный!
Но ум жадно муть слов хватает –
Тайных мук балластом напрасным.

Натяни на палубе ванты! –
Хоть и знаешь, что нет спасенья
И что пьяной судьбы вакханки
Сердце разорвут без смущенья.

Но конечно ты что-то оставишь
От владений своих богатства,
В жизнь ты след глубокий протравишь –
Чтоб расти ему вширь, разливаться!




Laul lauludest - Песня о песнях (lk 80)

В томящихся душ одиночестве,
    в торжественной тьме паломничеств,
в бешеных вихрях ревущей ночи,
в корчащихся, змеящихся молний
блуждающем свете
рождаются песни.
        На голых берегах бездонных морей,
под ударами плещущих волн,
в гуще свинцовых штормов,
под хруст мачт ломающихся
песни рождаются.
        Из века в век
повторяются
поцелуи и смертные одра.
Цепь  возникновений и исчезновений не прерывается.
        Из эпохи в эпоху
ломаются
        ловли рыб в живорыбных садках сумеречных болот
под увещевающим полосатый рыбий хвост шумом
непокорно-далекого и слепо дарящего неба.
О, как долго качаются в зорях рассветных шиповники!
Ветра безумий не устают трепать цветы жизни.
О, как долго длятся культы бесстыдства!
Звезды и вершины не тускнеют над пропастями лунного света.
   О, как угрожающа смутность вокруг больших и закрытых давил судьбы!
Для того ли рождаются, чтоб искать топорный чурбан как пристанище?
Все, кто назначил встречу в полночь, должны ждать утра.
Что ж тогда, полуденное искренье виновно в том, что его носят как нелепый доспех воина?
Объятия и могилы погружаются в сумрак истории.
Мир замурован мифами.
Мир – тяжелобольной, который за счастье готов платить цену отчаянья.
Мир идет, околдованный надеждами, и поет свои песни.
Каждая песнь рождается из абсолютного, свойственного лишь ей вещества.
Есть гранитные песни, и ими облицовывают крутой мощный брег реки времени.
Есть базальтовые песни, что возникают на месте из хвалебных возгласов и воплей страха как монументы в парках, тонущих в вечернем мраке.
Есть мраморные песни, словно окаменевшая музыка действительности тел.
Есть медные песни, в которых скрыт трепет многих очаровательных ложных поверий.
Есть стальные песни. Из них получаются острые мечи и прочные мостовые балки.
Есть песни из горного хрусталя, высшие – с покровительственных влечений и принуждений узких ослиных троп.
Есть глиняные песни, рассыпающиеся прежде, чем раздастся их тощее эхо,
и есть песни, чьи золотые кучи никогда не отлить в отдельную маленькую блестящую монетку.
Бескрайне верю в крайности.
В них вместе – пытка и спасение.
Пусть вновь воспламенится долгое и исконное презренье к границам, но легче посредственностям, так как они полагают, что обойдутся без песен.
Песен бесконечно много, и еще больше того, что не находит путь в песни.
В некоторых песнях есть мысль.
Некоторые мысли сами есть песня.
Но жизнь – что-то иное, чем осторожность.
Жизнь – что-то совсем другое, чем предлоги и отговорки.
Жизнь не имеет ничего общего с предрассудками.
Жизнь поет непрестанно.
Природа творит самые незакатные мелодии.
Чувства захлестывают через край скал суровых сомнений.
Каждое отвердение есть вырожденье.
Преданность каждому новому дню есть отдаленье опасности исчезновенья.
Есть песни, чья радость в богатстве.
Есть песни, где печаль и красота – одно.
Есть марши и фарсы.
Есть гимны и рокоты напевов.
Есть доходные и прикладные песни, что быстро изнашиваются.
Есть песни, что жажду жизни все обновляют,
и есть каннибальские кантаты, что в плоть живых сердец зубы вонзают.
Будущее, душа моя жаждет дышать могучими потоками свежести твоей непреложной!
Как бы тебя я узнал, если б факелы песен не несли с тобой рядом
и если бы пламя не озаряло
лик твой мужественный и тревожный?! 



Взгляды сплетают ловушки (lk 19)

Кто смог бы жить, не будь надежды тайной,
Что попадёт корабль куда-то вдруг,
Где станет, штиль презрев в морях бескрайних,
Блаженством – боль, победою – недуг?

    Кто устоял бы, если бы не чуял,
    Что зыбь песка под ним, сплошной отплыв?
    Взросли ль бы чувства ураганом буйным,
    Не будь миг каждый – гибнущий порыв?

Коль гроздья в недоступных высях бы не зрели, –
Кто б вытянуться смог, за ними рос?
Кто смог очнуться бы, не будь печальной тени,
Что вечера связует с миром грёз?

    Кто б верить мог, что света нет кромешно,
    Раз где-то пропадает он ночами?
    Те ноги ведь упорней и поспешней,
    Что тяжесть груза чувствуют плечами.

Как истинных красот узрит тот царство –
Кому познать уродство не дано,
И человечьей сути все коварство,
Что и в сиянии – черным-черно?

    Не видели б мы звезд без ночи мрака,
    Был мир наш мал и стыл бы средь пустот.
    И разве смысл есть упрекать в том рака,
    Что ход его – всегда обратный ход?

Кто средь безумства волн смеяться волен –
Быть смеет с временем соизмерим.
Кто получает много – требует все боле,
Нуждаясь все сильней – неутолим.

    Кто смог бы умереть, если б душа не гасла,
    И жажда – укрощенья не прощала?
    Брег обрывается. – Звезд дальних та ж бесстрастность. –
    Давно забытый путь – опять сначала…



Tule, tule tulega! - Приди, приди с огнём! (lk 226)

Тьма была мучительно-долгой.
Я негодовал от плача.
Теперь слабею от смеха.
Счастью истинному не надо радостных воплей.
Настоящей боли не надо слёз.
Природа не особо скупа.
Люди бывают разные.
Некоторые добры и ласковы.
Кого-то вдохновляет утоляющая тишина.
Кто-то наслаждается, издеваясь.
У каждой еды свой рецепт.
Чувство вкуса можно развивать по-разному.
Одни – отказывающиеся трезвенники.
Другие – славные и мудрые.
Третьи хотят всего, так как они не знают, чего они хотят.
Я не считаю, что они должны быть одинаково разными.
Но ты приди с огнём!
Конечно найдём общие радости.



Между двумя бескрайностями (lk 54)

На море я жажду берега,
А на берегу – моря.
Сквозь темные смерти владения
Мыслей полет проводит.

Ветер все дует и дует.
Узнаю себя в нем
Видящим дни, в чьи глуби
Облетел вихрь цветов.



Вечер на берегу (lk 55)

Спешки без цели, миги без формы, давит тоска.
Мыслей невысказанных странствья-споры, вера зыбка.
    Долго ль сижу я здесь как в дозоре, больше не знаю.
    Знаю лишь – мне сквозь голову слепни желаний летают.
Показного покоя борьба велика внизу глубоко.
Корень знанья пропал где-то далеко, далеко.
    Днесь так смешит всё, так боль причиняет, нежно звенит.
    Тикая, часы моих чувств всё теснятся вниз.
Нет ни о чем уже сожаленья – одна тяжесть лишь.
Демоны в кратере моего сердца, видно, нынче сошлись.
    Крылья усталые поздней птицы море задели вновь.
Столько воды не хватило бы в мире, чтоб спасти мне горящую кровь. 
Облачный ковер рдеет жаром страстей никому не нужных.
Словно труп, туда-сюда содрогаюсь в воздухе душном.
    Если б села ты вдруг рядом со мной – то в одной мечте:
     Лишь благоухай увяданьем сладким, как деревья те.
Что тебе дать? Что у тебя взять? Видимость и сон все сейчас.
Когда кончится сокрытье, настанет исполненья, явленья час?
    Ящерица, лишайник, сосны и звёзды, камни, песок.
    Где-то тут быть должно начало прямейшей из в ад ведущих дорог!



“Santa Maria” (lk 160)

Ребята, я говорил давно, от портов подальше держитесь.
    Есть в портах что-то роковое.
    Они смертельно похожи.
    Они парализующе серые и оскорбительно мутные.
А жизнь есть огромное различие.
Трах, пришел крах, хоть мог бы и не случиться…
Ошибка в том, что вы не досвистели мотив до конца и дали
музыке надломиться.
Нет ничего вреднее сомненья.
    Кто устает, тот заслуживает стиханья.
        Кто колеблется, тот созрел к затуханью.
Птицы должны летать, а черви протачивать дыры.
Слизняки должны вожделеть скользкости, а палачи настраивать струны виселиц.
Кто не знает, что есть блаженство пыланья, должен взять курс на печаль угасанья.
Кто не чует потребности подняться к вершинам башен, должен сразу
приспосабливаться к сложной безъязыкости подвальных ходов.
Мыслей отлив безутешен как ржавчина, железо крошащая.
Лучше с шумом утонуть, чем дремать на боку в гниющей пристани
холодных объятьях.
        Корабли такие же, как заклятья.
        Корабли – то же самое, что и песни.
        Корабли есть то же, что обещанья.
        Корабли – то же, что костров возгоранья.
    Во все легко умещается лишь уходящий.
Инстинкт есть состоянье открытости из анатомирующих рубрик заливов.
        У нетерпеливости нет тормозов.
    Свободе нужен поток и порыв. 
       Чтоб мысли двигались, надо раздувать ветры, питающие мечту.

                *
Ранних утр белизна светлеет над бдящими водами.
Где-то в разливе темной тоски должны быть огоньки, встающие из передряг.
Где-то должны быть надувшиеся светом облака и безмерная
самобытность сиянья солнца.
            Мир прямых линий был бы бесплодным.
Некоторые деревья должны расти вкривь и некоторые ломаться под напряженьем своей длины.
            Некоторые вещи не подвластны времени.
             Некоторые дома не поддаются потребности.
        Некоторые веселья особо изысканны из-за своей мимолетности.

    Корабли есть республики, длящиеся мало дней.
    Корабли – фабрики свободы, производящие силу воли из прочной стали.
Радуги пробуждаются и островам в объятья бросаются.
     Где-то гудят вечно-новые часы давних мечтаний.
    Неповторимые дали не верят своим ушам.
         Песок скользит по волнам. На приказах растущие губки и запреты остаются безмолвными.
        Лишь у ограниченных нет мучений.
             Лишь у невежд нет слабостей.
            Лишь у могучих случаются несчастья.
Кто не рискует, тот робот. Кто не ошибается, тот монстр. Кто не ищет,
                тот одобряет рабство.

                *
Море полно звёзд.
Тысячи граней неба отшлифованы в расточительные зеркала.
     Корабли словно дети, они играют с надежд бесконечностью.
Они везут очарованья и тяготы своих убеждений.
     Сверху немое и упрямое небо.
    Внизу, на большой глубине, скрываются чащи бессчетных водорослей.
     Мимо плывут какаду и кактусы.
     Мимо плывут акулы и молчание.
     Мимо плывут шершавые тени подстерегающих рифов.
Человечьи сердца – корабли, что уходят искать тревожное побережье свободы.
Где-то дрожащее крыло молнии мелькнет сквозь скорбное проклятье вечного голода.

                *
    Из каждых девяти лишь одна волна решена.
    Среди девяти святош найдется один окончательно искупаемый грешник.
    Кого околдует вода, того не обольстит серость твердых обрядов.
            Жизнь делает тщеславным.
            Слава делает глухим.
            Богатство делает бесстыдным.
            А добродетель, наоборот, безразличным.
            Гордость обесцвечивает луга чувств.
    А мудрость – другое дело. Она делает обряды ненужными.
Нет причин очищаться тому, на ком нет и тени порока.

                *
    Существа бывают разной породы.
    Лучше было б их не выводить дополнительно.
        Чью-то натуру пронзает плоская складность.
        Чью-то жизнь разрушает легкий успех.
Некоторые сады никогда не воспринимают оздоровительной интенсивности града.
     Вопли страстей раздаются пронзительными изверженьями смеха.
     Правда – болезнь, к которой большинство из людской породы оказывается иммунным.
    Кто не рычит, того отвергают.
    Кто не ревёт, тот утрачивается.
    Кто не шумит, того разрубают на куски вроде рисовых зерен.
Кто не умеет мычать, того не считают за человека.
        Медовые соты проворно омертвевают.
        Венки остаются в удел наследующим мартышкам.
Должно быть еще другое искусство кроме шелестящего диалога пушек
и бьющих в барабан шутовских драм драгунов.
        Есть корабли, что выдерживают любое волненье.
        Есть фразы, против которых и смерть бессильна.
        Есть флаги, для которых ни одно древко не подходит.
У сбивающихся с пути свой компас, что получает опыт случайно, наощупь.
Трупы – синоним покоя.
Надо уметь, не повредив кору, проникнуть до сердцевины.
   Кто осмеивает нищету, тот увечен.
Кто груз не несет, тот горбун.
Кто песни хулит или очерняет, тот пошлый непрошенный гость природы.
У безумья свой юмор.
У глупости своя логика.
У безрассудства своя мораль.
Нужно осмелиться опьянеть до дна.
Молы больших превращений вытягиваются мечами сквозь
океанские волны, кичащиеся неожиданностью.
Что-то сдвигается, чтоб не растянуться.
Что-то несется в пропасть, чтоб горы не видели красок его увяданье.
       Что-то ломается, чтоб не оцепенеть.



Kevadskertso - Весеннее скерцо (lk 163)

Граждане, если вам скажут, что завтра ровно в семь часов придет конец света, не верьте!
Если кто-то говорит правду, у него должна быть задняя мысль, а врать можно и без серьезной причины.
Не давите на кого-то своим мнением, или хотя бы не так сильно, чтоб не повредить ребра.
Единственная вещь, что нельзя запретить, это запрет.
Было б хорошо, если б и самообладанье имело более демократичный характер.
Кого-то подозревают без причины, кого-то без последствия.
Все глотают весенний воздух, но его калорийность никто не может определить.
Все впивают весны красоту, но если спросить билет, то пробурчат, что представление скучно.
Официант, пожалуйста еще порцию гремучего гороха!
Дополнительно можете дать еще какой-нибудь тайный салат!
Ядерный взрыв разбросает щипцы для орехов до неба.
Продолжается беседа на немые темы.
Не дайте упасть настроенью, потом плохо подниматься!
Кого-то в том обвиняют, что своим взглядом поджег сердца.
Команда пожарников берет его на поруки.
Мыши пьют уже седьмую бутылку в долг и ждут с нетерпеньем кота, чтоб пришел и спас положенье.

На улицах суматоха.
Парки украшают с полным размахом.
Мухи из зимнего сна появляются свежеокрашенными.
Птицы приветствуют их вдохновенными одами.
Весна вообще входит в моду.
Критики в возбуждении.
Обнаружен цветок, что пробился без предупреждения.
Товарищеский суд может его проучить крапивой.
Встречные кивают друг другу с пониманием и идут почему-то дальше.
Тоска забывается и обновляется во все ускоряющемся наплыве впечатлений.
Большие шприцы внушения ждут легкого жеста пальцем.
За кустами полно зазнавшегося смеха юных нимф.
Старый кентавр пивной фабрики торжественно уходит на пенсию.
Пегасы прямо-таки в пене.
Кто-то отдает свою душу и получает взамен коробок спичек.
Радость жертв не убывает ни на волосок.
Рыбы влюбляются по уши в мережи.
Граждане, если вам скажут, что завтра ровно в семь часов наступит начало мира, свободно можете верить.



Navigaatorid - Навигаторы (lk 83)

Гребем и гребем.
    Отважно и без угрюмости.
        Только вода молчит настороженно.
            Только небо серьезное и немое.
Уходим и приближаемся.
   Идем за песнями вслед.
Продвигаемся все вперед.
   Вёсла тонкие и гибкие.
    Души благоговейны и в оживлении.
Позади бесчувствье и отупение.
   Впереди вожделенные сокровища.
Приходится бешено напрягаться.
   Безрассудных много.
Нельзя беречь силы.
   Смелости должно хватить с излишком.
Веры должно быть до безумия.
   Дельфины дефилируют перед нами.
Киты смотрят взвешивающе.
   Издалека доносятся диалоги чаек.
Рыбы-пилы работают с большим стараньем над досками дна нашей лодки.
Мы крошим им кусочки хлеба, отщипывая от своего живота.
   Они поднимают на миг благодарно глаза и пилят дальше.
      Ничем мы не можем уменьшить их хлопоты.
Ничем мы не можем облегчить суровость их обязанностей.
   Гребем и гребем.
      Клювы ветров бьют нас в лицо.
    Жадно и беспощадно.
Приметы рассыпаются в воду как стыдливо сверкающие жемчужины.
   Что-то неохотно затихает.
      Что-то медленно начинается.
   Море чернеет и рокочет злорадно.
      Мы не обращаем на это вниманья.
   Разрываем и разрываем.
Чувствуем ясно как время давит на плечи и вёсла горят в ладонях.
                Спешим и спешим.
    Где тот, кто б мог знать, доберемся ли мы до места?




Sadamas, sadamas - В порту, в порту (lk 272)

        Стоим в порту.
            Дождь  идет и идет.
Живописные пейзажи из мачт изнурительно печальны и в жутком румянце.
    Звуки промокли, и паруса мечтательно фыркают.
Фонари шлепают по воде словно утки-приманки, перья крыльев в брызгах тьмы.
    Якоря одурманены качкой.
Штурвалы потягиваются и высматривают крошечные звезды в потной стиснутости облаков.
    Ванты натягиваются, чтоб не порваться.
        Эта непрошенная тишина невыносима.
            Темнота мучит, а свет лжет.
                Ни то, ни другое не выберешь средством.
                Ни то, ни другое не даст смягченья.
            Кто ни во что не верит, тому нет причин для сомненья.
    Прикуй мое сердце к загрубелому порогу своих желаний.
Иногда оно – естественным приложеньем к требуемой жизнью десятине пышных страстей.
    Если хочешь спасти меня, не береги меня.
   Если хочешь избежать моей худобы, дай мне непрестанно сбиваться и голодать.
        Дай мне бесследно следить!
   Не вини меня в преднамеренности.
    Лучше мифологизируй меня в многослойном богатстве.
Почему твой локон порой столь густой?
   Почему наши ночи как в сдвигах гор
и беззубые утра усмехаются через накал вечеров?
   О, чтоб объятья не были лишь милостыней!
    О, чтоб наши сердца досверкали дотла прежде, чем встретит нас бледная могильная дева!
Где есть соломинки, найдутся всегда утопающие.
   Возле гаснущих очагов всегда есть дремлющие.
    Не скажи никому, что друг от друга мы получили.
    Миру нужны вперемешку души малые и большие.
   Что есть искупление, знает лишь грешный.
    В следующий раз, когда мы встретимся,
расскажи мне о чистилище.
    Что с того,
   что иногда настроенье разрешается лишь в обиде.
То, что было, само
важнее поздних оценок.
Позволь мне жаждать быть своим верхним веслом надменным.
   Позволь, подгляну в квадрат твоих бедер неприкосновенный.
Ведь этот взгляд ничего не изменит.
      Позволь, я коснусь задыхающихся кругов твоих грудей,
не останавливаясь ни на каких удаляющихся праздничных случаях.
Порывы воспоминаний как ежи,
мимо которых никому не прокрасться.   
Ночь есть то, чем она и была – осторожная и отправляющая в воду.
   Останутся ж, видимо, неоткрытыми твоих чувств опорные ткани.
      Останутся не сыгранными паразитские моды разжигающих заклинаний.
Куда может привести злое вожделенье, к порогу или к гибели?
   Это пробужденье, что щекочет страсть, или дразнящие серебряные стебли лунных лучей? 
      Корабли плодятся и приближаются, неся на борту усмиряющиеся болезни.
    Со всех сторон струение.
       Со всех сторон маломерность и пересоленность.
          Сиянье морей разбивается в жестких объятиях берегов.

                *
    Где-то пахнут мириады миртов.
       Где-то распускаются две таволги.
          Они не в силах больше сдерживать цветенье,
но за цветы им придется дорого заплатить.
Где-то ветром закручивается пыль.
    А время от времени наоборот.
Особенно волнующе – различить три вида пыли:
цветочная пыльца,
     дорожная пыль,
раздробленная меж жадных валов времени пыль ожерелий.
    В такой пыли есть разные вкусы.
       Но перевариваются они в едином огромном зобу.
    Ветер прохладный.
        Ветер гладкий.
        Ветер пронзительный.
     Покой не вмещается никуда,
   но и для беспокойства больше нет места.
    Все ужасно красиво и прекрасно страшно.
Тигрице фиговый лист не нужен, так как она сама соблазнительница.
   Оторопевшие щеки обезьян скрыты редкими волосками.
   Как ты считаешь, пролезть ли нам верно назад по растопыренной лестнице эволюции?

                *
Стоим и стоим. 
         Топчемся и топчемся.
Видно, с тобой вместе никуда не придешь.
    Жизнь склонна к безвкусной сладости, горечи, куда не надо спешить.
    Дождь идет и идет.
       Дождит в сотнях портов.
          Дождит тайно и открыто.
        Дождит одновременно и последовательно.
Когда все же поднимут якоря?
   Туман только покрывает песчаный обрыв.
Где-то широкие воды открытого моря.
Где-то пути, отупевшие от ожидания.
   Дождь идет и идет.
Корабли все чихают.
   Огромная суматоха.
      И у нас насморк ужасный.
Стоим в колыхании неизвестных опасностей.
Ветры приходят и задыхаются от пыхтения.
Наверно и это нужно.
   Наверно нужен еще кто-то.
Кто-то должен зажечь свет в маяках.
   Кто-то должен нам помахать в кружении чаек.
      Кто-то должен развязать песни и в невозможных нуждах.
Кто-то должен назад повернуть воды времени.
   Кто-то должен появиться в гуле голосов. 
Так, как старым стало бы новое, новым стать должно старое.
    Пока приходит, движемся дальше.
       Разве это какой-то стыд – вопить в дали!
          Кто видал нас стоящими в тумане,
пусть знает, что мы ждали,
     что нас без них застигнет чудо.
Мы ждали безымянными
   в темной ночи
      в пронзительном ветре,
в бессонной поэзии,
   в нетерпеливых стихах.




Metsade romantikat - Романтика лесов (lk 275)

    1.

Бывают разные леса:
ельники в лунном свете
и березняки с кудрявыми кронами,
исцеляющие раны рощи осиновые
и кроткие, покладистые ольшаники.
Есть могучие дубравы
   и с краснеющими лицами буковые леса.
Есть рощи пальмовые,
как будто больные строфами.
Бывают леса, светлее чем жизнь,
   и другие, темнее чем смерть.

Некоторые леса чудесно близки к выражениям лиц людских.
     Некоторые напоминают мачты в портах.
    А некоторые похожи на силуэты больших городов,
     в чьих чащах антенн висят писклявые облака.
Некоторые пущи – аллеи лампад,
     где бродят стада овец с пышными завивками
вслед за хищниками, скрежещущими клыками.
Некоторые леса – это дно минувших морей,
   а некоторые – лабиринты, где гибнут заблудшие.
Некоторые – лунные пустыни грядущего,
   а некоторые – страны рождения сказок.
Некоторые – убежища для отверженных,
   а некоторые заселены феями.
Иные предлагают укрытие от убийственных страстей,
   а другие полны диких медвежьих сновидений.
Есть нахмуренные леса
   и сломанные леса.
    Одни леса на ветру качаются.
       Другие навеки в память врезаются.
   Есть леса, где смерть ожидают,
и другие, где ею пренебрегают.
Есть леса ледяные, в извиненьях и плаче светлоглаво звенящие,
и чащи из синего камня, одухотворенно молчащие.
    Растут и растут эпох сталактиты.
Вы, динозавры, также и наши кости бы разместили
на полках мемориальных музеев?

        2.

    Вокруг ничего другого нету
   кроме деревьев, деревьев, деревьев.
Их рты закрыты прелестно.
Мы заперты изнутри
   беззвучного излученья.
    Ни с одной болью
   нельзя наверно терпеть
      такого давленья дольше.
Когда скорость большая,
   изгиба не замечаешь.
Глаза деревьев вращаются и косят.
   Бедра деревьев трутся и виляют.
      Почки трескаются как ракеты.
    Листья раскрывают свои веера.
      Кроны как будто сети.
      Что ты еще упрямишься?
      
                *
    Куда мы попали?
    В грехе ль утонули?
    Паром котлов затянулись?
   Вершины под низким небосводом, пойте, пойте свою колыбельную убаюкивающих утверждений!
Иду и кладу свое краснеющее сердце под эту зеленую ель между шишками.
    У лесов свои просторы красоты.
       У лесов свои проявленья жизни.
   У лесов свой неразрывный резонанс настроений.
Леса парят в фантастическом танце своих состояний души.
    Леса полны своих лесных находок.
       Леса полны лесных нимф.
    Леса действуют успокаивающе.
       Леса растворяют душевные муки.
В лесу прерывается хоть на миг цепь отчаяния.
    Леса полны глухарей и светло-желтого меда.

        3.

Леса нарочно нас завлекают на путь к безумью.
Что – вновь и вновь придется вспомнить все детали?
      – Не надо пока…
    Зубы в язык –
   и создана предпосылка,
   в коей сопротивленье поглотилось.
    Некий день еще состоит из уступчивой заболоченности.
       И это, увы, как раз неизбежно.
          Дурак и среди подпрыгивающего мира неосвежим.
            И анахроничен.
Комар бережливый зудит, а сверху сокол в слезах глядит.
  Ясно, у него свои мысли, но вряд ли они появятся в колонках газет.
    В любом случае он сочувствует каждому извиву нашей жизни.

    В общем, можно сказать, что так же хорошо, как представлялось.
   Это жаждущее сердце почти не растрогать.
    Ухмылялись ведь в старину.
Почему же нельзя сейчас разразиться смехом,
   чтоб в отчаянье не впасть и не бледнеть неуклюже?
Каково значенье у двух точек на вечном своде?
   Усталость стремится завладеть нами по колено.
    Я знаю, я знаю, это повторится с кем-то.
    Так же холодно и его отразит потолок небесный!




    *** (lk 278)

Над лугами парят осенние лебеди.
     Пелена тьмы скрывает их песню.
Так я и не узнаю, что они сказать мне хотели.
Стою среди нетерпеливой прыткости дорог.
    Все проходят мимо:
        просачивающаяся из людей немая тоска,
предметов перворазовости
неосознанные радости,
деревья с крепкими корнями
и месяцы, что зовутся временем.
Ты предчувствуешь, что мне нужно.
    Поэтому и не спешишь.
Я стою и не спрашиваю о долготе мученья.
    Кто тебя ждет, тот не делает пустой работы.




Selgimus - Прояснение (lk 20)

Судьбу твою означив, дар-призванье,
Что часто может звонкой песней стать, –
Есть клятва роста, тягой ввысь пыланье.

Ему все твои чувства в прах сжигать.
Влюбленный лишь – способен страсть познать,
А муку – тот, кто сам вкусил страданье.

Прямым лишь быть дано пути кометы –
В нем жар творенья непрерывных грёз.
Сквозь непроглядье – бел он – свежим светом.

Хоть только проба крыльев твой полёт, –
Иди с ним смело в эту неизвестность,
Желаньям тайным сбыться он даёт.

Реальней твоя тяга и влеченье,
Чем стынь могильной тьмы в конце его.
Огромно – вечное вновь-разожженье!

Пусть ад сей на тебе клеймом: лишь гость!
Последнюю однажды бросишь кость –
И стол игральный пусть вдруг в одночасье.

Но мысль твоя, застыв, его окрасит.




Зимняя идиллия (lk 21)

Бирюза нежно-чистых небес
На сугробов хрустальности розовой.
И у серой зимы художника грёзы есть –
Лишь душой уловима их песнь.

Темных лесов карниз – точь-в-точь
Стал рамой вечера драгоценной.
Вал сугробов открыл путь ковровый белый
В иней кружевной, в сумрак сказочных рощ.

Из снежинок, реющих вкруг гурьбой,
На шарфе моем одна тихо тает.
Вьюг разгул – свободы ширь обретает,
Унося и сердце мое с собой.

Чувства вдруг ясней, словно шторм утих.
Взгляд заденет чуть желтых звезд кораллы…
Я иду как средь фей просторного бала
В бесконечье галерей ледяных…

Скоро уж весны капризный юнец
Солнце-мяч зашвырнет высоко с налёту, 
Распахнув настежь оттепелей ворота.
И идиллии зимней тогда конец.




Tantsijad - Танцующие (lk 22)

Не верю, что ошибку совершает
Тот, кто отдаться воле волн решает.
Так соблазнительно-прекрасна нега –
Под парусом идти, не зная брега.

Ритм – словно крик, что вскоре затихает.
Вниманья часто и не обратишь.
Танцовщики в дурмане чар не знают,
Что звук на холст возможно нанести.

Его реальность – в зримость проникает
И за собой вслед грезам увлекает:
В созвучья высь, где дух и страсть – в одном!

Душа в смущенье колебалась, рдела.
Вдруг плавность, гибкость ею завладела –
В ответном изумленье неземном.




В заколдованном круге (lk 52)

    1.

Через душные зимы
Ветер мысли, как снег, уносит.
У него закрома пустые
И полётов сорвавшихся отсвет.

Онемели колонны древних дерев,
Мох заледенел под ногами.
Разве новый еще отыщешь напев
В небес цветогамме?

Топчешь все ж метельные те пути.
Северо-восток – в стуж разрывах.
Но самооткрытья нет впереди,
Лишь отрыв – болотом глумливым.

И тот час, долгожданный заветный час,
Не наступит, может, и вовсе.
Но инстинкт живой, те песни, что в нас, –
Вдаль сердечный огонь уносят.

    2.

Караулил ты вечерами,
Снюхивался с ветрами.
Но вылупился – и рассыпались
Твоих оболочек тысячи.

Но из всех них на месте остался
Алчности обжигающий жар,
И видишь – вошь не покажет
Голой правды своей ядра.

    3.

Тот, кого буря бьет, гонясь вслед,
Должен прятать в ладони пламя.
В боль плотней учащается свет,
Тяжко душу и плоть зачиная.

Зачарованной птицей лежи
Под большим ожиданьем,
Чтоб могла грудь, устав от тиши,
Внутрь извергнуть себя, разрождаясь.

    4.

Что за случай тебя сюда мог привесть –
Звезд тех стынущих дрожь!
Страсть к скитаньям тебе – как проклятья месть:
Все идешь и идешь.

Что-то новое можно еще найти
Из того, что известно давно.
Ты есть бегство, распад и метла в пути –
Передышки на миг не дано.

Ты от жизни исконного очага
Отвернул лицо к планетам чужим.
Всех начал отрезаны берега.
Вкованы заклепки в чувства души.

Над твоей головой тень дрожащая
Заметила ноги твои спешащие.
Ее голос – голодного льва – услышь!
Ты как рыба молчишь.

    5.

Что предел пониманию были мы,
Кто бы в это поверил!
Может, тяготила б нас и самих
Бесконечность богатств наших щедрых.

Лишь шаман, впадающий в транс,
Оценил бы потери наши.
Все ж позволь твоей памятью стать.
Будь легендой, меня питающей.

Пусть вкипит отвар заклинаний твоих
В мою кровь, с угасаньем споря,
Чтоб от нас остался светлеющий мыс
В почерневшем времени море.




Не гибнет мысль, скрывая зерна жизни (lk 84)

Осипу Мандельштаму

Поля дышат заморозком, голодные поля.
Облака мчат тоску, темные облака.
Глубина порождает хмурость, сумрачная глубина.
Равнина звенит осторожно, тихая равнина.
    Часы вздымаются, часы бросаются на смерть с открытым ртом.
    Оцепеневшее благоговенье жаждет обратно света – с его начал.
Кому-то дан танец пушинки сквозь всю жизнь.
Сияющие паренья скоро накроет труха туманов.
    Некоторые – как деревья, чьи вершины буйно разрастаются в высях.
    Рога ветвей все толкают вверх растущие небеса.
    Корневая система ног время от времени потрясает сон мира
Ах, есть судьбы такие тяжелые и богатые!
Ах, есть судьбы такие чудовищные и гордые!
Ах, есть судьбы, еще достойные человека!

                *
    Ты был большой силой, и те, кто тебя душил, старались не напрасно.
    Ты был большой смелостью, и те, кто тебя оговорил, делали свою подлую работу безупречно.
    Ты был большим решением, и те, кто жаждал твоего конца, не были такими дураками, как должно бы казаться с первого взгляда.
    Ты был необъятный ум (что прекраснейшее из чудес), и те, кто обрек тебя на гибель, не дали ножу поскользнуться.
    Ты был наилучшей из неизбежностей.
    Когда твой огромный образ пропал с арены сраженья, вздохнули крысы-евнухи с облегченьем, и кастрированные коты отказались от мяса.
    Они упали и покатились кубарем, и делали б это еще до сих пор, если бы мчащееся мимо время не раскидало их влежку.
    Их расчет был почти точен, но они ошиблись в главном, полагая, что от тебя не останется ничего кроме костей.
    Им не дано было понять, что храм песен нельзя разорвать руками.

                *
На костылях мужики скачут
с лирой горбатой.
Урожай развалился, гумна остались
в бури раскатах.
        Барахтанье, давка и хрюки.
        В корыте не кончится пойло.
        Почему ж держится столь скудным
вкус и лакомка – тощим?
Хлев будто создан для творчества,
солома постелена мягко.
Накормлены все и напоены,
головы гладит хозяин.
        Позже сон наступает
с томностью на устах.
В древних чащах взвывают
синих далей ветра.

                *
Каждый раз, когда ты вспыхиваешь, у пламени твоего свой цвет.
Каждый раз, когда ты смеешься, у твоей гибкости свой оттенок.
Каждый раз, когда ты радостно вскрикиваешь, раздается эхом победа,
что тоже могла бы быть.
В растроганно-светлых и щедрых поздних вечерах смотришь ты на деревья и рассуждаешь, что ж это такое, что в почках с треском вскрывается.
И над кладбищами смерть не властвует: они по весне полны полетом живой пыли.
    Усталость может очень отличаться от покорности.
Ураганы кружат и бушуют в бессильной злобе, но порывы их скоротечны,
также как и приход их вечен.
    Пусть находят другие и смиряются с найденным.
    Поэтам принадлежит поиск и сопротивленье.
Песни спускаются, делают гнезда в сердцах словно птицы
и уходят однажды очень ранним утром,
сами не зная, куда.
Если ты перст поднимешь,
из него получится столб сквозь ворожаще-черно болтающуюся ночь,
и я пойму тебя вмиг,
так как мы отвечаем сообща и поровну перед историей,
что намного сложней и пленительней,
чем полагают те, кому все ясно.
Должно ж быть смешно, и пусть они к тому ж попытаются
раздуть этот голубой одурманивающий огнь-близнец,
чьим все обновляющимся зачатком –
душа и ее песня.




Небытия могло бы и не быть (lk 87)

        1.

Ошибаются те, кто считает, что жизнь есть работа пустая.
Также неправы и те, кто приписывает ей какое-то предназначение.
На полпути к правде лишь те, кто не стремится считать,
   что их мненье к чему-то обязывает тех, кто разумней их.
Люди не могут воспринимать сразу всю правду.
Поэтому им предлагают её в виде маленьких образцов товара.
Но нужда в самой правде равна каждому понятью с его противоположностью:
палка с собакой,
покорность с бросанием сверху,
отказ со спешкой последовать
и добрый кус складных слов с мыслью, которую было б
невозможно не высказать.
Немножко потрясений в интересах душевного равновесья, бесспорно, нужно.
Ни один вежливый человек не оставит своих основных и лучших грехов
на совершенье другим.
Он знает, что он выше других видов животных в том,
что дополняет в себе все их свойства.
(Животным нельзя это знать, так как у них ещё нет искусства печати,
фотографии и радиосвязи.
Также у них нет корректоров, цензоров, ни даже главуправления пропаганды).
Ни один мыльный пузырь не раздувается безгранично и не лопается до конца.
У Вечности насморк, и мгновенья чихают в знак воли к помощи.
        Мохнатая пясть хватает кубок из медвежьего черепа и опорожняет его
            за семь больших внутренних глотков.
    Струны арфы ночи лишь начали разветвляться.
        Утро, стало быть, еще очень далеко.
            Если уже кордон, то уже больше нет ничего
удивительного в том, что там есть и порядок.
Зима близка, и самые усердные хозяева подковывают уже кроликов.
    Возьми множество моих жарких порывов в свой единый дугообразный охват
и неси его одновременно во все стороны света.

        2.

    “Рачье воинство, вперёд, к новым победам!”
В алхимии не было б ничего плохого, если б золото не звенело
так чертовски искусственно.
Моря впадают в реку, а река отрицает, что она что-то получила.
Карты грёз-мечтаний полны ужасающих пропастей с твоим именем.
В них могут шуметь обломки мостов моих искреннейших намерений.
    Нам нужно так плачевно много.
    Мы смеем хотеть (и волю иметь) на столь смехотворно малое.
    Чаще всего смиряемся с ближним.
        В основном соглашаемся на кратчайшее.
            По большей части ограничиваемся пустейшим.
Ради простоты отождествляем это со святейшим.
Потом мы черны как смоль, что только и оттирать.
    Давайте ж привыкнем свои любимые амбиции уважать!
    В них должны таиться черты нераскрывшегося благородства.
Многообещающесть оттенков делает отклоненья и сбои терпимыми.
    Маленькие страсти трудней удовлетворить, чем большие.
        Мелкие беды мучают с отвратительной последовательностью.
            Ничтожные обстоятельства определяют судьбу событий.
                Сопутствующие явленья коррелируют невидимости.
Товарищи, это большая честь, что жизненный размах Вселенной
соизволил ваше всклокоченное основание парика подключить к своей
неутомимой электросети.
Живите так, будто вам принадлежит миг, чье местонахожденье вам неизвестно.
Что с того, что неопределённость материи в грязевой ванне
никуда не может исчезнуть.
    Берите пример хоть с ежей, что всё продолжают упражняться
в стильности объятий, хотя из-за колючек это довольно опасно.
Чувствуйте грохочущую тяжесть космического пространства в клетках своего мозга
  и лёгкое щекотанье оперенья крыльев огненной птицы в трущобах своего сердца.
Помните:
    Человечьей натуре иногда нужно изменить
своё положенье, так как – кто долго горбится,
тот потом не сможет выпрямиться даже по приказу.




Optimistlik eleegia - Оптимистическая элегия (lk 24)

“Bei meiner Liebe und Hoffnung beschw;re ich dich: wirf den Helden
in deiner Seele nicht weg. Halte heilig deine h;chste Hoffnung”
Nietzsche, “Zaratustra”.
“При моей любви и надежде заклинаю тебя: не бросай героя
в твоей душе. Храни свято твою высшую надежду”. Ницше, “Заратустра”.

Зря трачусь на чувств и дорог перепутье.
Иссяк сил запас, хоть пора б уж идти.
Чрез время и чрез себя мост протянуть бы,
Но действенных средств никак не найти.

    Вперёд всё ж иду, хоть и цели не вижу,
    Вчерашний день стал вдруг далёк так смешно;
    Мне звёзды на Млечном Пути даже ближе,
    Их хоть плотским глазом увидеть дано.

Из жизни моей строк сверканье сложилось,
Теперь же враждебно звенит их металл,
Ведь сердце не терпит стоять, пока живо,
Пока не угас под золой искр накал.

    Бьют тени, и звуки чрез край наплывают,
    И сверху и снизу я весь окружён;
    Средь хаоса игр их, отчаясь, блуждаю –
    Всё ж волей упорной, как прежде, зажжён.

Каким бы проклятьем ни гнал меня жребий,
Наш дух единит зачарованный круг:
Сияющим знаком в судьбы моей небе –
Навеки – души твоей верность, мой друг.

    Несёт нас как щепку Вселенная-Вечность,
    И мимо галактик струится наш путь.
    Инстинкт утверждает, что особь конечна,
    И пройденный миг никогда не вернуть.

Поэтому, может, так часто хотим мы
Отдать, что на древе созрело, сполна;
Тоску потому тяжело так нести нам
И память так благоговейно-нежна.

    И не оттого ль, с глотком каждым заката, –
    Безмерно-невысказан, голод сквозит,
    И чувство всегда так отчаянно-радо,
    Коль пропасть бездонный след в душу вонзит.




Skulptori ateljees - В ателье скульптора (lk 68)

    Большой зал.
   Не окаменевшая пуща, но жизнь в камне.
   Жизнь в доломите, граните, базальте.
    Послушная рукам мастера и восприимчивая мечта.
   Чувства и мысли в тени мрамора.
Корабли отправляются из портов мгновений, меряя вёслами море времён.
Губы минералов формируют неслыханнейшие слова, которые говорили бы
с современностью и простёрлись бы дальше,
туда, где сегодня уже совсем стало прошлым
и большие победы нашего века окружает благововенье архаичности.
        Искусство хранит свежей память человечьего рода
и спасает от запустенья забвенья очаг бесчисленных героических историй.
        Ряд камней стремится ввысь.
             Металл скромно внизу.
            Гальванопластика,
гальваностегия,
достойны ли вы, чтобы вашим зеркалом однажды измерили черты лица наших дней?
   И ты, майолика с тщательным глянцем,
можно ли тебе доверять как примеру нашего стремления к правде?
Каждое произведенье искусства можно смотреть как утвержденье,
что должно зажигать переживанья и заполнять пробелы в сознанье.
    Скульптор в рабочем вдохновенье. Его веки опущены, но он не дремлет.
       Он – ныряльщик в глубины.
   Он поёт медленно, и камни поют вместе с ним, даже известняки.
Они поют ещё и тогда, когда глаза скульптора закрылись навеки.
    Время камней длится долго, но время – не камень.
    Не оставляй разбега его теченья!
    Пусть не опоздает плод твоих усилий!
       Каждый день имеет своё лицо.
    Пусть не будет оно ложным, отражаясь в твоих работах.
       У каждого вещества свой ритм.
    Каждый образ говорит неповторимую фразу,
объединяя общее и исключительное.
Угасший факел бесполезен.
    Почка должна иметь силы к раскрытью.
Богатство свойственно нашей жизни.
Можно бы сказать, что мы обязаны быть богатыми.
Время, мы станем наследниками твоих даров. В какой мере мы их возвратим?
    Все терпят боль. Это закон природы.
         Это требует гибкости и искусности.
        Это требует внутренней ясности и уверенности.
За окном шумящая весна.
За окном цветущие сады.
За окном буйство надежд.
    В ателье изумительный сумрак.
    В ателье жужжащая полумгла.
    В ателье понятливая тишина.
        Каждое призвание есть испытанье.
Лишь пред смелыми мечтами не закроется дверь будущего.
    Каменные глыбы стоят, изогнувшись в напряженье раздумья.
        Формы и идеи исследуют в них пути.
Завтра встанут они на свои места на галерах галерей,
   поднимутся в зарождающихся парках,
и украсят обочины забродивших скверов.
А каким бы наше время изобразили Пракситель, Микеланджело или Роден?
Зазвенел бы камень под их руками светлее?
Грохотала бы тверже их речь?
    Развитие человечества заслуживает восхищенья.
Жажда испытаний его преследует.
Мы двигались по дуге крутого подъёма.
От резьбы по кости при свете костра в пещере мы достигли никельного литья
для лунных ракет.
Мы доказали, что рабство не есть неизбежность.
Наши усики-антенны проникли в тёмное небо.
Мы дали прорасти на звёздах семенам своих любимых грёз.
    У деловитости своя красота.
    У целесообразности своё великолепие.
    В практичности кроется ноющая страсть к познанию.
        Одно слово не сформирует поэму.
           Одной линией не выразишь правду.
Полёт одинокой мысли не способен обновить очертанья мира.
Искусство должно вмещать всё, что напрягает, чтоб упразднить пустоты.
        В нём кирпичи на строительных лесах,
многоголосье народных собраний,
праздники масленицы в детских садах,
суровые будни рыбаков,
тяжкий труд шахтёров,
моряки в ярости вод,
наслажденье победами астронавтов,
волнующая эрудиция людских сердец
и
тюльпаны на Могиле Неизвестного Солдата.
Оно вмещает богатство урожая наблюдений и судеб,
     тревожный простор идей,
солнечный свет на хлебных полях,
     безграничное множество оттенков на радостных гребнях любви,
и неустанное миротворчество
в недрах кратеров высоких печей и в аду ледяном полярных ночей.
    Радость преодолела боль.
        Творчество – гимн, воспевающий жизнь.
                Это полёт,
что никогда не кончается.




On asju, milles eksida ei saa - Есть вещи, в которых нельзя ошибаться (lk 299)

Своих взглядов никому не насаждаю точно.
Песни из души моей растут – травой из почвы.

Не прошу хвалы стихам своим у дурней,
у плутов, мерзавцев и всей своры шкурной.

Если вдруг бурмистр сметёт искусства рынок,
будет воз навоза, куча слов-соринок!

Мысль людская пробивает сон нор тусклых,
без границ сбываясь – из проходов узких.




Жёлтая пыль вечеров (lk 364)

Жизнь – непрерывная стрельба по мелькнувшим на миг
движущимся мишеням случайностей. 
    Стреляют впрочем лихо.
    В основном бьют мимо.
    Часто стреляют себе в сердце.
    Удаляемся от того, что было.
        От корня и стебля и соцветия.
    Убегаем от того, чего нельзя избежать.
    Дрожим той жаждой, которой быть не могло.
Живём в сторону того, что постоянно должно мимо существования
порождать кого-то в озарённых воображениях.
        Быстро! Быстро! Быстро!
    Куда же спешишь и ты, беспокойный народ?
Чёрт знает, вдруг после увидим, сейчас обсуждать нет времени.
И почему ж ты ещё стоишь, крутя вчерашнее лотерейное колесо,
голубь с крепнущими крыльями.
    Мне некому, к сожаленью, завидовать…
    К счастью, мне некого обгонять..
    Мне нечего выигрывать и давно не осталось чего терять...
Мне даже некому прощать
и некого умолять о прощении…
    И себя разделить на больше чем всеединственного
я тоже ведь не могу…
У меня нет рвения толкательной силы и расторопности пробивной.
К тому же приходит вечер.
Опускается вечер. 
Вверху и вокруг и насквозь с надоедливой общностью для всех
и зажигательной исключительностью каждому в отдельности.
Он придёт всё равно, чтоб принять и унести плод с древа дня.
Он придёт так, как приходили другие ему подобные.
    Немые и незнакомые и тёмно-добрые и похожие на мать.

                *
    Вечера перед вечерами.
        Вечера после вечеров.
            Вечера, что держат кинжал, под ногами на пути вечеров.
Вечера, где нетерпеливое зло пьяно от от добродетели и набожно.
    Вечера у ворот усталости, вечера на рубеже преданности.
Вечера, что носят короны, и вечера, что желтеют в чуланах с хламом.
Вечера, стиснутые в мучительно-давящих вечеров объятиях.
    Вечера, ввысь взмывающие дугой с искрящимся воплем зачатия.
    Каждый из них делает чудесно красивым жёлтая пыль,
парящая во времени и в пространстве души…
            Пропадают нескончаемые дни.
            Рассыпаются исчезнувшие дни.
                И поразительно-изумительные дни.
                И парализующе-удушающие дни.
            Дни, что бездумно спешат, словно жизнь.
    Дни, что бесчувственно-душные и медлительные, словно смерть.
Беззвучно падают дни недоспелые с беспредельного древа времён.

                *
     Сердце, почему твоих страданий труды час от часу становятся чувствительней?
   Дни – словно звенья в сурово звенящей рабской цепи, или же
как монеты в пронзительно гремящем мешке нищего.
Дни выделяют тоску, которую лишь вечера могут отпугнуть.
Дни прячут тайны, что лишь вечера объяснить дерзнут.
Дни полны тусклости, что лишь вечера просветлить умеют.
   Унижения и тупости и нахальства видоизменяются и
     чередуются, и из-под них поднимаемся всё же вечно
и снова ты и я, и некоторых из них и нас
   объединяет озорной смех и отчаянный смех и
безумно тоскующая вечерняя любовь и сверхчувственная вера утр.
     Дни оставляют обеты вечерам на исполнение.
Дни отталкивают наслажденья вечерам на озаренье.
Вечера способны доказать больше, чем дни в силах утверждать.
Покажи мне свой любимый вечер, и я скажу тебе, кем ты была,
кто ты есть
и кем бы ты быть могла.
Любимая, я подарил тебе вечера, полные жёлтых каскадов цветочной пыли.
     Хорошо, что ты этого не заметила,
и плохо, что ты замечала те из них, чьи возможности похищены.
Иногда счастье было столь трудным, что я бы отдал его даром и сердце
впридачу, если б посмел его счесть достойным даренья.
Теперь мне жаль. Достаточно жаль. Ограничивающе жаль.
    Не даров, но того, что я сам должен был всегда оставаться
в их тени также как
в тени многих слов,
в тени испугавшихся надежд,
в тени невыносимой боли,
в тени смеха против своей воли,
в тени этого громадно-длинного металлического туннеля,
в чьём удушливом колдовстве полагал добраться – от меня – до тебя.

Золотисто-жёлтая пыль вечеров.
Фантастически-жёлтая пыль вечеров.
Изобильно-жёлтая пыль вечеров.
   Мы неустойчивые и неустанные странники.
       Дорога кривая и твёрдая.
    Она проходит в дремучих лесах и проливных дождях.
       Дорога бугристая и извилистая.
Она проходит в громовых недрах пропастей и в пустынях,
     где много высохших колодцев и залежей человечьих костей.
Ноги мёртвых вступили на дорогу столь длинными и непреклонными,
и цели так соблазнительны и недостижимы.

   Медово-жёлтая пыль вечеров.
   Забойно-жёлтая пыль вечеров.
   Дорожно-жёлтая пыль вечеров.
   Мы отважные и неутомимые игроки.
   Игра болезненно-медленная и длится невозможно долго.
    Свечи невероятно дорогие.
    Карты расходуются со страшной скоростью.
Ставки столь безрассудны, что никто и не думает их выкупать.
   Дни разочарованно поворачиваются к нам спиной и всхлипывают в ладонь.
       Для нас это раздаётся как смех.

                *
    Пыль вечеров действительно жёлтая.
       Жёлтая как луна сновиденных пейзажей.
          Жёлтая словно песок, где лежат утопленники.
        Жёлтая словно радость, что вспыхивает нежданно и пропадает
тогда, когда в ней больше всего ощутима нужда.
   Кричаще-жёлтая как блуждающий голос ночи.
   Режуще-жёлтая, словно средь стада диких зверей одряхлевшая
напряжённым молчанием чащи.
    Жгуче-жёлтая, словно рёв чудовища на острых вершинах голых скал.
    Летуче-жёлтая, как птичья меланхолия на фоне весело фыркающих
порывов ветра.
Ещё желтее может быть лишь разве что память, у коей нет меры,
и сознание, не имеющее измерений.

                *
Огромно-жёлтая пыль вечеров.
Задевающе-жёлтая пыль вечеров.
Мгновенно-жёлтая пыль вечеров.
    Белого нам не нужно.
                Белое было бы лживее.
    Зелёного ни крошки.
                Зелёное истомляет.
    Коричневое почти так же.
                Коричневое довольно поверхностно.
    Фиолетовое ещё меньше.
                Фиолетовые тени призраков.
    Тем более не надо чёрного.
                Вкус чёрного – депрессия.
    Не говоря уже о синем.
                Синий совершенно смертельный.
   Поэтому не остаётся
для пыли вечеров ничего другого, кроме как быть жёлтой.

                *
Мы преследуем сами себя с серьёзным видом и убегаем в миг, когда находим.
Для настоящего живём в будущем, для будущего в прошлом и
для прошлого в настоящем.

    Однажды кончится то, чего не было никогда.
    В то же время начнётся то, что было всегда.
        Перед надеждой мы все должники.
        Мы все презираем воспоминания.
        От жизни мы все зависимы.
        К смерти мы все пригодны.
   Первозданно-жёлтая пыль вечеров.
   Стремительно-жёлтая пыль вечеров.
   Ядовито-жёлтая пыль вечеров.

Я верю в счастье, какое б из этого ни вышло несчастье.
Верю опыту вопреки.
Верю творя неудачи.
Верю несмотря на странные очевидные заблуждения.
    Верю без печали. Верю без рассуждения.
    Верю беспощадно. Верю непокорно.
        Верю, не выбирая средств веры.
            Верю как узревший счастье глазами.
                Наяву словно откровение.
Их взгляды вторглись, чтоб посерьёзнеть в мой смех,
и чтоб смеяться – в мою серьёзность.
    Верю – что слышал голос счастья.
        Он звенел неподдельно как грёза.
Он пел моей душе о неосмыслимой и невыразимой безвозрастной
мудрости в жёлтом пылевом урагане одного ново-давнего вечера.

Горно-жёлтая пыль вечеров.
Гибельно-жёлтая пыль вечеров.
Светло-жизненно-жёлтая пыль вечеров.
Обостряющаяся пыль предвечерий.
    Искрящаяся пыль вечеров исполненья.
        Трепещущая пыль послевечерий.
Красочно тускнеющая пыль делает мягко-сумрачную печаль вечеров
невыносимо стойкой и прекрасной.




Вблизи счастья (lk 32)

    1.

Дав фабуле игры во мне прижиться,
Во многих актах воплотив на сцене, –
Доволен я. Но время чуть промчится –
Всё рушу, в вихре новых наваждений.

Но в верности Тебе я неизменен,
Куда в тех поисках ни захожу:
Ты – звёзды после миросотворенья!
Всё новое в тебе я нахожу.

День трезво-осторожен, ночь зато
Любви и сердцу моему нужна,
Столь удивительных дорог полна

Средь щедрости дерев. От всех плодов
Вкуси, лучам страстей чтоб смело литься –
Так, будто бы в нас рой существ таится.

    2.

Ты разожгла души моей маяк.
Он к берегу любви нас направляет
И чайку наших наших песен выпускает –
В полёт, на волю! – в бесконечный взмах.

Чего для счастья прежде не хватило –
Мне можешь поцелуем дать одним,
И груз любой, что б время ни взвалило,
С тобой – как перья лёгок, выносим.

Всю тыщу малых радостей случайных
Теперь солью в один глоток бескрайний,
Чтоб хоть на миг – жар нёбом ощутить.

Порой обширней Вечности – мгновенье.
Длины и глуби наших наслаждений
Земными мерами не охватить.

    3.

На времён очаге мы – круги
Мигов-вспышек нетерпеливых.
Наш характер не сделать другим
Ни в каких кулис-масок извивах.

Хоть судьба, как крупье, сторговать
Нашу ценность спешит жадной хваткой, –
Счастье так только можно познать:
Себя жизни даря без остатка.

В каждом пламени, средь гаммы многих цветов,
Есть один – всех сильней, словно мраморный столб:
Капитель правды сердца несёт, подпирая.

Хоть из камня печаль-колоннада длинна,
То – наш путь, и над ним – грёз плеяда, ясна,
Наши чувства сквозь полночь порой озаряет.

    4.

Души моей тревога всё растёт –
Как пламя, что мне тропы озаряет.
Чудесно-яркой новью окрыляет –
Как светлый метеорный дождь идёт.

Любовь – не развлечений фейерверк,
Веселью не внимает и не слышит.
Где есть предел, чтоб пыл сей в хлад поверг?
Нет гибели – в привязанности высшей.

Я – бабочкой, всего часы живущей:
Инстинкт – в тоске по Красоте насущной –
Стремится к ней, полёт запечатлев.

Когда в моей душе вспоёт, созрев,
Стих хрупкий с жаждой счастья – я его
Тебе вручаю – и себя всего.




Ходы мыслей от грозы к грозе (lk 109)

   В природе расточительно много картин.
    Жизнь животных гораздо примернее.
    Из облака появляется рысь и пытается ехать верхом на узкой спине козла.
Заяц сидит на толстом пне кряжистой сосны и проповедует волкам гуманизм.
Жаворонки поют и без побужденья, но воздух им безусловно нужен.
     Слышен плач насекомых.
   По лужам тянутся рокочущие щупальца.
     Крик ящериц не раздаётся далеко.
В жарких водах рыбы становятся хитро-коварными,
а в холодных откровенными во всех отношениях.
Совы не посещают ни деревенские корчмы, ни публичных харчевен.
    Бабочки не мешкают откладывать яйца в начале начал.
     В календаре жуков не отмечен день Святого Мартина.
       Плотва проводит всю жизнь без рубашки.
    Мысли глухаря всегда умеренны, за исключеньем периодов игры,
когда целомудрие чудовищно чахнет.
Сокол никогда не суёт свой клюв в чужие дела.
       У пиджаков ежей отсутствуют полы.
    Среди стрекоз не чувствуется лысоголовость.
     Хорькам не понять бугорков, как может быть весело пузатым.
    Вороны не запасают украденных предметов.
       Галкам не нужен мясной фарш.
     Среди медведей нет ни одного носящего костыли.
    Ласки не мечтают о нирванах.
       Горностай не орёт на своих детей.
Барсук не озлобляется из-за того, что куница не умеет мурлыкать.
        Белки не устраивают оргий.
        Ручейники не живут до дряхлости.
    Сивые лошади не создают в лесу золы, так как они не умеют зажечь костёр.
    Тетереву, чтоб взобраться на дерево, не нужна стремянка.
Кроншнепам не нужно рекомендателей в профессиональной сфере.
Бобёр проходит холодно мимо созревших виноградных гроздьев.
   Листовые клопы очень сообразительны,
а рыб-колюшек считают вообще тупыми.
Иногда случается, что лососи пустословят пока живот не лопнет.
   Буйволы по воскресеньям барахтаются в мусоре.
   Змея не хочет ничего знать о лагерях для фигурного катания.
Она и так грациозная словно лента.
   Божья коровка всегда очень покладистая и ни с кем не вступает в ссоры.
    Снегирь облегчает головную боль огненными ягодами.
        Преддверие водяной полевки – промокший чурбан.
    Утка не требует, чтобы кто-то её боялся.
    Кулик не удосуживается взять ключ от цилиндрового замка.
Забота журавля – заполненье нанизываньем пробелов, вызываемых смертностью.
        Коростель не говорит глупостей.
   Иволга не уважает гостей празднества.
    Олень не перелистывает книг на ветер при хорошей погоде,
как человекообразные дикие звери.




Три тысячи лет я жаждал этого мига, и вот... (lk 115)

Знаю, что бросаешься внутрь тогда, когда другие уже устремятся наружу.
Точка кульминации праздника вытянута в простую линию, за которой
озеленяют кладбище настроений.
Задвижки суетятся на всех дверях, вешая обычные висячие замки на неуловимости.
Храбрецы начинают глазеть вперёд-назад-вверх-вниз.
Разъедающие твари шагают из сердца в сердце, разбрызгивая травильные капли,
чьи разливы приводят прямо в ярость.
Сатиры дают направления в санатории, которые
при распаковке оказываются борделями.
Буколика автомобильной эпохи дребезжит элегантно и гротескно-жеманно.
Первобытный бык ревёт в гранитной чаще развлечений, безрезультатно
разыскивая стойку на голове, мечась под которой он сдавил рога так,
что был лишь семнадцатилетний представительный
бакалавр педагогики.
Неистовое тропическое солнце лижет чугунные колени пальм.
Одним ударом они швыряют его назад, треснув о злой небосвод.
Сквозь изношенный мамонтовый сон застывших материков кружится огромная супница.
В супнице тикает регулярно спонтанная суперспаржа.
            Супница должна её многократно запрещать.
Вдруг выясняется, что жаба потеряла свою обворожительную любимую улыбку.
Начинаются общие поиски, что длятся так долго, покуда никто больше
не помнит, что же собственно искали.
Тем более что ещё и медведь теряет свою запонку и танцует с горькой
ухмылкой зимний транс.
    Чтобы ссора была приятней, обед разделяют на три раза,
   из которых ни один не длится дольше чем семь веков.
С летающих тарелок предлагают жаркое из питона, c заманчиво бугристым вкусом.
        Львиная доля достаётся зайцам.
Львы с этим не согласны и и составляют ложную петицию длиной в милю.
Орудия беглого огня давятся замёрзшими фрикадельками и вытирают
рот синей салфеткой дрожащего небосвода.
Инструктор по трезвости приходит со свадьбы в Кане Галилейской и думает,
с чем ты должен и чем исправить мир. 
В ателье портного шум и возбужденье до потолка.
Ученику совсем бесплатно делают приличные полосатые брюки.
        Он находит, что можно быть неблагодарным,
и орёт и вопит ужасно.
У того-то в кармане штанов кукарекает петух, провозглашая приближенье утра.
В этом он сильно ошибается, так как утро забыло грелку для живота
и уносится обратно той же дорогой.
Когда это узнают, хохочут до изнеможенья, вставанье из коего вызывает смущенье.
Удивительно большой для своего вида мальчик-с-пальчик ходит из угла в угол
и накручивает всякие песни.
Песни настолько спутываются, что распутать их оказывается чрезмерной роскошью.
Мальчик-с-пальчик связан и больше не соображает,
что он пел неправильно,
или что у него не было права петь,
или право было,
но он его неправильно использовал. 
Из связки виднеются голубые чародейские глаза мальчика-с-пальчика.
Они звенящие, щедрые и нежные – такие, против которых
   не чувствуешь жалости, потому что они подбивают к насилию.
Каждый день с 14 до 13 часов свет имеет жёсткий и
свинцовый блеск и чудеса не осмеливаются являться на нашей улице.
        Пораженье одного – это пораженье всех.
            Победа всех – это ничья победа.




Видение молнии (lk 210)

Что же это тогда?
Голоса нет.
Есть только эхо.
Нет желанья.
Есть лишь исполненье.
Нет движенья.
Есть лишь прибытие.
Нет понятий.
Есть лишь понимание.
Нет вкуса.
Есть только медленно тяжелеющее успокоенье.
              Вижу ясно:
Чёрт качает печальный взгляд и восхваляет состав монастырей.
Хищники сверх-самоотверженны и призывают в помощь всю известную
    магию, чтоб пасть добычей травоядных.
Орлы рывком надевают кожу колибри и несутся с цветка на цветок.
Тайфуны начинают отстраивать то, что их предки разрушили.
В пустом стволе древнего дуба караулит бескорыстный самец совы и влияет
   своими возбуждающими аппетит чудаковатыми мыслями на ход событий
   ещё не рождённых миров.


* * * (lk 210)

Когда облака больше не расточают искренья,
   когда у красок пропало к речам настроенье,
   когда песнь далей прекратилась,
        когда обряд сверчков в траве
            в опасности окончательного затуханья,
  не мучит ли тебя тогда углубляющееся твоего сердца молчанье?
Деревья гнутся по ветру.
   У сильных чувств глубокие тени.
        Не спрашивай, почему мы вновь должны отдыхать…
            Воля длится дольше, чем сожаленье.
Отчего эта возбуждающая дрожь в высоко поднимающихся пальцах?
   Какое у нас право пугаться?!
      Разумных загадок не бывает.
         Нет тайн, которые можно бы скрыть.
Хватит колючих криков!
   Хватит застывающих восклицаний!
       Хватит дождя заклятий!
Пой пламя до конца!
   Наколдуй огонь обратно!
       Полыхай буйствами всех чувств!
Не признавай за правду глухонемую тёмную печаль,
    что окружает твою светлость.




Четыре этюда  (lk 379)

Яну Каплинскому

    1.

Годы – могилы глубокие,
трупами грёз полны.
Долго, неверно-неловкие,
ткутся из чувств ковры.

В них ловушки вплетаются,
совести мук жаднострастье;
в них хищно когти впрядаются,
что разорвут нас на части.

Острые плуги в них ввяжутся,
словно сплошным потоком,
которым настежь распашутся,
врозь – тоски полюса оба.

    2.

Мы – опоздавшие.
Это воля нашей судьбы.
Мы есть звенящие
между мачт бубенцы, 

на корабле дураков, в ликованье
к гибели мчащемся бешено.
Кто-то, по тёмному небу шагая,
счёт сводит с дерзкими нашими надеждами.

    3.

Голову поднять не посмел я.
Серебром луна как звенела!
С полузакрытыми глазами,
Вдоль реки ты ступаешь.

Так, с осанкою безутешной,
Сдавленно-размашистой спешкой…
Пуст как до Творенья, пред-зряче,
Прорезался мир в твоём плаче:

Смеха связь, грозя, разражалась
В шуток обнажающих многость,
И в твоих слезах зарождалась
Света несравненного строгость.

    4.

Рождаются, хоть умирать придётся,
влюбляясь – назло разочарованьям.
Хоть не искать, в душе краса найдётся –
печалью чудно-тонкой, без названья.

Пустыня я, в злых засух дымном крике.
Несу в себе живительный колодец –
дотоль, пока мне в вены не проникнет
Невыносимой жажды безысходность.

В сраженьях грёз я раны получаю,
что не умею скрыть и не желаю.
Корабль я, порт чей – материк тот странный,
что не возник пока из океана.




Nostalgia - Ностальгия  (lk 332)

Из тревожно пульсирующего утра
в сумеречно уклончивый вечер
летел лебедь засыпающего света.
Пошёл дождь из перьев, покрывая безутешные мели нетерпеливых страстей.
Должны ли все песни однажды прерваться?
   Почему твоё призвание одновременно запрет?
Я предпочитаю этот мир бессчётным другим, в коих я также
мог бы родиться, хотя я и не знаю, что меня притянуло именно сюда…
Не настолько я беден, как сам себе казался.
   У меня бесконечно-много видоизменяемых состояний облика.
    Я не только огонь.             Я также и результат.
    Я не только боль.             Я также и белизна.
    Я не только угасание.         Что приходит, чтоб остаться, строит
гнездо на моих следах.
Я всегда есмь ещё что-то.
Слишком много остаётся в наличии. Слишком много остаётся сверх. Это расточительство.
Каннибалы ругают истощённость моего мяса.
Вегетарианцы заклинают упитанность моих мыслей.
    Как тут успеешь прийтись всем по нраву!
   Если я чего-то избегаю, так это пренебрежительности.
   Если я с чем-то соглашаюсь, то это слабость.
    К чему я снисходителен, того вовсе не желаю.
    Я – порок, слишком увлекательный, чтоб быть презираемым.
    Я – благо, слишком ровное, чтобы его терпеть.
    Я – надежда, слишком большая, чтоб прекратиться.
    Я – корабль, от которого медленно прочь уплывают города.
       Танцую в весело-пёстром хаосе страшных потерь.
Я прав и тогда, когда я ошибаюсь.
Мне тяжело и тогда, когда я смеюсь.
Мне нечего терять от того, что заглядывая в мои зеркала,
понятия становятся многими своими противоположностями.
Простоты соединяются и остаются неразрешимыми.
Скупости догадываются о своей отвратительности и убегают в небытие.
Узости концентрируются и становятся проходимыми.
    Нечего бояться тому, чьих фантазий козлиные стада
бродят в зеленоватых тенях всех пастбищ и садов.
Если бы я только знал, кому принадлежали руки, которых я касался
тут и там как будто случайно в сплющивающемся скользящем очарованье
полуденных скоростных пристрастий.
Только немногие игрушки не рассыпаются.
Только немногие чувства не темнеют.
Сила лишь немногих влечений пребывает в равновесии с их значением в жизни.
Что с того, что стена впереди – всё равно нужно идти!
Что с того, что кормило в воде – правды глубин не дано познать на плоскости.
Чрез заросшее лопухами небо летит жаждущая завоеваний валькирия,
в одной руке пистолет-пулемёт, а в другой – сифон с духами.
Она ухмыляется понятливо и дико.
Одно из её крыльев – жестокость, другое – пленительность.
   Начинается вспомогательный апокалипсис, чьи периметры точно обозначены.
   В спешке составляются новые магические формулы и ритуальные рецепты.
   Гремит гортанный орган диссонансов, выделяя злобные возгласы и изнаночные брюзжанья. 
   Без раздумий даются обещанья, которые всё равно неисполнимы.
О, на голых камнях тайных начал вещей растёт и шумит древо всё новых снов!
Большим преимуществом мёртвых является то, что им больше ничто не угрожает.
Жизни принадлежат трудности, и риск, и муки, и стремления.
Душу искусства волочат беременной сквозь отчаянные чары-зачатки тысячелетий.

                2.

       Я вступил в сей безумный мир, чтоб хотя бы насмеяться вволю.
    Чем же другим заглушать пробелы в творенье кроме как смехом!
    Нет смелости более благородной, чем осмелиться смеяться.
Я не знаю, кому принадлежали горы до рожденья огня.
Я не знаю, кому принадлежала воля до рождения целей.
Я не знаю, кому принадлежала печаль до того, как разразилось бурление ада причин.
    Молчащая свежесть виноградных гроздий очень утомительна.
    Пуповины наслаждений перерезаются до конца.
    Чей-то смех делает из моей боли драгоценную мелодию.
Из каждого улетучивающегося звука, из каждого исчезающего звона, из каждого утихающего смятенья чувствуется вредоносное облегченье.
    Мы ходим высоко и далеко, но у памяти нет места спасенья.
       С трёх сторон дорогу прошли мумии удовольствий.
       Мы спотыкаемся об упрёки их взглядов.
    С пяти сторон дороги – сотни шпалер таинственных проклятий.
Пронзительно визжат шмели заклинательных слогов, раздувая
громадные бугры мешков с ядом.
Темнота беспрерывно синеет над постоянно более жёлтым чем обычно безмолвием голосования.
В интенсивном течении сверхбесконечного водостока ширится и пахнет цветущее снами дерево.
С его ветвей осыпаются маленькие звёзды и мерцающие небывалостью переживаний и туманностями лиц световые пятна и удаляющаяся неповторимость одолженных на миг верований в счастье.
    Каждый из нас – властелин оброненных в непроглядность миров.
    Каждая нервная клетка – Солнечная система.
       Каждая кровяная клетка – система воодушевленья.
          Каждая клетка мозга – система грёз.
        Каждая половая клетка – система юмора.
Это всё лишь бульон, который и величайший обжора не смог бы выхлебать.
            Позор обнаглевшим самообманщикам!




Росчерки спичек в непроглядной галерее  (lk 335)

Я – искра под залежами пепла тысячелетий.
Когда ты позволишь мне вспыхнуть пламенем?
Я – трепещущий ветер, что неустанно
хочет выйти из плотной тьмы чащи.
Когда рухнут эти дебри истлевших пустых стволов?
Я – зверь, задыхающийся от жажды, по чьим следам с визгом мчат стаи псов.
Достигнув какой-либо реки, нахожу её всё же высохшей.
Я – камень, что падает в бесконечность.
Я проваливаюсь в глубины всех сердец.
Я – звезда на фоне головокружительных пустот.
Почему ни одна из комет не забредёт, сбившись, в моё одиночество?
Я – эхо галактик, несущихся в паническом страхе.
Ничто от меня так не далеко, как мой собственный голос.
Я – облако, что ослепляет вершины,
и неслышно угасающий удар колокола
и отношение, которое не плодится,
и вздох, что не ищет цели,
и прохладный промежуток в диалоге
и “да”, которое не осмелились сказать,
и пестреющая маска на тяжёлой тревожности
и гравюра, которую нельзя скопировать.

Ничто не способно расплести, отделив друг от друга,
две противоположных подлинности моего неизменного я.




*** (lk 336)

Я – скала с шершавыми гранями.
Состою из гранита и мела.
Меня окружили копья непроглядной тьмы.
Меня хлестал призрак ветров и дождей.
Я понял бессмысленный гнев их мыслей.
Лишь обманщики и слепые утверждают, что видят мою вершину.
Я ношу на лбу вечный снег, и мне холодно.
Солнце слишком мягкое. Оно не может меня согреть.
Бесстрашные медведи кричат по ночам у моего подножья.
Голодные орлы по утрам устраивают гнёзда на моих склонах.
Лавины отрешённостей рушатся в пропасти моего страданья,
делая подкопы и заваливая пути к выходу.
В моих недрах скрыта магия руд.
Находясь во мне, она приносит пользы.
Никто не знает, как время от времени дрожит моя тень.
Ночами я вижу сон о многих других скалах,
которые такие же голые и так же бредят о тепле.




*** (lk 336)

    Я – море, не имеющее края.
Если б это определять мне, то и край мог бы быть.
Моё дно полно корабельных обломков и сияющих раковин гигантских улиток.
Их целые города.
Их целые горы.
Нем их призрачный мир.
Они громоздятся как кристаллы или как звёзды,
чьему падению нет конца. 
В них – предостереженье, сдерживающее стоны.
В них – беспомощное глумление ужаса.
В них – беззвучно угасающий смех.
Если б я прикоснулся к некоторым из них своим звенящим сердцем,
они оба разбились бы вдребезги друг о друга.




*** (lk 337)

Я б не дерзнул сказать, что я богат,
но мои руки держали редкостные сокровища,
бесчисленные чудеса этого мира.
Я не смог их удержать.
Был я слишком неутомимым и слишком ненасытным.
Но и сам собой не любовался.
Восхитился лишь один раз, что мне показали.
Никогда я не был совсем один.
Может это так только казалось.




Комната в мансарде  (lk 338)

Внизу – неутомимость грёз и мечтания.
Вверху – крыша неба сурово-дальняя.

Ветер страшно пронизывающ высоко в мансарде.
Подоконник покрывает снежным крахмалом.

Стою и наблюдаю тут тяжким взглядом
за грубой вязки жизненным маскарадом.

Крик тоски глотает городское гуденье.
Беспокойно кружатся обильные тени.

Тот, чей дом – мансарда, много замечает.
Бодрствует душа, зарубки бед встречая.

В твоих руках нити ткани чужих страданий –
что хоть вяжи из них себе одеянье.

Средь цветов в горшке в углу, что голо стынут –
дюжина промокших дудочек крысиных.

В печи – пугливо тлеет углей невнятье.
Не спрашивай, надолго ль их ещё хватит.

Сквозь щели в стенах – с визгом – ветра порывы
репейно-серую паклю треплют, как гривы.

По небу скользит звездопад, немея,
блистающим серебристым змеем.

И вновь тает горечь непониманий
в волшебном сиянье-самообмане.

Дни были нам как в письме запятыми.
Но стали сегодня слова своими.

Ты, счастья миг дивный приносящая,
побудь ещё здесь – теплом лучащимся.

Когда за твоей спиной порог мой скрипнет –
Что-то навсегда изменится, погибнет.

Время ведь не ждёт, оно нетерпеливо.
Память лишь оставит – мыслей-строк разливом.

Ветер леденит очаг, приносит стужу.
Так ужасно жаль чего-то – гложет душу.

Что так жалобно-невыносимо, слышишь,
словно жалит, поднимается всё выше?

Тёмным вечером однажды в нём утонешь,
с нераскрытыми бутонами в ладонях.

Сырость вечеров осенних напугала?
Множество прекраснейших цветов увяло…

Мышь летучая в окно крылом колотит.
Да, её волненье наше не заботит.

Почему-то зимний сон сломался.
Сумрак, иней – до утра остался.

Существо слепое кружит, кружит хмуро
вверх-вниз по стене сырой и бурой.

Ночь – огней и бабочек наплывом страстным.
Где-то хрупкая дорожка гаснет,

По которой, времена пронзая,
и до нас влюблённые блуждали.




Sidruniballaad - Лимонная баллада  (lk 286)

Луна, с жёлтым от смеха лицом,
пресытившись купаньем в небесной реке,
выжимает свои тёмно-синие купальные трусики
и швыряет сушиться на крону лимонного дерева.
Пока она спит, глубоко как молодой зверь,
рождаются маленькие лимончики
и кисло кривят ротики.
Любопытно разглядывая друг друга, они замечают вдруг луну,
чьи щёки слегка распухли от сновидений.
"Какой странный, какой смешной лимон, и какой большой!"
говорят лимонные малыши
и щёлкают её по затылку.
Луна просыпается, но и не думает обижаться.
Она сладко потягивается
и начинает рассказывать своим маленьким родственникам
лунные сказки, которых несколько дюжин миллионов
и ещё даже больше, и ни одна из которых не повторяет другую.
Покуда луна рассказывает, маленькие лимончики бродят вместо неё
поочерёдно по небесным пейзажам.
Но ночи тёмные, и что же случится тогда, если кто-то придёт,
снимет луну с лимонного дерева, унесёт её домой и выжмет её
сок по капле пузыриться в свой чайный стакан?!




Noorkuu - Молодая луна  (lk 284)

Ночь полна острых ароматов прорастанья и печальных запахов увяданья.
За тишиной караулят боли, а за грёзами бродит погружение в сон.
Нетерпение лежит навзничь в ромашках, а смятение ничком в клевере.
Если б они поднялись одновременно, это не было б чем-то невозможным.
     Если б они вместе полетели, это не было б чем-то недопустимым.
          Если б они запели, не было бы ничего безнадёжного.
Луна вьётся, звеня, над трубой.
     Она закрывает глаза и позволяет себе дрейфовать с высот.
В избу проникает предсонный сумрак и всё сгущается.
      В ульях за амбаром жужжат пьяные пчёлы.
Среди такого большого изобилия легко быть надменным, тем более, когда делают что-то вроде свадьбы.
Луна пытается слушать сверху сказки лесов, которые не предназначены
      ни для каких посторонних ушей.
Она ловит диалоги шелестов, и ей никогда не скучно.
Каждому нужна своя мудрость.
Крупинки воспоминаний застывают стропилах избы как постепенно леденеющие воды.
Как долго ещё продлится разгон потоков и усердное струение?
Лунная шхуна браво плывёт сквозь медленно открывающиеся предчувствия времён года.
Изба пугливо сутулится, немеющая и трепещущая.
     Что-то шумит в нескончаемости сосновых лесов.
       Это серьёзный ветер
                Или море в раздумьях
                или раскалывающаяся песня
                или смерть, что наблюдает за оживленьем шаловливых цветов?
Лунное ядро прерывает спешку и гладит пышущие жаром лица бревенчатых стен.
      Оно чуткое и светлое.
Ночь холодная и замкнутая, но в ней проблёскивает пламя обманчивых радостей.
      Пущи полны звона красок.
Они всасываются в душу, и душа вытекает по капле до пустоты.
      Жизнь останавливается, чтоб углубиться в одно из мгновений,
           и затем идёт дальше тяжёлым и утомлённым шагом.
Леса горят напряженьем безумного света.
Дикие звери воют, дрожа, и вдавливают когти в ловушки лунного света.
      Кто убегает на поляну, того сразу найдут собаки.
           Кто в чащу укроется, того ветви разорвут на куски.
Вечно-юные феи скачут в тумане на покосе.
Вечно старые лесные духи курят трубку и подсматривают за их стройными силуэтами.
Луна всё та же.
        Тем, кто должен родиться, чтоб умереть.
        Тем, кто должен любить, чтоб страдать.
        Тем, кто должен пить свет, чтоб чувствовать вкус теней как слова на закрытом нёбе.
Луна крыш.
       Луна стогов.
       Луна чердаков.
       Луна верхушек деревьев.
                Луна, убегающая вдоль рек.
Луна, молчащая о том, излучится ли и из тебя это синее безумье мягких
летних ночей, одно в прошлом году и сегодня и до скончанья времён?
Блаженны те, кто прожил хоть единственную ночь…
      Вечера приходят и уходят, как будто заблудившиеся путники.
Порывы ветров появляются и исчезают, словно кто-то пошутил и тут же раскаялся.
Что-то забывается, а что-то сумраке искажает.
      Из зелёного получается жёлтое, но из жёлтого зелёное больше не выйдет вовеки...
Чувства сопротивляются, но темнеют.
      Страсти вопят, но чахнут.
Желанья становятся прямо беспощадно погребающими душу.
Где осталось то, что ещё должно случиться?
      Почему душа сейчас словно тлеющий костёр в ночном?
Откуда собралось так много складок тягот на брови и
      столько трещин забот в кроне дерева жизни?
           Кто подмёл закрома и накрошил сажу на колосник?
Где-то должна начинаться зима, чистая и утомительная.
     Осенний ветер знает несколько могучих заклинаний наизусть.
           Пусть он идёт и поёт их блёкнущим заливным лугам.
                Нет, нет, пусть он не отказывается жеманно! Мы все просим.
           Пусть он разыскивает поцелуи, попавшие в мох между елей,
     и объятия, упавшие под берёзы.
В избе есть печь, а на столе книга, которую лучше понимают те, кто не читает.
              Блажен, кто прожил хоть единственный час!




Совпадение расхождений  (lk 219)

Ты есть гора, я – снег, с неё идущий.
Я – пена на волне твоей поющей.
Ты – бденье стерегущее, я – сон.
Ты – воля, что питает мой огонь.

Ты – мудрость тишины, я – грохот речи.
Ты – светлый стих, я – грубый ветер встречный.
Порой к тебе я прихожу, срывая
Плод, что на твоём древе созревает.

Не жалуешься ты, всё понимая.
Ведь ты – моё крыло, я – твой полёт.
Мы щедро перья-звёзды рассыпаем,
Неутомимо мчась сквозь небосвод.

Тебя узревший – видел очень много.
Точней – всё видел, если скажем строго.
Кто был в тебе – ходил в такие дали,
Что мысль людская долетит едва ли.

Из тёмных топей древних чувств струится
Река твоя, я – берега её.
В миг, где тебе дано остановиться,
Обрушится и бытие моё.

Ты – сам предмет, я – тень твоя всего лишь.
Ты – утешенье в дебрях моей боли.
Защитница моя, тебя терзаю.
...два слова в сказке, что не исчезает…




Vastutuult - Против ветра  (lk 211)

Хорошо быть
опьяневшим от запаха ледяных цветов и ослеплённым сверканием снежных кристаллов.
У снега цвет крови.
        У крови цвет снега.
Голод удесятеряет богатырскую силу страстей. 
Накапливается, громоздясь, зола воспоминаний.
        Почему ты никогда не отдыхаешь, вечная тоска?
    Охотники сидят на корточках на пороге разбитых сеней.
Трескучий мороз сломал ястребиный лук, и поднебесье наполняется вновь таинственным разливом шумящих крыльев.
        Весенние леса растили цветы.
           Большинством из них никто не восхищался.
        Осенние леса растили грибы.
           Большинство из них никто не попробовал.
Уныло эхо стальных колоколов северо-восточного шторма, ревущее и безумное.
    В наших сердцах осталось много смеха.
        Кому я подарю это давящее богатство?
Каждый шаг – большой риск.
    Каждая заминка – ужасное опоздание.
        Каждый ханжеский камень – притворяющаяся спящей фея.
    Мы сделали из забот игру.
        Мы сделали из отчаянья увлеченье.
            Мы сделали из кошмаров уют.
Так далеко, насколько видит глаз, все места полны тоской незаконченных веселий.
    Боли зарастают, как и раны, но любовь не находит свою повседневность открытой.
    Кто не сдвинется с места, не вырастет ни на волос.
         Кто идёт далеко, тот может всё потерять.
        Мы выбираем большую из опасностей, чтоб потеря была достойней.
У скользких винтовых лестниц твоей души нет конца.
    Глубины гребут охапками, а высоты шумят в обнимку.
Поднимусь я сейчас или опущусь? Никто не может сделать это ненадёжным.
    Надежда – страшная сила.
        Она рубит довольство на куски.
            Нет рыб нетерпеливее нас.
        Ходим по кругу.
                Ходим по кругу.
Ультразвуки грёз низвергаются обратно от рассеивающихся гребней
подводных течений.
Когда наберётся шестнадцатая тысяча, ударю хвостом и разобью стекло
разделяющего нас аквариума.
Прошу, прошу тебя настоятельно – убежим обратно в реальность!
     Даже если она уже не та же самая.
    Даже если бы ей пришлось показать язык нашим фантазиям.
       Даже если мысли её марципановых кукол нацедили бы горькие слёзы.
    Давай попляшем под дудочку высоких взглядов тех,
которые считали наше убежище оплошностью.
Придёт момент, а с ним тот, кто всё подлинно фальшивое делает фальшиво подлинным.
     Понаблюдаю на миг, как твои чешуйки начнут блестеть согласием.
    Всё уже упаковано, всё без чего путешествовать было бы тяжело:
         правды и недуги,
шутки и проклятья,
     мольбы и пристрастия,
порывы горенья и тупые боли спешки.
Мы торопимся. Поэтому я смотрю беспрерывно назад.
                Всегда есть время разочароваться.
    Где-то точно есть трещина в пустоте.
       Крохотная и многозначительная.
   Этот крик повторяется и длится во многих тысячах, чьи чувства
не могут признать правильным злобное молчание призраков:
   Освободи беспокойные осанки своих запястий, о сеятель с вопрошающими глазами, и посмотри вновь в обессиленные небеса, полные изысканных и неустойчивых звёзд своих светло-ярких верований!
   Хоть они поочерёдно гаснут и пропадают, всё же они оставляют в душах эхо причудливых отсветов, что заставляет страдать и делает страданье прекрасным.





Veendumus - Убеждение  (lk 341)

Только дети способны целовать свет.
Лишь дети в состоянии улыбаться так, что в этом нет печали.
Только дети в силах обнять весну.
   Лишь дети могут наслаждаться миром так,
что это никому не причиняет боль.
Воображения заходят так далеко, что больше не находят пути назад.
Чувства заходят так высоко, что высь раздирает их на волокна.
Мысли заходят так глубоко, что глубь глотает их мозг.
Кто выталкивается из себя, достигает пустоты.
Кто возвращается из пустоты, находит в себе ещё что-то ожидающее.
    Как ребячливы солнышки!
        Подумай лишь – так пылать и пылать!
    Как ребячливы песни!
        Подумай лишь – так летать и летать!
    Как ребячливы надежды!
        Подумай лишь – так заколдовывать и завораживать!
    И как ещё ребячлива любовь!
    Немыслимо, в коей мере она может пить и томиться жаждой!
            Во имя своих верных грёз,
   во имя своих беглых разочарований,
во имя своих беспокойных радостей,
   во имя своей избранной боли,
во имя предвечерий разрушительных расставаний,
во имя послеутрий удивительных возвращений,
во имя снов, что предсказывали, хоть в то и не поверили,
во имя пробуждений на маленьких волшебных полянах
посреди тёмных чащоб реальности,
во имя пахнущих свежестью лунных щупалец, что заставляют душу зудеть,
во имя скрытой тревоги блуждающих, бездомных звёзд,
во имя забывшихся игр в горах, окутавшихся туманом,
во имя неугасающих верований,
во имя красоты, что никогда не напрасна,
во имя счастья, что всегда можно было бы начать раньше,
во имя горького блаженства страстей,
во имя неслыханных кульминаций любимых мелодий,
во имя сильного ветра в парусах твоего смеха,
   во имя твоих слёз, от которых некуда скрыться,
во имя обязанности страдать,
    во имя потребности освобождаться,
во имя всесилия жизни,
    во имя любви, что не терпит оцепененья,
заклинаю тебя,
не делай больно ребёнку в твоей душе. 




Improvisatsioone harfil - Импровизации на арфе  (lk 342)

    Вечер распускается словно гигантский цветок.
        Из его кубка струится море ароматов.
            Почему кровь такая нежная и поющая?
Я не сумел до конца разгадать твою душу, моя кроткая и чуткая к красоте любимая…
В наших волосах ещё много сурового шарма порывов дня, но щедрые дары
твоих благородных рук склонны исчезать в проливном дожде темноты.
Мы бродили вдали от шума больших дорог, и солнца было достаточно.
Почему ты вдруг склонила голову под этим странным гуденьем печали
и искала опоры у стволов?
 У деревьев свои заботы.
    Они не понимают твоих мыслей.
        Они не проникают в твои чувства.
            Они – другой мир.

                *
Ночь вступает на место дня и светит над нашим ложем.
Мы даём ей родиться, не оказывая ни малейшего сопротивленья.
       Угасающие настроения делятся надвое в зеркалах вечера.
Пропущенные возможности улыбаются с сожалением и шагают дальше.
Неиспользованные случаи стыдливо закрывают глаза и отрекаются от своей неповторимости.
    Неисполненные желанья совершают прыжок в новую неизвестность.
       Ой дикие игры!
        Ой непристойные радости!
       Ой сжигающие нервы наслаждения!
    Ой как кипит и клокочет кратер жизни!
Думать о вещах есть время лишь задним числом.
Люди были б неплохими, если б их не подгонял бездонный и мучительный
голод впечатлений и волнений, который не даёт ощущеньям утончиться, чувствам обостриться и возникнуть убеждениям.

                *
Вечер раскрывает свои медвежьи лапы и гладит наши пугливые головы.
    Слишком ясное становится сумрачнее.
        Слишком светлое темнеет.
            Слишком болезненное становится переносимее.
   Кого утомили жар и напряжение дня, тому теперь кажется,
что ему дали точно в той мере, от которой легко отказаться.
    Мечты становятся смелее.
        Небо полно взмахами их крыльев.
В ужасающей глубине кроны незнакомого дерева плодятся почки звёзд.
        В каждой душе в ночах полнолунья зарождается огненная точка.

                *
Счастье раздаёт и скупец, но на пороге сущности любви и страданья
находятся чаще всего в одиночку.
Надежды приходят под открытый небосвод и пьют действительность
   из течения слепого огня.
    Это лишь увеличивает жажду.
    Это только растит горечь.
    Это лишь удлиняет мучения.
Небо звенит от неслыханных вскриков.
   Луна бледна в своей дремоте.
Кто её обидел?
   Звёзды мерцают и призрачно манят.
    У каждой звезды своя песня.
    У каждой песни своя звезда.
        Не прекращайся, не уменьшайся, звёздная песня.

                *
Маленькие лодки скользят по безмерным морям.
Крепкие заплечья рыбаков ссутулены.
Они гребут упорно и безмолвно.
Рыбы много и животы пустые.
Сети старые и промокшие.
     Море несёт корабли и песни и завуалированные просторами надежды.

                *
Каждое солнышко – цветок, также как и каждый цветок – солнышко.
Под сводами больших чёрных лесов растёт много цветочных солнышек.
Смертные девушки собирают их, чтоб украсить бессмертием
свои лучшие мгновения.
Собирать весело и смешно, хотя пальцам ужасно горячо.
Добыча пёстрая и богатая.
    Цену цветов следует снизить.
        Цветов должно хватить в подарок всем.

                *
Хорошо время от времени подняться с земной поверхности и гикнуть, паря.
     Но напрягаться придётся много.
    До и после.
    Придётся тянуться в высоты и склоняться над дном пропастей.
Как вкусны радости, если их отхлёбывать маленькими глотками!
Хлеб и траур жизнь даёт и без просьбы.
Некий запах остаётся в ноздрях.
Некий вкус прилипает к языку.
Некий голос никогда больше не пропадает из уха.

                *
    Вечер прохладный, и плоды не хотят созревать.
    По нескошенным лугам ползают змеи заморозков.
    Совы орут тяжело и удручённо.
    В светлячковых фонарях давно уже кончилось масло.
Радости ранних лет – большое достояние, которое скоро разворовывают.
Вечер – беспристрастная мать.
Она забирает на миг обратно скороспелое распознавание своего ребёнка.
Одинаково вступают в вечер те, кто был полон дневных картин до краёв,
и те, кто на жизнь смотрел издалека или ничего не заметил.
Убийцы и убитые довольно схожи в конце своего пути.
Не найти лишь трупов тех, кто утонули в разливе грёз.

                *
    Кто-то мчится на борту грозового облака.
У него угольно-чёрная борода, а зубы белые, как утешительная ложь.
Его глаза являются сквозь сны.
Вертящимися пригоршнями сеет он ветры.
Скоро будет слышно их собственные гудения.
Усики-антенны человеческих чувств вспыхивают, но в ночи не возникает путей.
Долины окутались туманом, а горы страшно высокие.
    Счастлив, кто умеет летать!
Вблизи птиц сохраняет он чистым облик своих идеалов.
Ослабнуть придётся так и так.
    Почему ж тогда хоть раз не взлететь выше?

                *
    Творение не кончится никогда.
Каждое пробуждение есть вспышка, чтоб снова гореть хрупким и неустойчивым пламенем.
Опустевшие колодцы наполняются вновь.
Чащи воображений никогда не высохнут до пустыни.
Вершины вздрагивают в штормах, и равнины им в такт идут волнами.
В заводи инстинкта сбрасывают брёвна всё новых жизней.
Есть неразвеиваемые звуки и мысли, что вмещают в себя миры.

                *
    Велик тот, кто сияет, не щадя себя.
    Для горенья не нужно причины.
    Для просьбы не нужно обоснования.
    Нет бесполезных крыльев.
    Нет излишних песен.
Нужно нести в сердце железо, чтоб падающие камни времени не разодрали его на куски.
    Смелость есть высшая мудрость.
Верный натуре своей души делает сильнее себя и жизнь.




Morbiidseid maastikke - Морбидные пейзажи (lk 347)

        1.

    Мы живём в многоликом мире.
         Живём в многовзглядном мире.
        Живём в мире, изменений которого иногда не замечаем.
Живём в мире, для понимания которого нужно гораздо больше, чем разум.
Ходим по некрополю несделанных дел и несказанных слов.
Мы убеждены, что за дверьми ужасов по нам тоскует что-то пленительное.
Мы уверены, что где-то начинаются сады, которые утоляют дикий голод чувств.
В поисках правды мы снесли пол-небосвода и расшвыряли кучи полярных сияний.
В поисках красоты мы содрали шкуру с радуги и разбили ядро вечерней звезды.
    Мы играли с воспоминаньями и были больны от предчувствий.
В плывущих туманах дрейфуют и поныне сведённые судорогой трупы наших грёз.
Мы открыли так много сокровищ, что разбогатели, так и не найдя правды.
    Было бы просто подло не чувствовать себя счастливым, когда
в состоянии так много вынести.

        2.

   Ни день и ни ночь.
      Солнце рассыпается, и осколки падают с визгом.
    Это ли твоя осень, большой жёлтый огненный цветок?
       Над дырами пенится пламя всех пыланий.
Было ли твоё рождение столь же случайным, как и моё?
Птицы поливают крыльями огонь и грохочут изо всей груди.
    Где-то в другом месте это повлияло бы непристойно.
Смеясь, бросаются в смерть, а смерть отшвыривает их обратно.
    Это светлейшее и расточительнейшее самоискупление,
жутко ликующее и благородно жестокое.

3.

Каждый поёт особняком.
   Это прямо недопустимо.
Каждый пьянеет по отдельности.
   Это эгоизм.
Каждый пылает отдельно.
   Это просто расточительство.
Каждый дышит сам по себе.
   Это в некой степени заставляет задуматься.
Каждый молчит про себя.
   Это гигиена голосовых связок.
Каждый остывает обособленно
   Это не так уж и страшно!
Каждый гибнет по отдельности.
   Даже тогда, когда ради другого или из-за другого.

        4.

Знаю, что возрожусь птицей.
    Чьей это волей, не важно.
    Только подготовь заблаговременно свои лучшие силки.
Птичий голос слышит каждый.
    Птичьи перья гладит каждый.
        Птичьим движеньям подражает каждый.
            Птичье мясо вкусно каждому.
    Знаю, что возрожусь птицей.
        Открывай немедленно дверь своей живописной клетки.
    Что с того, что ты заключишь меня в тюрьму так же, как я взял в плен
песню и твоё сердце.
Конечно, когда-то тебе станет ясно, что моя единственная песня каждый раз новая.
Принеси зёрна, что желты как угли очага, и память о которых долго горька.
Вечера давят на меня сонливостью, а утра взбудораживают до безумия.
Наверно так быть должно, что дыханье просторов остаётся стеснять упрямое дитя противоположностей.

        5.

    Коридор.
    Лестницы.
    Двери.
    Полутьма.
       С какой стороны ты идёшь?
        Тут и там.
       Нет, скорей там и тут!
    Тени или подстерегающие?
       Глухие или подслушивающие?
Как ты, призрак, смеешь столь сладострастно излучаться?
    Лжецы молчания…
    Ловцы вкусов…
Зачем тебе нужно лицо, если оно столь опрометчивое и неясное?
    Шаги.
    Приближаются.
            Наконец-то!
    Шаги.
    Проходят мимо.
            Уже снова!
    Шаги.
    Удаляются.
            В самом деле?
    Шаги.
    Пропадают.
            Так же пусто!
        Те же, те же самые, шаги столбов…
        Те же заросшие мхом шаги?!
    Это было сейчас или давно?
            Было сейчас и было давно.
               Очень, очень давно.
Эхо сна.                Блуждающее.
Сквозь время.                Сквозь дом.
Далеко и беспорядочно.             Болезненно и несравненно.
        Просишь или нет, а дают.
            Печали и низости.
    Противишься или нет, а берут.
    Как раз с древа познания добра и зла.
     Кто-то захлопывает дверь и вздыхает.
    Кто-то открывает окно, чтоб дышать пульсом звёзд.
            Ладони.
            Потягивание.
            Стекло.
            Во льду.         Летучая мышь.
    Она смеётся, чтоб поглумиться?
    Паутина.
    Она качается, чтоб извиниться?
    Луч света.
    Любопытство всегда оправдывает себя.
    А другие страсти?
     Формируется ли уже тот, кто кашлял?
Если вы не желаете больше молчать, скажите, пожалуйста, что что-то неправда!
        Полусвет.
        Палец.
        Пыль.
        Нежная.
        Появляется имя, которое никогда не прочесть.
        Прах.
        Это ничего не значит!
            Окна – для подглядывания.
                В жизнь.
            Двери – для отбытия.
                В смерть.
            А для чего сны?
        Из летучих мышей не получишь хорошую шкуру.
    С паутиной не пробуй идти на рыбалку!
        Взвинчиваешь себя сам понапрасну.
Для спуска не требуется ничего, ни лестницы, ни парашюта.
Если бы темнота просвечивала, свет не очень был бы и нужен.
     Мечты моргают рассеянными и близорукими глазами.
    Косметика становится довольно дорогостоящей.
         А пользы ни на волосок.
Мудрость от внезапного страха немощно оцепенела и не может молвить ни слова.
         Всё же чертовское произведенье искусства!
    Сбей с ног чем угодно, только не утверждай,
    что жизнь – это уход вдоль тёмных, гулких коридоров, никуда не попадая.
            У меня нет сил, чтобы в это поверить.

        6.

    Мясо кашалота.
       Копчёное и жёсткое.
          Засохшее и твёрдое.
        Мясо кашалота.
           С ласкательным именем сознание.
Лезвие правды проникает в него до рукоятки, но оно не чувствует боли.
    Нет, не чувствует!
    И не хочет чувствовать.
    И не смеет чувствовать.
Боль – это привилегия избранных.

Грусть относится к области чистейших психических напряжений.
   Страдание есть подвиг высшей категории.
Ножи сверкают и кровь злобно мечется.
    Челюсти тварей открыты.
         Зубы тварей оскалены.
        Кровь брызжет и растворяется в воде.
             Амбра тает и растворяется в запахах.
            Не сожалейте о кашалотах!
    Не жалейте тех, у кого тень души серая!
Не мешайте правде проткнуть вязкую и гнилую мякоть сознания!

        7.

Чем больше дерево, тем больше его одиночество.
        Я один из самых жаждущих.
   Нет ни начала моим корням, ни конца размаху моей вершины.
Я не помню, порыв каприза какого ветра обрёк меня на безграничное пребывание.
Хотел бы разрешиться в движеньях, но должен стоять на месте
и по дюйму подниматься в небо, которое остаётся вечно далёким.
Мой сок болен от своей силы, и запах моей пыльцы перехватывает дыхание.
   В пущах рыщут ветра, но вовек меня не находят.
Даже тени не останавливаются возле меня дольше чем на один поспешный хоровод.
   Вёсны ходят туда-сюда и задевают меня своим смехом, жгущим сердце.
Моё вожделенье захватывает так много, что я насквозь один.
Но, может, было б ещё печальней – принадлежать всем и не получить никого?
    Каждый мой миг – шелест, который рассеивается.
        Каждая моя дрожь – попытка выйти.
            Каждый мой крик – потеря.
Лёгкость бабочек вызывает во мне зависть, хоть они и живут лишь один день.
Увяданье диких гвоздик приводит меня в уныние, так как я знаю, что это
мягко и безболезненно, словно засыпание.
Предчувствую небеса за небесами и несу на своём заплечье их тяжесть.
Предчувствую мысли за мыслями, для коих всё возможно, кроме прекращения.
Играю с безмерным грузом, и в каждой моей клетке звенит невероятная
усталость, из которой ветвятся всё новые жажды и страсти.




Tuleb ingel ja puudutab vett - Придёт ангел и коснётся воды  (lk 384)

Читая Франца Кафку

В мрак бурь корабль нырнуть ты убеждаешь.
Этюдом музыкальным смерть звенит.
На бреге ночи кто-то наблюдает,
Наряд чужой с уст кривословьем слит.

Ты весь – одним огромным содроганьем –
Предел, за коим нем от страха дух.
Там чуешь место, где очарованье
Полёта – песнь накала – смолкнет вдруг.

Ты – крик из тихих рощ, где грёзы в ранах
От колких ядов исцеляют кровь,
Восстав из боли разочарований,
Чтоб – мудро позабытый – вспомнить вновь

Гнёт мук, с тобой давно сроднён упорно:
Щемяще-жгуч внутри, снаружи глух.
Пинаем ветром, – как волна разорван, –
Который путь ты выберешь из двух?

Кто, где, зачем, когда – тебя терзает,
Язвит, цепляет пыткой – в вихрь сквозной?
Страданий вскрики – как вино глотаешь,
И сердце твоё – птицей слюдяной.

Твой венец мыслей гаснет, вновь сверкает,
Будущее полно следов твоих.
Святая страсть к искусству – принуждает.
Блуждавший с ней становится велик.

Убежищем в сон – бодрость твоя дышит,
Глубин твоих туманов слух – всё выше:
Блаженство жутких правд – в тугом сплетенье
Прямизн – прах, приводящий ад в цветенье.

Твой нежный мрак, ширь неба переполнив, –
Вой древне-одинокий на луну! –
Проклятье нёс красиво, муку – вольно,
Усталость – смело, бережно – вину.




Слова тебе, смерть, большому молчанию и себе самому (lk 353)

Почему твои бешено вращающиеся глаза целятся в меня чуждо и враждебно?
   Что, на обочине этой дороги нельзя больше остановиться?
Где-то должно быть место, где нет глупости и мне можно сосредоточиться.
       Вдали от крикливости здоровяков.
       Вдали от хлопот аскетов.
       Вдали от громыханья сенсаций.
    Далеко по ту сторону блаженного малокровия пустошей невежества или
ожиревшего довольства.
Не спрашивай, к какому виду птиц я принадлежу. Найди мне определенье и понятие через песни. Я не знаю, останется ли голос, но я не в силах закрыть рот.
    Чем тяжелее петь, тем невозможней молчать.
Обуздай пялящиеся валики своих взглядов.
Я ведь знаю, кто ты есть!
Моя память кишит столкновеньями с тобой.
Никогда ты не была такой маленькой, как показываешь, ни столь большой, как воображаешь. 

                *
Не думай, что жизнь для меня лишь украшенье. Я умею как следует обращаться со своими обязанностями.
    Бессмысленно было бы спорить с тобой.
        Потому я не скажу тебе и семи слов в объяснение.
Преследуй, преследуй меня снаружи!
    Внутри меня твои законы не безошибочны, не хороши и не должны выполняться.
Я знаю, что ты не в союзе с излишеством. Каждый литр песка в твоих часах осторожно взвешен.
Хворые тебя просили, воины тебя переносили, вдовы лежали у тебя в ногах, сироты стонали у твоих пламенеющих рёбер, богачи предлагали тебе своё имущество, а бедные – свои беды.
Я видел, как ты ястребом бросалась в центр голубиного стада. О тебе созданы легенды и тебе присвоены предзнаменования. Против тебя искали амулеты, чтоб противиться твоей воле, и напуганные тобой мучительно утешали себя водкой или пытались сбежать на опиумных лодках. А сейчас ты сидишь у меня в ногах как кошка и бьёшь своим угловатым мурлыканьем.
    Когда я сплю, ты разделяешь мой сон.
        Когда я поднимаюсь и снова спешу, ты мчишься мне вслед.
Мера твоего сластолюбия – словно меч, чей аппетит никогда не насытить.
Я вынужден тебе отдаться без любви к тебе.
Так мы и переносимся с брега на брег, встречая необычайное в совсем обычном.
      Чувствую насквозь твою хитрость кавалера.
      Ты ходишь со мной под руку как друг, верный до конца, и жаждешь моей души.
   Ты не знаешь, что это не покупная собственность, с которой купцы ездят далеко.
Она обручена с жизнью, как мои настроения с состояниями чувств.
Она – музыка световых пятен тёмных космических музыкантов.
Она есть всегда, так долго, покуда в ней есть тайны и пока она сама тайна.

                *
Иногда ты приходишь тихо как ветер и слушаешь звон моих причудливых песен.
    Тебя очаровывает гул моих историй.
       Я не знаю, какая праматерь исполнила их впервые у моей колыбели.
    И в одной из них не только плоды, но и цветы.
     В другой раз твоя с размахом струящаяся тога достойно вынесет края моих радостей.
    Тогда ты познаешь значение моей близости.
    Нет, ты не тронешь меня преждевременно.
   С каждым мигом растёт твоя ревность, и лишь тогда, когда твоя сила станет безграничной, твои стройные лучи проникнут внутрь меня.
   После тебя больше никто меня не поцелует.
Чувствуя твою суровую силу, меня иногда смешит мысль, что часть твоей энергичности в долгу у моей милости.
Ты сватаешь уверенной рукой и никогда не шепчешь лести.
Мне постоянно мучительно неловко, что ты предпочитаешь меня многим лучшим.
Я видел смеющиеся лица, за которым можно угадать отчаявшееся сердце.
    И у тебя на лбу складки печали?
         Я считал, что сердце убийцы не умеет быть в тревоге…
    Небось были и у тебя цветенья, что не оправданы, и страсти, что угасли
сразу или остались прозябать. Немилосердны их шрамы.
Так что и тебе ясно, почему иногда в миг счастья тлел подавленный вздох.
Скоро буду готов тебя слушать.
Говори обо всём, что ты поведала уже сотни раз, и выдумай что-то ещё, чтоб сделать себя важной.
    Расскажи мне сказки о вечности.
    Скажи, что ничто не вернётся назад.
    Подтверди уверенно и злобно, что лепестки с росой не повторяются.
Скрываю смех и согласно киваю.
Такие старые знакомые не должны ссориться из-за мелочей.
Слова и имена оказываются несущественны. Великолепное родство бытия между красотой и болью, смысл красок вечернего неба, экстатическая фантазия пейзажей впечатлений постигаются и без второстепенного уточнения.

                *
Меж застывших полей отдаются эхом удары копыт.
Мчится одинокая карета.
Кто-то зовёт меня навестить через сотни жизней?
В тот раз не надо было бы опаздывать…
   Есть вещи, которых нельзя возместить.
Дороги не сходятся вечно в пространстве, для которого и тоска – медленная.
Что в тот раз околдовало, теперь в опале.
Что в тот раз привлекало, теперь как удавка на шее.
Что в тот раз годилось в пищу, теперь лишь тощая шелуха. 
Что в тот раз шумело штормом в общей осанке наших душ, теперь – лишь ничтожный порыв ветра.
Надежды разошлись, пиво выстоялось и столы остаются надолго пустыми.
Смотри, как болезненны раны света!
Когда он погаснет, тьма расстелет свои всеохватывающие пологи.
Она закрывает норы и рынки. Она хоронит путешественников и приковывает себя цепью между истоком и целью.
    Немногие звёзды как пламенеющая пелёнка. Их крылья летят
прямо в голову.

                *
Святые не стоят на месте, так как бездонный дух нуждается в смене форм.
Коллекции жёлтых черепов сгибаются на трёхступенчатых верхних краях каминов.
Скелеты берут жуткие ключи и запирают передние двери жизни.
Что-то ползучее струится в душу и выдавливает в ней свежие линии.
    Тона искривляются в серый фон.
    Маки превращаются в хоры монстров.
    В небе застывают и тускнеют плеяды монад.
    В мировом организме начинается дисгармония гормонов.
    Промокшие фургоны тащат праздные трупы иллюзий.
    Ясно слышно пафосную торжественную речь судьбы.
Не прикасайся к утверждающему тебя действию!
Занавес не поднимут два раза.
Из-за побега главного героя театр останавливает приём публики.
        На дворе ужас.
         С лагун спускаются с ветвистыми гарпунами.
    Диковинные редкости под обстрелом шквального огня.
Опьянённые крахом, останавливаемся на полшаге, смерть и я.
Катастрофа столь страшна, что для паники нет причины.
Ночь спускается, кромешная и жесткая.
Ночь спускается, без луны и без рта.
Инструменты поднимают бунт против своих создателей, пытаясь воплотить право во власть.

                *
У ласточек есть возможность спасенья.
Лисы вырывают себя из лап охотничьих псов.
Белки не могут никого поработить.
Лишь человечий сын должен тёплым забираться в дебри.
Чудесным образом прочтено его огненное письмо.
Он не может добыть себе тепло, на которое мог бы опереться.
Начало было безосновательным, конец выдуман для веселья, но посреди – большое исчезновенье в разложенье дорог.
Приди, большой собиратель полыни, и склонись под выгнутой резиной небес!
Дай проглотить запретное, так как жара загнёт язык.
Похорони сон моей удручённости своими руками словно кочками.
Возьми парус умирающего и унеси его вдаль.
Не ставь пламя в богадельню. Болота есть эпизод. Воды катятся своей дорогой.
И у штормов есть нормы. Где-то за всеми клятвами должен прятаться большой надёжный материк.
Словно парящие птицы, возникают в сознании воспоминанья.
Окружность – особое средство движения дальше, и, вероятно, единственно совершенное.
Каждая личинка вновь наполняется духом в ярком кристалле и исполняется.
Тысяча веков не составит и стотысячной доли от рамок порядочного радиуса странствий.
    В наших бочках несравненные благородные вина.
    Когда одна опустеет, открывают другую.
    Наши виноградные горы достаточно защищены от холода.
    Урожай следует за урожаем, обильный и вкусный.
    У наших бокалов нет дна времён.




Тревожно пробуждение в грозу (lk 120)

Воздух прелый и затхлый.
Познающие задремали, а мыслители балдеют
            над блюдом с похлёбкой из Ничего.
Обнимающие выгибают шею, как будто они случайно соткали бы полотно.
Птицы заверяют со слезами на глазах, что у них никогда не было крыльев,
            а лягушки заявляют хором, что они ни разу не квакнули.
Облик вещей втягивается в себя и становится невидимым.
Тогда прибывает дрожащий порыв ветра и рассеянно моргает глазами.
Тоска порхает в чаще виселиц и поёт детские мелодии.
В мягком запахе льняных полей зреют жёсткие волокна верёвок.
Железная руда спит в необъятном горном ложе и предчувствует горячее
сияние славы лезвий мечей на полях будущих сражений.
Смерть танцует сквозь волнующиеся поля пшеницы.
Она не злая и вообще никакая, но в её правой руке звенящая цедилка.
И глаза у неё этакие чудные, словно фонари в тумане.
Корабли плывут и плывут, пока не пойдут ко дну.
Песни парят и парят, пока не пропадут в пустыне высот.
Желания растут и растут, пока не угаснут стыдливо.
Слова задыхаются в безымянном заколдованном круге песочных часов.
Колонны храма времени распрямляются в рост, величественные как судьба.
За ними шпионит будущее, приняв перед этим образ ветра.
Оно подстерегает семена песен, чтоб в подходящий момент их
            схватить и унести вдаль.
Кто знает, в почве каких ещё не возникших земель
            они вновь освободят свою страшную силу роста?



Я – дитя древнего заклятья (lk 385)

Я – ночная птица, полночная птица.
Я люблю ночь, как люблю тебя.
Любит ли ночь меня, я не знаю.
        Но всё-таки хорошо 
быть птицей, быть ночной птицей.
          Что вижу я,
Дневным птицам
видеть нельзя
и тем более подражать.
В ночном море страшный рокот.
Их крылья ломает тоже.
Я – ночная птица.
Ночевавшая на высоких извергающихся гребнях ночи.
Всепронизывающая, всеозначающая, всесближающая,
всезачинающая поверхность ночи
несёт меня в огромном полёте.
Я всегда был и здесь находился.

Каждая ночь – начало.
Каждый день есть конец,
так как он скрывает, он – зло.
Ночь – признание.
Ночь нельзя смыть,
сбросить как ненужную оболочку.
День гибнет. Ночь продолжается.
Ночь напряжена. День расслаблен.
У ночи есть душа. День – бесцельная правда.

У дня нет слов.
Слова изобретает ночь.
День не творит, лишь берёт.
День не ткёт, но покрывает.
День не знает, что такое чарующее наслажденье.
День не знает и слов своего рожденья.

Формирует слова, содействует словам, струит слова,
отдаёт слова – ночь.
У ночи бесконечность слов.
День их изгибает, искажает,
день их комкает, выравнивает, подавляет,
день выжимает их кровь,
так как день – брат преходящего
и сестра тленного.

Слова углубляет ночь.
Слова исправляет ночь.
Слова укореняет ночь.
Она есть цветущая чаща.
Она есть огромное поле.
День серый. День – пустозвон.
Из соков ночи жизнь получает пить – чтоб всё творить и творить.
Ночь искупает счастье и правду и соединяет их.
День – это пауза среди осанок ночи.

День – каждый, и день скучен.
День – дефектный.
Ночь – вечность.
В ночи сохранены все вещи.
Увядшее днём по ночам вырастает снова.

Я – ночная птица.
День невежественен и бьёт меня.
День часто грабил
владения моих благоговений,
разболтанные мои кротости –
бездушности его света.
Но ночь дарит новые.
У ночи великое множество чудесных устий.

Я прихожу. Заключи меня в объятья.
Я вращаюсь ещё в полёте поэзии.
Тогда к тебе устремляюсь.
Ввинчиваюсь в твоё дыхание.
Тогда к тебе прибываю.
Тогда в тебя впадаю.
Тогда в тебя врезаюсь и в тебе продвигаюсь.
В тебе обновляюсь и увеличиваюсь и укореняюсь в твоём чёрном огне.
Укореняюсь, чтоб выжить.
Укореняюсь, чтоб привыкнуть к доброму
и возвышенному,
тому, что выше,
чем хамства нерешительностей,
случаи угасаний.

Я в тебя вцепляюсь.
В твою высь изгибаюсь.
Я больше не отступлюсь.
Я больше не приземлюсь.
Я больше не устану, не распадусь.
Пусть смерть будет смиренной
и довольствуется теми,
которые живут с мёртвыми собой,
с много умиравшими,
с много умершими,
с умершими наголо.

Я укореняюсь в твоём чёрном полыхании,
ярком и свежем.
Я больше не чужой ни одной твоей звезде,
также тем, кому лишь недавно
был более чем чужой.




Фуга ветра с немым ртом с погрузившимся в раздумья деревом (lk 207)

Паулю-Ээрику Руммо

     Вечер приближается и свет дрожит тревожно.
Всё виделось таким ясным.
         Всё виделось таким надёжным.
        Всё виделось таким регулярно-правильным.
Но теперь цветовые повозки катятся в усталость, и звон речей, издыхая, пронизывающе-пустынен.
Утончённую и увлекательную картинку-загадку дня упраздняют смышлённые штормовые пальцы неизвестного художника.

    Подлое оказалось подлым.
         Незавершённое оказалось бескрайним.
        Завершаемое оказалось незавершимым.
    Яростен уход в гору.
         Плавно отбытие в смерть.
        Благоговейно отправление против времени.
             Тягостно отбытие против пространства.
            Шаток уход во вселенную.
    Надо жить так, чтоб было, что выигрывать и терять!
Самые светлые осколки из мозаики мыслей – это часы, чьё значение познали задним числом.

    Что-то от них осталось.
         Снаружи боль.
        Выше разочарование.
      С двух сторон – бледные лица раскаянья-сожаленья.
Что-то преходящее не проходит, но быстро катится и катится.
     Нудно.
    Без одеяния.
         Не невинно.
        Так, словно преступно-непойманно.
Так темно, что не видно, становится ли ещё темней.
     Огня теперь, огня!
    Движения тоскуют по слиянию.
         Слияния предполагают привязанность.
Есть искренние и сильные чувства, как утонувшие птицы доисторического леса,
но к ним не ведёт ни одна дорога.
    Уйти, чтоб прибыть.
         Подняться, чтоб приземлиться.
        Цвести, чтоб облететь.
             Захватиться, чтоб в пиявку превратиться.
            Покориться и отступиться?
Блаженны те, кто не в силах…
    Кто хоть раз воскликнул, должен бы знать, что такое радость.

                *
   Голодный исхудавший пёс невидимости рычит и рычит.
    Кости контуров исчезают в его ненасытном брюхе.
В воздухе не хватает румянца. Не хватает кротости света. Нет возможности
зажечь душу, чтоб из неё получилось светлое пламя.
Вечер приближается, и идти ему вечную дорогу.
   О, как пульсируют огненные рыбы звёзд!
Блуждающий свет полярных сияний отсвечивает от тёмных стропил избы мудрости.
Льющиеся стенания.
     Куски блюд несёт вдаль небесное море.
    Придётся кричать.
         Придётся пытаться.
     Придётся отделиться от всего, у чего нет корней в полноте жизни.
Тысяча лет для неё как единственный день.
    По-моему тоже.

Ой ты, возлежащий на молниях, не пугай святой голод из безымянного нимба страстей моей души!
Что тут такого, если и утешенье никогда не впитать.
     Есть звёзды, чей свет достигает нас через миллионы эпох.
Есть бездны, откуда эхо возвращается через триллионы необходимостей.
     Много световых лет умещается в один год мечты.
    В год темноты не умещается ничего, так как тьма есть иллюзия.
         Далеко не красивая, и даже не линия.
        И конечно не фон, что был бы полезен для мыслей.

                *
     До пустоты себя вызванивает красноватый пояс вечерней зари.
    Ночь приходит, ночь, которой завладеет бессонница.
         Ночь надзирателей.
        Ночь обладателей.
             Ночь предчувствователей.
            Ночь одухотворителей.
             Ночь самоутвержденья.
        Ночь летящего зарожденья.
Ночь полна следов голодающих. Ночь полна чаш жаждущих.
Ночь есть рассеяние ярких звуков.
Точно как в старину, так и ныне, так и в те незапамятно-новые времена, когда теперь станет древностью.
    Нащупываем, ощупываем смутный лик ночи.
Если ей это не нравится, то пусть знает, что нам не нравится тоже.
Но мы не можем иначе. Мы не можем раствориться в его потоке без размаха,
так мы – познающие растения.
Уже должны зародиться семена для ягод, что собирают с холмов,
которые ныне ещё и не появились.
Их тяга к жизни пробивается сквозь дурман долгих спячек.
         У каждого слова своё время. У каждого облика своя красота.
        У каждого голоса своё назначение.
Отольём серебряные пули из луны и продырявим выпуклое привидение ночного неба.




Где-то за рекой времени (lk 404)

Ширится смерть порогом
В предрассветной заре.
Но не убить былого –
Память ведь не стереть.

Амулеты в ладони –
С давних празднеств страстей,
Связи печалей тонких
Мне теперь всё ясней.

Факелы там качались,
Буйный тираний пляс.
Вдруг его прорезает
Нежности резонанс.

Взмах руки твоей зрил я. –
Пала с глаз пелена.
Прочь тебя уносил я
В тайну нашего сна.

С той стороны террасы
Кто-то с ухмылкой вис.
Словно тени кошачьи
Вслед за нами крались.

Так мы ушли. Не мысля
Сами пока, куда.
Пахло смолой, корицей.
Задыхались слова.

Где-то пантерьи визги.
Где-то реет крыло.
В озере вихрь амфибий.
Зов как спазмом свело.

Ещё крик раскатился.
Всхлёст по воде вослед.
Всё рассеялось. Тихо. –
Лишь деревьев балет.

Ветром в роще акаций
Я тебя целовал.
Вздрогом боли стихавшей
Грудь змеилась, как вал.

Взмыв к напряженья пику,
Пламя – каждый глоток.
Радость тревожно-дико
В души вожглась, как ток.

Медь кандалов немеет,
Временем отзвучав,
Но цветком пламенеет
Плоть твоя, с грёз зачав.

Встретимся вновь – и тут же
В стороны путь пойдёт.
Змей нам, спускаясь шумно,
Дарит блаженства мёд.

Пью предчувствия влагу,
Ты – льёшь знания мощь:
Для чего муки – благо,
Для чего падёт ночь.

Вслед мне – мечей сверканье.
Мчусь по мостам в огне.
Жизней осколки ранят,
Но страх пропал во мне.

Нет причин для роптанья,
Что тоски душит гнёт, –
Сердце пока взлетает,
Нас игра чар влечёт.

Смерть порог расстилает
В зорь предрассветных свод.
Память не исчезает:
Всё, что было, – живёт.




Расточители солнца (lk 143)

Феникс – перелётная птица, и силков чертовски много.
  До смешного много.
     Силков беспомощности.
            Силков колдовства.
                Силков уныния.
   Силков гораздо больше, чем шей.
    Иногда они рвутся, но обычно лопается терпение.
Наши дни...
    Нами отмеченные,
        нами ограниченные,
             горячечными напряженьями наших молитв облучённые дни...
    Где они?
        Кто их использует?
      Они будут очень изношенными, если мы их однажды получим обратно...?
Жизнь есть впадение в большое море тайн.
Героический певец с кантеле, разве немногие из тех, кто с тобой
пел вечеру, забывают к утру свой голос и отрекаются
от своего сердца, потому что неприятностей и без этого много...?
   Меньше всего остального позволено забывать голос…
       При свете страсти неуклюжи, а искушение сковывающе.
             В темноте запахи обостряются и становятся выразительнее.
                Раскрываются цветы близости.
                Проявляются предчувствия просторов.
Они придают смелости, как сверх-огромная опасность, и гибкости, как очень большой напор.
   Если что-то в мире было прежде остального, то это должен быть голос.
       Голос утверждающей себя жизни.
          Голос реющей тоски.
               Голос блуждающей и отчаянной любви.
Прежде понятий и раздумий.
    Прежде рождений и изумлений.
         До вспыхиванья солнц.
Если что-то в мире остаётся после всего другого, то это должен
    также быть голос.
  Голос стынущего света.
      Голос ломающегося разума.
          Усталый голос притворного сознания.
  После воли и памяти.
      После чувствующей смерти.
          Даже после угасания лун.
Если всё бренно, то исчезнет и вечность.
   Налей ещё немножко из нектаров своей души, щедрый шлифовщик звуков.
         Рот как раскалённая рана, и горло страшно пересыхает.
Налей по единственной капле каждого вкуса, которых наверняка миллионы!
День засыпающих впитывается в ночь пробуждающихся.
     Мы поднимаемся и поднимаемся, но что-то всё-таки свыше нас.
           Что-то ласково-кошмарное и складно сыплющее удары.
Поверхностность мучений.
     Нагрудность радостей.
          Сведение высоких идеалов к цене.
    Промежуточность, нуждающаяся в посредничестве.
         Двойственность, нуждающаяся в решении.
              Порочность, нуждающаяся в сокращении.
Ты столь сложен, что куда же страсть в тебе может пойти!
     Напрасно отрекаетесь!
                Всё равно нечего извинять.
     Напрасно надзираете!
                Этот путь даже с трудом не ведёт к свободе.
Любовь – рьяный и коварный контрабандист, и удивительно
    открытый одновременно.
       Однородная и единственно пребывающая во всём.
           Настойчивое и злое сверканье блуждающих молний.
               Ревнивая и горькая и блаженная, и ужасно несправедливая.
Мы начали, играя в рыб, и в конце у нас снова жабры.
    Сгинувшие эпохи струятся обратно на своих абсолютных мгновениях,
          словно отсвет от умерших звёзд.
О несравненность соблазнов!
   О неумножаемость отзвуков!
       О далёкие вскрики воображений!
            О всеобещающий отказ!
Привидения наклоняются и несут свадебное ложе ослабевшей реальности.
Птицы парят.
    Птицы вьются.
        Вокруг, со всех сторон.
           С кознями и уловками.
      С пронизывающими до костей вскриками.
  Звучит смех.
        Грохочет смех.
               Крепкий смех.
      Сидим и ждём.
Охотники умчались рано утром в леса грёз.
    Вскоре они должны бы вернуться, с кучей диких зверей.
         Мы хотим их жарить на громоотводах.
                Охотников разумеется.
Световые годы проходят в дрожащих танцах красок.
      Иной из них заглянет в наши окна и сразу идёт, вздыхая, дальше.
  Сидим. Ждём.
Жизнь кокетлива и стыдлива.
    Она нам ещё и не показала всех своих самых подлинных украшений.
Жизнь соблазнительная и жадная до наслаждений.
    Она ещё и не обнажила перед нами своих грудей,
            питающих и огненных, с остро колющими сосками.
Кого ты боишься? Давно уже пора! Давно!
    Веселящаяся смерть мчится незнакомкой сквозь колонные залы,
            где плывёт сумрак.
У неё в голове тысяча приманок.
      У неё в сердце тысяча чувств вины.
             У неё тысяча замыслов в рукаве.
Мы разражаемся смехом.
      Смех валит нас с ног.
            Мы знаем, что должны смеяться.
Мы высмеиваем её.
      Во двор.
           На улицу.
                В другой город.
                На другую сторону ветра.
              Вовсе прочь из существования.
Чтоб родники, доверившись, вспыхнули более гордо.
     Чтобы звёзды осмелились пробиваться чаще.
          Чтоб истины не были так нелепо серьёзными, что глядя на себя
          их берёт жалость.
Мы натравливаем свой смех на смерть.
    Мы утомляем её своим смехом.
          Мы делаем её маленькой, убогой и бессильной.
Наш смех преследует её, не давая ей времени передохнуть.
      Мы принуждаем её по-хорошему исчезнуть.
Тогда мы раскаиваемся, что были столь злы.
     Нас давит знание, что она испугалась нашего смеха и это
     заставило её задуматься.
Если смерть начнёт думать, то это будет смерть мыслей.
     Но смеяться мы всё же должны. По-другому мы не можем.
          В нашем смехе собраны вопросы, на которые не нужно отвечать.
Нам дано выбирать между отчаянием и смехом.
     Мы выбираем последнее.
Мы смеёмся над своим несчастьем.
     Мы смеёмся над своей болью.
          Мы смеёмся над своими ошибками.
               Мы смеёмся над несправедливостью.
                Мы смеёмся над собственным смехом.
                И над своим счастьем у нас есть силы смеяться.
Над насилием побед и лёгкостью поражений высится наш
    жуткий смех сквозь песню песен утренних мятежных садов.


 

Kes kompab kuud, peab ahnelt aevastama -
Кто щупает луну, должен алчно чихать (lk 202)

        1.

В день, предшествующий всему, рождается правда и пугается потрясающей рани.
Её испуг не длится долго, так как уже на другой день её тащат на эшафот.
На третий день у неё красивый обычай восстать из мёртвых и уйти в приключения.
    Пока она ищет приключений, всё постоянно меняется и делится надвое.
    Стороны струятся в лгущее молчание.
Под солнцем много тьмы и под чарами полно боли.
   Каждое слово – замкнутый круг.
      Каждое впечатление – лопающийся пузырь.
    Каждый час бодает в крах злой и хмурый бык какого-нибудь влечения.
       Часы идут, никуда не прибывая.
    Восприятия дрейфуют где-то, не причаливая.
      На небесном потолке качаются вдребезги пьяные картинки облаков.
    Из них сочатся сверхмелкие капельки недугов.
      Пока я выношу твой взгляд, выношу и жизнь.
Тени разевают гигантские пещеры ртов и зевают в заиндевело-серое утро.
    Мы шмыгаем обратно в нору ночи и исчезаем бесследно.

        2.

    Возбуждения первого дня.
       Прихотливость второго дня.
          Колебания третьего дня.
        Попытки смеха четвёртого дня.
           Кривизна пятого дня.
              Страдания шестого дня.
            Неясность седьмого дня.
                _____
           Баланс: в неделе семь дней.
    Сколько недель в вечности?

        3. 

    Кто сделал из звёзд цепь?
         Кто посадил солнца на цепь?
Звеня цепями, солнца-отшельники несутся по астральным ступеням порабощающих орбит.
        Вверх, это вниз.
        Вниз, это вверх.
    Отклонения устранены.
       Возвращение безрезультатно.
          Продвижение вперёд безуспешно.
        Стояние на месте разбросано из далей в дали.
Лаянье солнц раздаётся со всех отрезков вселенной.
    Их шерсть изнашивается и местами вновь растёт высоко,
   покрывая то, что ещё не достаточно созрело.
Бродячие стаи волков гикают в сторону мучительно раздувающихся солнц.

        4.

Вновь встречаю тебя в пахнущей печёной брюквой неоспоримой тишине.
Бродим в кубе лунного сияния, что вертится на шарикоподшипниках славы.
Кошмары направляют на нас свои лупы словно неслышные
пулемётчики и изучают нас с жадным любопытством.
Песни сходят лавинами сквозь беспечную черноту.
    Смерть настраивает угловатый каннель подвигов.
На лиловом фоне слизистых атомных грибов немота твоих чувств ощущается
ещё более невыносимой-неуловимой.
   Водолазы спешат сквозь представительные пейзажи северного неба
и знакомятся с нами при помощи усиков-антенн.
Конечно ты шикарна в этой зубчатой юбке из шакальей кожи!
Захваты случаев вцепляются в корневища пней сердец и начинают
ужасно чахнуть.
Тонкий как волос водопад твоих бёдер проникает в сознание как китайский нож для пыток.
   Все субботы полоумные от радости.
      Все понедельники полубезумные от страха.
    Другие дни полны аморфных вихрей любви.
     Мысли выступают на арену вольной борьбы.
Мысли, которые от неумелости решили победить.
Чувства толкаются в длинных обезьяньих очередях к билетным кассам.
     Чувства, которые знают, что они всё равно проиграют.
Мы идём на исповедь, чтобы скрыть.
     Мы приближаемся к цели, чтоб сразу начать обратный путь.
Ни один огонь не прикроет темноту нашей силы. 

        5.

Нанимаем светло-зелёное такси и лавируем сквозь шумящее колдовство надежд.
     Иногда вырастают крыши в водные растения, и мы оказываемся
жителями морского дна на глубине миллионов миль.
Твои плавники одурманивают, и весело содрогание твоих жабр.
     У русалок голос увядающих лесных гвоздик.
       Однажды мы вновь всплывём на поверхность.
Попадём ли мы тогда в руки солнца или возьмём солнце в руки?
    Электрики крутят шарманку молний.
    Эклектики блуждают по экватору правд.
Мы мчимся под зуд тигриных клыков и под плеск львиных грив.
Толстые книги есть тяжкая глупость.
     Толстые матрасы есть угрюмое бессмыслие.
    Плотная непроглядность есть очевидное расточительство.
Каждый солнечный луч есть сувенир оперённого фантазией лета.
   На границах впечатлений осматривают багаж путешественников.
      Нам не принадлежит ничего другого, кроме трёх истрёпанных игральных карт.
    С ними можно выигрывать невозможности.
         С ними можно приобретать нереальности.
        Ими можно отмечать совершенства.
    У туза червей лицо ртутного быка.
       У крестового короля лицо промотанных богатств.
          У благоговения печали твоё всевидящее и всепонимающее лицо.
Ничего другого я и не хочу захватить, чтоб избежать оседания во внешнее.
Как хорошо дышать для самовоодушевленья среди чудовищных увиливаний зыбкой фактичности!




Jagamatu on jagatud - Неделимое разделено (lk 322)

Страсти чёрствые искрятся рыбами во льдах.
Ангелы являются, во взрывов бомб венцах.

Грудь их – в проводах страшащих выключатель-пульт.
Взглядом в зеркале краснеет фрак носящий культ:

Стон блажен, поклон – галантное искусство.
В жизни сад швыряет семя – смерти чувство.

Сахар в грязь вмешав, творится лакомств нега.
Кто-то в пустоту с собой влечёт тень-эхо.

Кто-то сжал в горсти панический вопль страха:
Смех щетинно-сух, а меж рогами влага.

Сонм отвесных скал взмыл в космос, перьям вслед, в полёте.
Огнеящеры плодятся в сохнущем болоте.

Яд змеиный в душу впитывается, дурманя.
Клоунады палачей петлями машут, манят.

Головы мыслителей – под градом слов химерным.
Дней бессильных стынь-паденье необычно-серо.

Крадется паук-гигант, убийств сеть источая.
Кратер времени бурлит гранат-скопцов урчаньем.

Во дворце безумия оргия в самом разгаре.
Разум задыхается пред идолов тьмой – своих тварей.




Нарушенная колыбельная песня (lk 166)

     Плывёт, погружается, продвигается, рассеивается лунный щит.
    Сражение закончилось, никого больше не бьют.
Рот – лишь один слог. Поздно.
    Почему тогда это отребье должно на тебе оставаться,
если ты утверждаешь, что вообще не боишься?
    Что возникает, то когда-то протекает.
Говорим, надеемся, блеем, производим, думаем, целуем,
бросаем невод мы – мимо друг друга.
    Мимо, мимо, мимо
пыльных дорог
смородиновых кустов желаний
в гнущуюся крапиву.
Течёт неутолимая боль в нас словно река.
В души, в души ртутные.

Гуляем по палубе. Море большое. Можно сказать, что безмерное.
Можно конечно, кто запрещает! Говорят и более безумное…
Кто назначен на рыбий корм, пусть возьмёт справку в отделе сбыта.
    С двумя подписями. Можно и без названия.
Я всегда полагал, что Нептун немного придурковатый.
            Море ведь делает сумасбродными.

Это странное плодовое дерево. Корсет конечно годится для корзины!
Обезьяны вовсе не такие уж любители бананов, как врёт, дрожа, директриса зоопарка. Нет, нет, вы ошибаетесь – внутренняя архитектура психику не исправит. В Колорадо жёлтые ночи. Печаль дремлет в ливнях из нуклеиновой кислоты. Поддерживаю стоянки сейсмические. Пёс не знает и полдела, а если знает, то половинчато. Ах, как я люблю этих пестроперых какаду, коих вы считаете своими двойниками!

Нервы голодают. Цвета следят за проворностью чувств молний.
Луна – словно яйцо куропатки с желтковым и лисье-хитрым лицом. Одним глазом вперилась в теснящую тишину. Ещё миг, и я скажу ей Вы.
Она согласно кивает, так как знает, что от неё это не зависит.
Жаль, дед, что ты не был тисом! Обросшим мхами и тёплым. 
Тянется-потягивается сварливое привиденье, чьей реальности никто не признаёт.
Слушаю, что исповедует темнота. Ох-хо! Ах-ха! Хи-хи-хи!
Оратория электрических стульев. В предчувствия ведьм можно верить или нет.

            Луна никогда не бывает нулём.
Она лишь трепыхается в скобках пихт. Ревя, завывая – веселей устремляться в сон. В смелости зародыши победы. Улитки бегут рысью наперегонки. Их спина только испаряется от свинцовых дождей триаса. Что теперь получилось из их взбудораженных клыков? Девушки с лампами нашли, что они схожи с вампирами. И снег, и снег я прошу на радость своим садам. Сто-амперная судорога растёт как лунный свет. Если было бы больше времени, я учился бы познавать тебя, моё героическое время.
    Шествию цветущих клюшек для гольфа не видать конца
и не увидишь в будущем…
        Давайте грешить, раз всё равно будут бить.
                Точка.



Ulmfantaasiaid - Фантазии грёз (lk 167)

         1.

Как сильна может быть симпатия
к незнакомому и дальнему!
Доверяюсь я лодке пляшущей,
в брызги волн прибойных кидаюсь.

Путь начат, и горы катящихся волн,
может быть, через миг руль сломают…
Но до гнева природы нет мне забот –
руки крыльями в ветр расправляю!

Все снов дерева, в аромате буйном,
мне в лоно плоды кидают.
В лёгком и быстром каноэ несусь я,
акульи прыжки забывая.

        2.

Вы – те, кто никуда не бежит,
будь у вас хоть десятипудовые бомбы на ногах.
Вы – из нех, кто нигде не останавливается,
предложи вам хоть зажаренное на лунной сковороде рагу из саламандры.
Вы те же, что были тогда, когда мой дед Хаммурапи
основал первый дом отдыха для железнодорожников.
Каждый музыкальный салон – стойло для мулов в миниатюре.
Устройство таково, что мулы вверху, а музыка внизу.
Я горяч как раскалённый камень в каменке.
Вы беззаботно прохладны.
Я благодарен вам за внимание.
Кто своевременно насыщается человеком, тот начинает лизать соль.
Это очень помогает пищеварению.
В зоологическом музее экспонаты идут коллективно делать закупки.
Журавли застёгивают под горлышко свои домотканные пиджаки.
Крокодилы пытаются квакать по-лягушачьи, и это всех несказанно веселит.
Леопард посылает воздушные поцелуи кокетливым кошачьим самкам.
В самом конце вышагивают зубчато вооружённые легионеры и заботятся о том, чтобы звери остались незатронуты ветрами.
Очковая змея просит у оптика книгу жалоб.
Она просит это настойчивым тоном.
Оптик заикается, и гласные звенят словно бусы.
Вскоре оба замолкают, так как шум крыльев мамонта растёт всё сильнее и громче.
Термиты затачивают уши.
Туманно-перочинными ножиками.
Уши становятся насколько острыми, что можно бояться самоповреждений.
Зенитные ракеты готовы к старту.
Но атака оказывается лишь абстрактной.
Вместо бомб падают символы.
Они объявляются низвергнутыми.
Свет инстинктивно отступает в тень.
В чьих-то руках должен же быть порядок.
На чьей-то шее он должен дать себя почувствовать.
После ослабления паники кенгуру в своей сумке находит копейки
и добывает несколько брошюр из области педагогики.
Из-за скудного урожая овса никому не стоило бы два раза подряд быть лошадью.
Лучше чувствовать себя трактором или приобрести духовную жизнь бульдозера.

        3.

В одиночку хорошо размышлять.
Вдвоём приятно сиять.
Третий ещё ни разу не улыбнулся.
Личное дело – что тут ещё отчаиваться!
    Каждое предложение не ведёт к преданности.
    Каждый спуск на воду не ведёт к высадке на берег.
   Нагруженные случайными находками, бредём мимо вечнозелёных рощ вечности.
    Мы не отрекаемся ни от чего из своих радостей-болей.
         Все они получены честно и за большую цену.
    За всё мы боролись смекалкой, загривком и грудью.
Так будем же довольны, что родились людьми, ведь могли же
родиться и носорогами, или даже тварями более нелепыми,
гораздо более грубым кем-то другим.
Так что – улыбнись же, третий!
Что с того, что ты лишь один…
Рожь, что пылится по пятницам,
и не должна быть тяжелей.
Для мышей и для птиц
ты гораздо больше чем спелая.

    4.

На каждом пути есть начало и конец.
        На каждой воде есть конец света.
            Вскинем же паруса!

Наша лодка нова и спешит туда,
где не настолько нелепый свет.
В звёздных кристаллов яснейший град
нас влечёт заклинаньем начал всех речь.

    Каждое странствие весело и опасно.
        Но в опасностях как раз нам и место!
            Вскинем же паруса!

Плюясь, покидая увядшие ягоды,
мы похищаем полнолунья экстракт.
На мачтах качаются стада обезьян
и бьют хвостами в такт.

    Каждое под парусом хожденье – пытка и наслажденье.
        Наша кровь крепка как вино.
            Вскинем же паруса!

Спящие острова исчезают и возникают.
Мы ни к одному из них не пристанем.
Призывно пульсирующие своды далей
привязаны к нам маяками.

    Наше отправленье важней, чем цель.
        Меркнет зримостей ветхий слой.
            Вскинем же паруса!




Чтоб сердца родились снова, на фоне металлического неба (lk 171)

Слушайте, мулы, слушайте
голос времени и погонщика,
слушайте, слушайте, слушайте,
если вы его волненья и не стоите,
если это и жжёт ваше нёбо!

Под открытой луной,
под рассыпающейся луной,
под прохладной луной,
под острой луной,
где-то возле дороги,
где-то возле воды,
у грядущей дороги,
     у прошедшей воды
малюсенькие слёзы
     гигантских черепах застывают
в дребезжащие кораллы…
О большие миры маленьких мыслей!
Пониженные горы в глубоких тенях!
    Извергните наружу огонь ваших дремлющих кратеров!
    Острые кинжалы сильных чувств!
    Взрежьте настежь пасти наглых кайманов трезвости!
    Пышные сугробы широких снегов!
    Опуститесь на сморщенные в бешеной сухости лбы!
Надо успеть к цели, не зная дороги.
Надо идти дальше, не признавая дороги.
Надо взглядом разбить даль, не мечтая о дороге.
Кто-то идёт босиком среди кочующих дюн из расколотых ореховых скорлуп.
Тяга к познанию ядер, сильная и тёмная, тащит его с собой.
    О маленькие миры больших мыслей!

                *
Утренний час наблюденья.
Утренний час молитвы.
Среди зимы в закрома опускается лишь жёсткий, белый снег.
    Тени не кричат при падении.
    Это значит, что они вопиют от молчания.
Чем больше их боль, тем страшнее становится свист тишины.
    Тени не кричат, поднимаясь.
    Они лишь улыбаются о невидимом.
        Их радость победы есть радость укрытья.

                *
Древние литургические формулы обливают глазурью из воска шершня.
Все, кто происходит от трилобитов, должны платить значительную дань
за воздух,
     за его давление,
за позеленение,
     за пожелтение,
за вину стремлений,
     за убогость уставания,
за тьму в пользу света,
     за свет в пользу тьмы…

                *
    Слушайте, мулы, слушайте,
пока дерево вашего уха чисто от ветвей!
Тотемные барабаны ведь топочут.
    Сейчас начнётся концерт.

    Рокот речей.
    Рычание некоторых.
    Бормотанье молитв.
Кто-то лезет мимо бреда лазутчиком на край стены жизни.
        Заикающаяся чепуха.
        В горле шип.
        Шуршащее волнение.
        Шелестящее недовольство.
        Тени.
        Подделки.
        Многие.
        Гербы искривляются.
        Жёлчи искажаются в гримасы смеха.
        Скудно засаливаются.
        Злые тигры
редуцируются до кошек.
Равняйсь они концентрируются.
Жизнь пульсирует на краях смертельной ночи.
Со злобной силой она льётся в круговороте.
        Песни – это развлечения.
        Песни – литьё боли.
        Балконы пусты.
        Кого ты просишь?
        Что есть твоё основанье?
        Камни ли под ногами?
        Или ветры в роще?
        Темнеющая чаща?
Та тревога, что оттачивает напряженье душ в дорогой кристалл?
Или ты – лишь случайный игральный мяч настроений судьбы?

        Правда и ложь
вместе.
        Хворая и зачерствевшая
роза тех оранжерей.
Не вдохновляющее, скорее жалкое,
время, это твоё перекошенное лицо
и скрипучая поза героя.
Несущееся возбуждение.
Пугающая безжизненность.
Убийственные страсти
караулят на могиле.
Рядом сирень
с долгим шелестом
роняет ароматы,
словно они были бы её собственные.
Ни смет, ни отчётов.
Как же это так получается, товарищи!

                *
    Избегай тех чувств, равнодушных и тощих…
    Иди мимо мозолей моего сердца
во имя самоотверженной милости
туда, где начинается безграничное чудо!
Приходи, полетим
сквозь нас самих!
Льни, прижмись
к моим крыльям!
Сильное притяженье
нас ведь выводит
из этого зноя хлевов.
Выдираем себя
из каждого застоя,
из ярких высот в поисках счастья.
Вожделеющие змеиные языки пламени лижут твою бронзово-русую грудь.
Экстаз начинается там, где не спрашивают цену наслажденья.

                *
    Есть много небес.
    Под каждым – лишь один страстно молящийся.
    Крики заколдованной пещеры рта.
    Другие лишь повторяют поочерёдно.
    Холодное небо медленно открывается и вновь закрывается быстро.
    Кругом бормотание.
    Быки и коровы стоят по брюхо в тепловатой воде.
    Молоко мучительно тяжёлое.
    Большие вымена мечтаний подтекают и капают.

Есть много адов.
В устье пещеры каждого ада мерцает сигнальный огонь лишь одного беглеца.
Он знает, что его не найдут.
    Он знает, что за ним не придут и что никто не сможет накинуть ему
на шею свою петлю.
Зачем тогда огонь на пороге жаркого ада?
Вокруг урчание.
Медведи ходят вразвалку.
Предвкушение свежей крови дрожит в ноздрях.
Боязнь растит шершавые рифы суровости всё выше.

                *
    Чтоб маленькие слова сохранялись, нужен отличный мрамор.
    Большие слова сохраняет и воздух.
    Где-то белеет тусклый картофельный цветок.
    Мои прадеды из осыпавшихся времён охотятся на плечистого бизона.
   Каждый живой жук загадочней, чем два мёртвых сфинкса.
Если охота закончится к рассвету третьего дня, то и я получу кусочек
жареного окорока.

    Счастье улыбается устало и как бы извиняясь.
    Поправляет галстук.
    Дорогостоящий и серо-поверхностный.
    Нет, оно не коварно.
Источник неизмеримо утекающей любви дрожит в поиске, избегая выходов.

    Есть бесчисленно-много небес.
    Всегда остающихся закрытыми.
    Под ними – многообещающие надежды.

    Есть один-единственный ад.
    Всегда и всем открытый.
    Над ним много бессмысленно-слабых сопротивлений.

    В одном ли несчастье?             Или в другом?




Ikka veel niriseb palveid tuhisev-heitlikku tuhka -
Всё ещё сочатся молитвы в шумяще-неустойчивый пепел (lk 258)

   Зачем ты повесила себе на шею это игриво-бахвальное ожерелье, в которое надо внизывать всё новые лунные пейзажи?
   Опять тебе на лоб опускается звенящее марево ужасающих осколков каннелей, и мы пробуждаемся вновь и вновь, чтоб продлить пленительную четверть часа.
   Что же в этом тогда было бы невозможного, если б мы взяли и вмешали в джин наших условий зелёные квадратные корни ураганов, чтобы в нас вернулась обезьянья радость жизни без предрассудков!
   Мы – деревья, мокнущие от осенних дождей,
все, даже те, кто охотней является птицами.
   Эта засыпающая первозданная страсть должна была постоянно голодать, начиная с похорон первого охотника на мамонтов.
   По числу ран можно оценивать прочность душ.
   Облака устремляются сквозь мучительное молчанье пустошей настроений, – так низко, что даже ужас был бы смехотворным.
   С гребней ледников взглядов отступает лицо корабельщика-песенника.

                *
   Почему я не помню, как вечер схватил усталую флейту и принёс вкус сутолоки всё изменяющихся осанок безумия звукофантазий!
   За нашими закатными окнами ширились уступчиво растворяющиеся миры, чтобы возникнуть вновь в другом месте и иначе.
   Я не знаю, что меня поразило больше, убегающее ли красноречье твоих колен или приближающаяся глухонемота твоих рук.
   Мы – деревья, окрашивающиеся в осеннюю желтизну,
все, даже те, кто не носит грубого корсета совести.
   Эта дремлющая первобытная страсть должна была безумно голодать, начиная с ужасных теней первого пещерного ритуала.
   Мы струимся поперёк сквозь могучие следы оледеневших огненных рек.
   Кто-то из предшественников насыпал из горсти нагроможденье впечатляюще-чёрных семян забот и тревог.
   Как известно, в послушных ветру дебрях пресмыкающихся больше, чем пространства.

                *
   Приходите ко мне все, кто бесчувствен от радости и раздразнен счастьем!
   Я не хочу вам ничего дать, но ваши исповеди могу слушать три тысячи раз подряд.
   Умеренное вырождение всегда было достойной упоминания добродетелью.
   Мы – деревья, увядающие в осеннем шепоте,
все, также те, чьи пахнущие свежестью мириады мимики с крыш поставлены на якоря в безутешных городских пропастях.
   Эта одурманивающаяся первобытная страсть должна была непрерывно голодать, начиная с внезапного прекращения последнего объятия динозавра.
   Мы должны вдохнуть воздух, который только что кто-то выдохнул.
   Машина разума играет лишь с ядерными куклами.
   Ах, стеклянная живопись твоего сердца должна всё же нести эту мёртвую пыль пустяковых правд!

                *
   Жизнь есть ряд заблуждений, более или менее чем пленительных.
   При нахождении вдвоём, образуется обязательно что-то, о чём сожалеть.
   Перед первой встречей мы были друг другу незнакомы, после последней – чужие.
   Мы – деревья, индевеющие от дыхания поздней осени,
все, также те, к чьему облику привязываясь, весна вскрикнула от зависти.
   Эта аукающая первобытная страсть должна была голодать темнотой, начиная с прорастания первого звёздного растения.
   Тяжёлое золото фантазий просачивается сквозь тайные ходы сердец и делает навеки гибкой пытку воспоминаний.
   Золото и рабство – жуткие синонимы.
   Ах, как я люблю цветки, и мысли, и бабочек, для существованья которых хватает одного-единственного сияющего дня!




Tulevik ei tule tagasi ja minevik ei nihku edasi -
Будущее не придёт назад и прошлое не сдвинется вперёд (lk 260)

Кто сказал, что праздника не будет?
   Все путники торжественны.
    И те, кто не сдвинется с места.
    И те, кто по дороге теряет голову.
    И те, кто никогда не доберётся до места.
    И те, кто добывает на жизнь предрассудками.
    И те, кто ограничивается предвкушеньями.
    И те, кто на каждое падение тратит три спотыканья.
    И те, кто тонет в сугробах недоверия.
   Не говоря о тех, кто сеет мёрзлые зёрна правды на паровое поле чумы.
Кто сказал, что праздника не было?
   Что с того, что твои взмахи находились в отдалении.
   Что с того, что было безгранично неловко за отсутствие буйволова молока.
   Что с того, что у сверчков не хватало надутых губ тенора.
   Что с того, что не было далей, объединяющих тоску.
   Что с того, что никто не мог знать, кого мы целовали в темноте.
   Что с того, что незнакомый пудель тронул коричневатый ствол твоих бёдер.
   Что с того, что из ведра чувств плеснуло на растрескавшийся пол.
   И что с того, что не было причины для отсутствия причины.

В рдении цветов есть упорство миражей.
   Одна ли осень виновата?
   Почему на твоих щеках столь углубляющаяся серьёзность?
    Пробковые жилеты в порядок!
    Море поднимается до неба.
    Нептун теснит нас острогой.
    Ситуацию не облегчить ни одной жертвой.
   Шум настолько сильный, что я не вижу твой смех.
   Никогда не знаю, насмехаешься ли ты или моргаешь.
   Шум настолько крепкий, что я не слышу твоих слёз.
   Никогда не знаю, жалишь ли ты или молишься.
Ты – большие закрома, где две мыши вовеки не встретятся.
Ты – сонет и бред, и бормотанье многих пони, лезущих в гору.
Ты – олень в жажде ужаса стрел.
Ты – линия, и опьянение, и надежда, чему не благоприятствует ни один
способ рассуждения.
Поэтому я и опираюсь на обшлаг твоего рукава, под которым
открываются бесконечные веселья падения.

Кто сказал, что праздник остался незавершённым?
   Повторим же всё испытанное, и целое придёт поневоле.
   Мир укутан в эпидемии.
    Впрочем, это не моё дело.
    Пусть наслаждаются своими поветриями и сварганят пышные лекции
об удобстве грязевых ванн.
   Каждое похудение начинается с живота.
   Каждый раскол начинается с воздуха.
   Каждое превращение в хорька начинается с давления искушений на гипофиз.
    Коснись меня обоими крыльями!
Я прошёл все обычные небеса и теперь жажду отдохнуть в твоей стремительности полёта.
Особых направлений из этого не возникнет, но и в ад веселей идти вместе.
Наши мемуары появятся в Мемфисе как плод горькой совместной работы
двух династий динамитов.
   Твоё чихание как удар весла.
   Кому ты посвятишь беспокойную выправку своих ключиц?
Кому ты завещаешь пружины тормозного механизма свое нервной системы?
Тебе ль ещё жаль сомнений, оказавшихся безосновательными?

   Кто сказал, что праздника не должно было быть?
Молчите, призраки на боярышниковой скамье, что волнуется словно волос трупа
и от которой разливается туман как из застенчивого вымени.
Терпите, покуда вам станет ясной кибернетика снежных крупинок.
На напряжённой мишени твоих грудей темнеет и проступает каждое влечение.
Во всех ли галактиках происходят этакие вспышки?
   Кто-то читает балладу.
   Немного по своему ладу:
    У моего деда была обезьяна, и звали обезьяну Адам.
    Вместо того, чтоб впасть в грех, Ева в летнем саду продавала яблоки.
    За недостачу её посадили в исправительное учрежденье.
       Кто приказал ей быть столь сладкой.
       И она не была ведь в частном саду!
       Не спрашивайте цену за душу.

Сегодняшние герои носят ботинки из кротовой шкуры, и лягушачьи глаза
не нагружают их психику.
   Чем обусловлена эта улыбка на подкрашенном лице?
        Может, это подарок?!
    Ах, какое трогательное землетрясенье!
    Первое впечатленье обворожительней, чем бег борзых.
        Среднее немного скуднее.
             Последнее сдавливает лоб до вмятин.
            Комаров зажимают в угол.
            Они увядают безропотно.
                Вежливость есть принуждённость их натуры.
    Хлопцы грохочут заезженными кулисами.
   Ночь полна сердцебиений, ауканий, хрюканий и усмешек.
    Они не влияют особо чудовищно.

   Во мне много пещер. –
Нарисуй на них
         осколочек симфонически-синей глубины,
     печальную кукольную игру этюдов,
бесчувственный угар воинов с дубинами,
маленькие образцы товаров всех радостей,
     и два или три запрещённых настроения.
Соедини в нас ребёнка и героя.
Научи меня новым колыбельным песням.
Внуши нам басни, что никогда не будут готовы.
   Оставляю нытьё и выбираю тебя своим правителем.
Лучшая из моих мыслей гибкая.
   Возьми её смело под мышку.
Пусть остальное разобьётся о рифы времён.
   Не откажись меня поглотить.