Баллада о маленьком узнике

Люди, знайте и запомните - это было! Не допустите, чтоб это повторилось...

Меня с силой забрали у мамы. Я громко заплакал.
Немец стукнул прикладом меня, так, что стало темно.
Я упал, и от страха и боли в штанишки накакал…
Мама стала вдруг белая-белая, как полотно.

Меня поднял с земли, отряхнул  и взял за руку  дядя,
Может он и не дядя, а просто мальчишка большой.
Нас куда-то погнали толпою несметной, а сзади
Долго слышали мы матерей несмолкающий вой.

А потом нас везли в полутемном дощатом вагоне.
Дети, те, что постарше, сказали – на запад везут.
Мы не спали совсем, мерзли и задыхались от вони…
… Нас загнали в сарай и сказали, что жить будем тут.

А в сарае ни стульев, ни теплых, как дома, кроватей,
Только нары из досок с занозами, без одеял.
Васька их почему-то назвал странным словом – полати;*
Васька был самый старший, и много чего уже знал.

Мы от холода, страха и голода плакали очень,
Те, что были постарше, прижали к себе малышей.
Я уснул, прижимаясь к кому-то и сжавшись в комочек,
Но нас вдруг взбудоражило полчище крыс и мышей.

Утром выдали нам по кусочку горелого хлеба
И плеснули в железные кружки чуть теплой воды.
Дома эту еду  ни за что я, конечно, не ел бы…
На обеде нам дали покушать какой-то бурды.

Но мы скушали все за минуту без всяких капризов,
Если б дали добавки, как рады мы  были бы ей.
Только плохо вдруг стало девчонке по имени Лиза,
И ее унесли в лазарет двое взрослых парней.

Через несколько дней нас сводили в холодную баню,
И заставили мыться под душем холодной водой.
А наутро подняться не смог самый маленький Ваня,
Он за несколько дней стал ужасно-ужасно худой.


Ваня умер в бараке, чуть-чуть не дожив до обеда,
И его, как полено, под мышкой охранник унес.
Те, что были постарше, шептаться вдруг стали, что «в среду»…
В среду утром подняли и выгнали всех на мороз.

И построили нас не по росту, а так, как придется.
Ярко солнце светило и слепли от снега глаза,
Но не грело совсем нас холодное зимнее солнце.
Разговаривать нам запретили, сказали – нельзя!

Нас куда-то вели по расчищенной  узкой дорожке,
Но никто не сказал нам, куда нас ведут и зачем,
У меня так замерзли от холода ручки и ножки,
Что казалось - теперь у меня их не стало совсем.

Мы топтались, старались прижаться  друг к другу, поближе,
На ладони дышали и их подносили к лицу.
У меня, малыша, в голове промелькнуло – не выжить…
Но спасенье пришло – нас ввели в коридор по крыльцу.

В коридоре так было тепло, только пахло больницей;
Я подумал: - Тут будут, наверное, делать укол…
Я уколов боялся, и мне не хотелось лечиться.
Но втолкнул в кабинет санитар, грубо крикнув: - Пошел!

В кабинете сидел за столом доктор – строгий-престрогий.
Он глядел на меня сквозь толстенные стекла очков.
У меня задрожали от ужаса руки и ноги,
И в глазах потемнело – уж больно был доктор суров.

Было страшно. От страха и холода зубы стучали.
Но сказал строгий доктор: - Давай, раздевайся скорей!
А потом они долго чего-то меня изучали,
Говорили о чем-то, а понял я лишь: - Не еврей…

Дядя доктор чего-то еще записал на листочке,
Посмотрел на меня и открыл очень толстый-претолстый журнал,
Что-то в нем записал, а потом на листе в уголочке
Очень крупно и четко  каких-то пять цифр написал.

Санитар меня за руку взял и отвел на кушетку,
От холодной клеенки мне стало еще холодней.
Он мне губы разжал и насильно засунул таблетку,
А еще привязал он ремнями, как можно сильней.

Я не знал, для чего, но подумал – наверно так надо,
Чтобы я не сбежал, когда делать мне будут укол.
Дядя доктор поднялся со стула и встал со мной рядом,
Санитар  вдруг,  с железкой какой-то,  ко мне подошел.

Почему-то железку держал санитар в рукавице,
Край железки был огненно-красный,  и жаром пылал.
Тут я начал от страха таблеткою горькой давиться,
А тот дядька железку горячую  к ручке прижал.

Мне еще никогда, как сейчас, в жизни не было больно…
Чтобы я не орал, рот ладошкой мне доктор зажал.
Пахло жареным мясом, и доктор сказал: - Ну, довольно.
А когда развязали, я понял, что в луже лежал…

Дядя резко и грубо меня отпихнул от кушетки,
И прикрикнул: - Давай шевелись, одевайся быстрей!
Я дошел до одежды, лежавшей на табуретке,
Но рука начинала болеть все сильней и сильней.

И от гадкого запаха, боли меня затошнило,
Только я так боялся, что опять заругают меня,
Рот ладошкой прикрыв, я старался терпеть, что есть силы.
Не сдержался… И доктор со злостью мне крикнул: - Свинья!

 Санитар подскочил, сильно стукнул меня по затылку,
Взял пальтишко из рук и блевотину стал вытирать,
Бросил под ноги мне. Дал чего-то попить из бутылки.
Было очень противно пальтишко теперь надевать…

До барака потом мы, шатаясь, плелись еле-еле,
Оказалось, у всех номера на руках у ребят.
Эти раны прожженные так нестерпимо болели…
Васька нам рассказал, так в колхозе скотину клеймят.

Но ведь мы – не скотина! Мы – маленькие, но Человеки.
Для чего нам клеймо, коль фамилия с именем есть?
Для чего это все, я б не смог догадаться вовеки…
А в бараке ни лечь не хотелось теперь, ни сесть.

Мы не плакали, нет, мы от боли тихонько скулили,
Мы мотали руками, мы дули на них, засучив рукава,
Даже есть не хотелось, и мы по бараку ходили.
А потом у меня разболелась еще голова…

Нас теперь по утрам, когда шла перекличка,
Называли по тем номерам, что присвоили нам.
И настолько все это вошло постепенно в привычку,
Что мы стали уже забывать и свои имена.

А еще нас водили теперь очень часто в больницу,
И кто там побывал, тех кормили получше,  хоть раз.
Мы ходили туда совсем не затем, чтоб лечиться,
Просто кровь раз в неделю забирали из вены у нас.

Ох, как я первый раз под иголку ложиться боялся,
А потом я привык, оказалось, что можно терпеть.
Но никто теперь больше из нас не играл, не смеялся,
Возвращаясь в барак, мы мечтали дойти бы успеть.

И в бараке теперь мы почти что все время лежали,
Иногда и еду нам в барак никто не носил.
И от холода тоже уже мы почти не дрожали,
Потому что дрожать уже тоже не было сил…

Было трудно теперь нам всходить на крыльцо по ступеням,
И когда становилось совсем подниматься невмочь,
Потому что мы все уже были не дети, а тени,
Надзиратель мог нам и пинками помочь.

С каждым днем нас теперь становилось все меньше и меньше,
Кровь из нас выпивали вампиры с железной иглой.
Нас никто не жалел, потому что я слышал: – Кайн меншен!**
Говорил санитару тот врач, ну, который был злой…

А вчера унесли из барака остывшего Ваську…
Он последние несколько дней с нар совсем не вставал.
Мы лежали с ним рядом. Сказал надзиратель: - Вылазь-ка!
Стукнул Ваську. А тот даже и не дышал…

А сегодня мне ночью приснилось широкое поле,
Я по полю легко все куда-то бежал и бежал.
Вдруг я понял – мучения кончились. Воля!!!
 Средь белых ромашек я маму свою увидал.

Мама, руки раскинув, навстречу мне тоже бежала,
Улыбаясь, схватила и так закружила меня,
Что мне вдруг показалось – мама со мною взлетала,
 И меня уносила, а я к ней прижался, обняв.

Мы летели над полем, где стеною хлеба колосились,
Было так интересно на землю смотреть свысока.
Даже птицы, и те ниже нас проносились,
И рукой можно запросто было достать облака.

Вместе с мамочкой было уже мне ни капли не страшно,
Как я счастлив был мамочку снова обнять!
Только мама вдруг грустно сказала: - Тебе эту пашню
Никогда-никогда на земле не придется пахать…

Жаль, сынок, по вине этих нелюдей жутких,
Что страшнее на свете всех хищных и диких зверей,
Мне понянчить уже никогда не придется малютку,
Твоего малыша. Он погиб, не родившись, от рук упырей.

*Полати – деревянный настил над печкой.
**Кайн меншен ( нем.) – не люди.

2018-2020