шествует висок

шествует висок,
ополчается, изрыгивает
платформы начинаний.

ересь пашет нимбы,
в ватре грудь падает
под расстрелы телевизоров,
под кладовые
пастернака,
под лобзики причитания.

капает дюшес в речитативе
князя, среди гула
сочетается вопль
с болью.

кричит капля, юродивая,
осоловевшая. ситец
гребет под себя жуков,
паства сочиняет
тяжесть снега,
шепот лука,
стольник пряток.

из дешевки ныряет
почва в строгость,
в лиловость,
в одесную приближение.

из двери выходит темень,
звук кажется гибелью
природы, останками
северных когтей.

укус пасеки равен
разглашению
творческих метаморфоз.
в грелке щелка
портит осколочные
пихты отравления.
яд пишет, яд поет,
приближает количество
отстраненных.
в письме левизна
преимуществует,
соблазняется,
согревается рукою
скал, утесов,
надменных пучин
и острогов,
плачущих
кислыми паниками
паровозов.
вода задыхается,
вода гибнет,
она воскресает
смертью подневольного,
она состязается с пагубою
притворной.

дышит смерть итогов,
дышит колкость забавы.
ряд плачевен, хор
в истоках, род
гремит всадниками
казни.
казармы полны огней,
горят плавучие плоскости,
грубят станковые хламиды
клея.

сухо в канистре,
вдох губителен
для вен,
для ветров пассажиров.
самолет возникает примесью
фитилей,
иконой строк,
идолом мундштукового
храпа.
спит дрянь степная,
спит земля слуги,
спит осел рыбы,
приличествует
одиночность,
сквозь бессилие,
сквозь равнобедренность.

даже из каски лишай погибает,
ров пучит маску рога,
гроб стелет лютню
хобота.
стучит нос,
скачет прима,
молот пишет глубинные
парки.

из дерева рождается
мафиозная масть марки.
мак ждет своей участи,
забвение запрягает своих
коней, колеса везут
просинь стиха.