Во время оно

БСМП.
«Больница Скорой Медицинской Помощи», город N..., 6-я подстанция, Киевский проспект. Мне 20 лет, я фельдшер «скорой помощи».
90 рублей ставка. Водка – 3 рубля, коньяк 5 рублей, хлеб 16 копеек. Литр бензина – 8 копеек, билет в кинотеатр 20 копеек; мороженое 10 копеек, проезд на трамвае – 3 копейки, моя комната на «ветке», у старухи Ильиничны – 12 рублей. Как я позже узнал, билет на самолет Донецк – Москва 25 рублей, Москва – Якутск 100 рублей.
После службы в армии я вернулся на свою подстанцию, но она уже размещалась в другом месте. Помещение было просторное, много комнат, отдельно диспетчерская, стеллажи, шкафы, спальная с топчанами для дежурных смен.
Никогда и нигде не спалось так сладко, как в «ночную» на «скорой»! Деревянный, обитый «кожзамом» топчан – был самое вожделенное место в целом городе. Возвращаясь с «адреса», быстро меняешь использованные шприцы на неиспользованные, пополняешь израсходованные медикаменты и падаешь. И засыпаешь, не успев удариться деревом головы о дерево топчана.
Хотя старая подстанция мне нравилась больше. Она находилась в полуподвальном помещении и состояла из одной небольшой комнаты. Иногда случалось невозможное: вызовов мало, все бригады – на станции, периодически отъезжают одна-две машины, кипит чайник, стучат костяшки домино, у входа в подвал смех и огоньки сигарет.
Ближе к полуночи мы вытаскивали из угла большие брезентовые мешки – «матрасовки»; в каждом находились матрас, одеяло и подушка.
Все всё вытряхивали на пол, и помещение приобретало вид какой-то цыганской ночлежки. Само собой, доктора, люди пожилые и степенные, группировались в одном месте, и там наблюдался некий порядок, и даже присутствовала слабая попытка соблюсти в неприкосновенности свою личность и репутацию. Во всяком случае, диспетчер, отправляясь «поднимать» доктора, имела возможность опустить ногу на «шпильке» и не проколоть спящего коллегу насквозь.
Фельдшера сваливали постельное барахло в кучу и каждый, со своей стороны, в нее заползал. А, т.к. фельдшера преобладали обоего пола, засыпали здесь не скоро, все время кто-то куда-то полз, кто-то визжал, ржал, пинался ногами и, время от времени, из эпицентра доносился возмущенный хрип: «Убери колено!.. нос!.. нос!.. Дайте поспать, проклятые!» В этой куче диспетчер никого не искала индивидуально. Сюда подходил доктор и, в поисках своего фельдшера, тащил одеяло с ближайшего спящего тела: «Костя? Где Костя? Костя, адрес!» В ответ слышалась сонная брань, как из окопа, поднимался всклокоченный Костя с неразлепляющимися глазами и, не разбирая дороги, лез по головам и животам на голос.
На этой подстанции я встречал свой первый на «скорой» Новый Год.
Существовало на «скорой» в наше время такое выражение – «расписать время». Т.е. между вызовами успеть съездить покушать в шахтную столовую, лишних полчаса поспать, заехать к кому ни будь пропустить рюмочку, или подъехать к смене за 15 минут. В этих случаях время «расписывалось»: воровалось и тщательно пряталось, вписанное в обслуживание какого либо адреса. 7-10 минут списывали на дорогу, 10-20 минут – на больного и можно было ехать обедать.
Не нужно говорить, что за полчаса до полуночи 31 декабря машины всех бригад стояли возле подвальчика, внутри быстро-быстро женщины из колбасных «тормозков», спирта и шампанского сервировали стол, на улице в свете фар сверкал и искрился снег, на крыльце мужчины курили, елка перемигивалась разноцветными глазами и все больные вдруг выздоравливали: как правило, перед Новым Годом наступало затишье – минут за 20 «до» и минут 20 «после» - нас не беспокоили – больным не до болячек было, было время пить и закусывать.
Потом начинался шторм.
В ту ночь мы едва-едва приступили к столу – с веселыми лицами, плотоядным кряхтеньем, проводить, как водится, Старый год, который без нашей помощи ну никак не желал убираться вон. И вдруг грянул телефонный звонок. «Диспетчер изменившимся лицом бежит телефону», и, через минуту, раздается панический крик: «Пятая бригада, на выезд!».
Пятая бригада – это мой друг, Виктор Мищенко, доктор Иван Николаевич, высокий, сутуловатый, с рюмкой в руке и водитель Петя маленький.
- На «ветке», на дороге лежит человек! – диспетчер вручает Ивану Николаевичу карту вызова и сразу теряет интерес ко всему на свете, кроме гусиного паштета, и аппетитной запотевшей стопочки.
Доктор не торопясь, со вкусом выцеживает рюмочку, обнюхивает ломтик хлеба и, подняв голову, задумчиво рассматривает большой циферблат висящих на стене часов. Часы показывают без 12 минут Новый Год. «Быстро!» - кричит Иван Николаевич и устремляется на улицу, на ходу продевая руки в рукава пальто. Друг Мищенко сует в рот бутерброд с рыжей икрой и, с сумкой в одной руке и курточкой в другой, выбегает следом. Маленький Петя уже в машине, хлопают двери, и «скорая» выкатывается в ночь, оглашая ее воем сирены и астматическим дыханием мотора.
С первым ударом курантов машина возвращается, с трудом останавливается, едва не упав в подвал. Сирена смолкает, но выключать иллюминацию времени нет – синий проблесковый маячок крутится на крыше, бросая синие отсветы на умиротворенные лица у стола. Бригада вбегает в подвал, теряя фрагменты одежды, фонендоскопы, сумки, и дерзко требует «штрафную».
Удивительно долго длится и длится затишье. В половине первого женщины начинают убирать со стола, а мужчины выходят покурить.
Петя маленький тяжело поднимается в кабину, выключает двигатель, «маячок» и отдыхает, пристроив голову на жесткой баранке. Просыпается телефон и дребезжит лениво.
- Твоя очередь, - говорит Иван Николаевич, щуря глаза от дыма и обращаясь к Елене Михайловне, полной добродушной женщине в расстегнутом белом халате, – открывай се…
- Иван Николаевич, с Центральной звонят! Вы куда мужчину с «ветки» отвезли? Родственники интересуются…
- Господигосподи-и, – бормотает Иван Николаевич и сигарета, словно звезда, падает из его рта на снег, – он же в машине лежит…
- Кто?
- Мужик этот, с "ветки". Пьяный он, нога сломана... Мы его промедолом накачали!! СПИТ в машине!! ПЕТЯ!!! МАША!! ЗВОНИ, СКАЖИ – ОТВЕЗЛИ В ТРЕТЬЮ ТРАВМАТОЛОГИЮ! ПЕТЯ!!! ВИТЯ!! Маммма!
…Петя изобразил в кабине маленький вихрь. Взревел мотор, завыла сирена, фары пыхнули в лица белым светом, и машина прыжком устремилась вперед, толкнув бампером Елену Михайловну. Елена Михайловна упала в подвал, увлекая за собой всех.
Мищенко выметнулся наверх с сумкой, но увидел только, как «скорая», по диагонали пропахав снежную целину большого двора, перескочив бордюр и вихляя бедрами, устремилась вниз по улице, но совсем не в сторону 3-й травматологии. Машина скрылась за домами, но, через минуту, с ревом, и лязгом, и выражением безумия на тупой морде кузова полетела в обратном, теперь уже верном, направлении.
…Не волнуйтесь, все обошлось. Мужчина крепко спал и, наверное, проснулся только в палате, в гипсе и на больничных простынях. И, думаю, оценив весь юмор ситуации, он не мог удержаться, чтобы не произнести классическую фразу: «Ничего себе, сходил за хлебушком!»
***
Про Яшу, ИЛ и бензин
В нашем авиаотряде был всего один самолет, двигатели которого работали на бензине. За два года он взлетел только один раз – и мы попали на этот полет, и мне очень понравилось. А еще больше понравилось – Яше Заславскому, моему земляку из Донбасса. У него была морская болезнь, его укачивало в самолете моментально – и, именно поэтому, он не пропускал ни одного полета, чтобы не напроситься «покататься».
Он был водителем – водил автомобиль ЗИЛ-130 АПА (Авиационный Пусковой Агрегат).
А еще – как бы так сказать – он был любителем экстрима. Когда мы, однажды, оказались на учениях в лесу, Яша развлекался тем, что пытался расковырять какой-то фугас, оставшийся со времен войны. Именно расковырять – другого слова, более точно передающего то, что он делал с проржавевшим снарядом, я употребить не могу.
Фугас мы вовремя бросили на дно старой воронки – когда он зашипел и задымил; в ямке он ухнул глухо, осколки зашуршали над нашими головами по кустам и деревьям; на нас посыпались мелкие веточки, кусочки коры и рубленые листья.
…Яша долго, молча, сидел, закатав рукава кителя, давая комарам возможность облепить всю руку и вволю насосаться крови. Потом одним движением размазал их всех и травой вытер окровавленные руки... «Он не должен был дымить, - наконец, сказал он, - он должен был сразу рвануть…»
Спасибо тебе, Яша.
Так вот, оказавшись в самолете, Яша первым делом снимал пилотку и выворачивал ее наизнанку, превращая в мешочек. И, как только самолет отрывался от земли, Яша делал первое «Э-э-э-э», и дальше его выворачивало так же, как и он вывернул свой головной убор. Обычно, пилотки хватало на разведку погоды.
(Разведка погоды – это, когда перед плановыми полетами самолет-разведчик около получаса летал в окрестностях аэродрома, оценивая состояние атмосферы – видимость, облака и проч)…
Но, как только взлетел допотопный «ИЛ», Яша засунул пилотку за ремень и бросился в конец фюзеляжа, где за ширмой находилось нечто вроде унитаза. Опустился на колени, обнял его и….
Из самолета мы выводили его под руки, по дюралевой лесенке он полз, прилипая к каждой ступеньке, из воспаленных глаз лились счастливые слезы и: «Вот это да!», - было все, что он мог сказать.
Этот старый «ИЛ» - вот был настоящий самолет! Он ни одной секунды не оставался в покое – его плавно швыряло вверх-вниз, а иногда совсем даже и не плавно; он все время куда-то «плыл», сползал, то влево, то вправо, то вверх, то вниз, и помахивал крыльями, словно бабочка – правое вверх, левое вниз и наоборот. И, когда все эти эволюции выполнялись одновременно – возникало ощущение полной потери ориентации. В животе холодело, глаза сами лезли наружу, руки хватались за спинку кресла и Яша за ширмой усугублял все своим страстным мычанием.
И, кстати, салон мне тоже понравился. Похоже на старый автобус; сидения, стены салона до половины обтянуты красивыми гобеленами.
Так вот, этот самолет за два года взлетел один раз. Но, по документам, не было в части самолета, летавшего больше, чем он. Если судить по документам – «ИЛ» жил в воздухе, опускаясь на бренную землю только затем, чтобы залить в баки очередную тонну чистейшего авиационного бензина. Из-за этого самого бензина его и терпели.
Регулярно, один-два раза в неделю, «под самолет» подъезжал БЗ (бензозаправщик) и, так же регулярно, только гораздо чаще, в этот капонир заглядывали все, у кого был личный транспорт (рангом не ниже майора, конечно). Длинная дюралевая труба, при помощи которой сливали из крыла топливо, лежала на крыле же. Воткнул в клапан, нажал – и в две секунды получи ведро чистейшего бензина!
***
Рядовой Гец
…это был у нас в роте такой себе рядовой по фамилии Гец. Если бы Молдавия была не в центре Европы, можно было бы сказать – паренек из глухой молдавской деревни. Он принадлежал к тому типу людей, для которых единственной реальностью всегда была и навсегда осталась родная деревня; все, что приближалось к горизонту – было непонятно, враждебно, а, возможно, там, за горизонтом, и вовсе ничего не было.
В школе он не учился – причем, не учился настолько откровенно, что никто к нему даже и не приставал со скучными правилами и таблицами умножения. Умел ли он читать? Никто не мог сказать ни «да», ни «нет», т.к. никто никогда не видел, чтобы он что ни будь читал. Писать – да, писал. Письма домой писал, и писал в тетрадь лекции на политзанятиях. Писал прилежно, так было нужно – писать, и он писал. Терпеливо лепил в строчку скобки, палочки, клинышки и прочие затычинки, и даже, по наитию, разнообразил этот забор запятыми, точками, и восклицательными знаками.
Замполит, впервые увидев его конспект, пришел в ярость, заподозрив подвох:
- Рядовой Гец! Что вы делаете!?
- Пишу...
-Пишете?.. пишете?! Что вы пишете? Вы думаете, что я дурак?! («Да!» - донеслось, откуда то, из угла). - Что здесь написано?!
- То, что вы говорили, товарищ лейтенант…
- Что?!!
- Вы же говорили...
- Я знаю, что я говорил!! Прочтите, что вы написали!..
Гец прибег к спасительной тактике – впал в прострацию и, не отводя взгляда, отрешенно смотрел бесцветными глазами в глаза лейтенанта, помаргивая белесыми ресницами.
- Опять симулировать хотите?! Не выйдет... Я вас выведу на чистую воду...
«Вывод» состоялся на следующем политзанятии. В дверь постучали и в комнату протиснулся наш ротный старшина. В руке он держал какой-то листочек.
- От... товарыш замполит... письмо Гэца… додому… домой. Вы прыказалы...
- Ага! – торжествующе произнес замполит, – рядовой Гец! Вашу тетрадь!..
Он взял в одну руку конверт, в другую – тетрадь. Несколько мгновений молча сравнивал. Потом сложил вместе, вытянул руку. Посмотрел левым глазом. Посмотрел правым... Фуражка, которая всегда каким-то чудом держалась на затылке, цепляясь за что-то, невидимое глазу – упала на пол.
- Гец... скажите... ваши письма доходят домой?..
- Так точно…
- …ничего не понимаю...
- …читать научись… валенок, - прошелестело из угла.
…
Когда нас привезли из «карантина» в часть, Гецу понадобилась неделя, чтобы понять, что это совсем не то место, где он хотел бы провести безвылазно два года жизни. Остальные успели понять эту истину, принять, и смириться, а Гец только - только начинал действовать. Думаю, он был не так глуп, как казался, и его, прямо таки легендарная, тупость, отчасти – правда, а, отчасти – симуляция. Во всяком случае, он единственный со всего призыва, кто решил вернуться домой, не ожидая далекий «дембель», не медля, так сказать, ни дня.
Гец стал писать. Не в смысле - писать письма с ударением на «а». А – ночью под себя с ударением на «и».
Это называется – недержание мочи, и отсюда до комиссации из армии – «четыре шага» (ударение на «а»).
Гец держался до конца. Он выдержал все – презрение и рукоприкладство, увещевания отцов – командиров и позор: каждое утро его обматывали мокрым, вонючим матрасом, застегивали ремнем, и он маршировал строевым шагом по плацу, пока матрас подсыхал.
В казарме стояла вонь, как в сортире. Командир роты отправил его в санчасть: «…лечите!»
Гец появился в палате со своим неразлучным матрасом. Капитан Казанцев, начальник санчасти, с порога его спросил: «Гец, так и будем дурака валять?». Гец тупо смотрел на него бесцветными глазами, а лежащий у ног, свернутый «дудочкой» желтый, пятнистый матрас распространял неизъяснимое зловоние…
- Понятно... подожди на улице... матрас забери!! Алло!.. дежурный по парку? Санитарную машину на выезд!.. Алло! Товарищ майор! Казанцев, да… Геца в Винницу везу… в госпиталь... Документы на комиссию готовить...
- Матрас не повезу!! – кричал водитель «санитарки». – И этого ………! Пусть пешком идет! С матрасом!
- Гец! Бегом в роту! Матрас сдать старшине!
…
Через неделю Гец вернулся в санчасть. Сидел умиротворенно в коридоре, безучастно рассматривая свои больничные тапочки.
- Гец! Кру – ГОМ! Выйди отсюда! На крыльцо!
- Так... Значит – комиссовать... Ладно... – Капитан дочитал заключение, подошел к шкафчику с лекарством, достал стеклянную посудину с ярлыком «Таблетки от кашля», свернул бумажный фунтик и щедро наполнил его маленькими серенькими таблетками.
- Гец! Иди сюда!.. Нет! Стой там! Я сам выйду...
- Рядовой Гец!.. стань сюда... Рядовой Гец! Доктор в госпитале тебя обследовал и пришел к выводу, что ты серьезно болен... мда... Очень болен…
Гец смотрел сквозь доктора ничего не выражающим взглядом и молчал.
- Специально из Москвы, для тебя, привезли лекарство. Большой дефицит... Еле достали... Очень сильное лекарство... Если и оно не поможет, тогда всё... Будем резать...
Еще секунду Гец сонно смотрел вперед себя, затем светлые брови его взлетели вверх, он непонимающе посмотрел на Казанцева и удивленно произнес:
- Что резать?..
- Тебя будем резать, – сокрушенно вздохнул капитан, – мочевой пузырь удалим... вырежем... выбросим... А тебе трубочку в живот вставим... и баночку... будет моча в баночку капать... кап, кап... Накапала – вылил. Очень удобно. Держи вот... Три раза в день… Марш в роту. Через десять дней приходи – поедем на операцию…
…Гец больше никогда не переступал порог санчасти... Таблетки действительно оказались очень сильные – и от всех болезней сразу... Панацея...
Кстати, Гец оказался трактористом, и документ был, был даже в части единственный трактор, но…
- Гец, - говорил ему Чермет, командир техчасти, - если бы это был танк, и вокруг – война, и вокруг – враги... я бы тебе доверил танк... и ты стал бы героем, Гец. А пока – извини... Любимый город хочет спать спокойно...
***
Пристань Нижний Бестях
Пристань
…Значительное место на территории пристани занимали старые деревянные поддоны. Стопки поддонов высотой почти в два человеческих роста образовывали корявые, плотно стоящие ряды, эдакий серый, мрачный массив, куда время от времени автопогрузчик доставлял все новые и новые пачки поддонов.
Это называлось – «складировать поддоны».
Поддонами уже несколько лет, как не пользовались, но, совсем недавно, они были необходимым и незаменимым элементом в технологической цепочке переработки грузов – весь тарно-штучный груз, вся «кулевуха» шли «через поддон». И то, что на нашей пристани в протяжение ряда лет хранился изрядный запас этих крепких деревянных площадок – свидетельство их былой популярности и востребованности. Отношение к ним спервоначалу было почти благоговейное: поддонами дорожили, просьбы поделиться, отправить полсотни, сотню поддонов с одной пристани на другую – решались на уровне начальников речного порта и пристани; при этом, начальник пристани, у которого поддоны изымались, понимал, что теперь порт перед ним в неоплатном долгу.
Но время шло, и, понемногу, становилось ясно, что поддоны уступили лидерство строп-пакетам и строп-лентам. Забытые ветераны ветшали, свежеструганные золотисто-коричневые доски приобретали уныло-серый цвет, стопки падали, ряды смешивались. Некоторое время, при отсутствии основной работы, нас еще посылали «на сортировку поддонов», и, разметав какой – ни будь ряд, мы лениво растаскивали - «хорошие туды, а ломанные сюды». Но все чаще они использовались в качестве дров, все чаще, приступая к топке бани, мы выбрасывали из пачки на землю несколько поддонов, уже не разбирая – ветхие они или новые; автопогрузчик проезжал по ним несколько раз, остальное доламывали руками.
Если продолжать следовать вдоль забора против часовой стрелки дальше, то сразу же за штабелями поддонов обнаруживался электрический столб в виде буквы «А», и у подножия его - явные следы начатого когда-то, но так и неоконченного строительства. Здесь должна была упокоиться новая электрическая подстанция. Все, от нас зависящее, мы сделали – врыли вертикально в песок крепкие бревна-сваи и верхние концы их, в полутора метрах над землей (точнее – над песком) связали бревенчатым венцом. Получился прочный фундамент. Дело было за малым – демонтировать старую подстанцию и перенести ее на новое место.
Из Якутска приехали мастера-электрики, привезли алюминиевый провод и кабель – в небольших деревянных «бухтах», «кошки» в брезентовой сумке, и много всякой мелочи, вроде отверток, пассатижей, страховочных поясов, и резиновых перчаток. Несколько раз они обесточили пристань, несколько раз поднялись на столб, выпили с грузчиками водки и отбыли в город последним «трамвайчиком». На следующий день, связавшись с нами по рации, Тараканов, главный электрик речного порта, попросил поискать забытую сумку с инструментами и передать в порт с попутным судном, а еще через две недели вспомнили и о брошенных на пристани мотках кабеля и алюминиевого провода. Инструменты вернули, а провод и кабель – нет. Обе «бухты» куда-то запропали и, как водится, бесследно.
Так и осталась электрическая подстанция на старом месте, за забором, на небольшой кочке, которая становилась островом всякий раз, когда прибывала вода, и, всякий раз, когда прибывала вода, мы оставались без света, и, всякий раз, наш добровольный электрик, Александр Павлович Малеваный, садился в лодку, и брал лопату вместо весла, и бесстрашно высаживался на болотистую кочку, и вскрывал огромный серый шкаф, который шипел, трещал, и сыпал искрами.
…Это произошло тогда, когда уже не работал на пристани Малеваный, бригадиром стал Хмелевский, и электриком - Костюченко Вася.
Была обычная смена, я работал на 17-м кране, мы что-то, откуда-то выгружали, и «валили» на «стенку».
В конторе грузчики пили водку, топилась баня, солнце клонилось к горизонту, раскинув по мелкой волне золотую паутину, а у несостоявшейся подстанции Костюченко, Хмелевский и еще кто-то третий убирали мусор, копившийся несколько лет. Хмелевский был сильно не в духе, потому, что в конторе грузчики пили водку, а, когда Хмель сам не пил – пьяные его раздражали. Все это знали и старались почаще попадаться на глаза бригадира, и он плевался, и ругался, а грузчики выслушивали с удовольствием, и благодушно говорили: «да ладно, Гурик, пойдем, выпьем, чего там»... Это почиталось за остроумную шутку, и долго пьяные смеялись, опять, и опять возвращаясь вспять, и смакуя самые пикантные моменты: «...а он мне…А я ему: «пойдем, выпьем»… А он… Ой, не могу!».
Подобно Хмелевскому и Вася тоже был не в духе, но совсем по другой причине. Ему-то как раз хотелось выпить, потрепаться и попариться в баньке, вместо того, чтобы выгребать из песка ломаные поддоны, непонятные чугунные колеса и куски проволоки…
…Я услышал истошный крик, резко затормозил кран, перевел рычаги командоконтроллеров в нейтральное положение, и едва не выпал из окна, пытаясь разглядеть, что же я натворил...
Но кричали не под краном.
Кричали у дальнего забора, и, вослед за первым, раздался еще один вопль – и я увидел, как Хмелевский, странно согнувшись, и почему-то, прикрывая голову руками, бежит через пристань к конторе, и громко визжит: «Ваську током убило! Ваську током убило! Ваську током убило!»
Костюченко продолжал кричать, спиной отступая от забора и прижимая что-то к груди.
Я вывалился из кабины крана через аварийную дверь и, съезжая по перилам, увидел, как несколько человек выскочили из конторы, и побежали к Костюченко, который, двигаясь все так же, спиной вперед, выбрался уже на бетон, и тащил за собой длинную проволоку, и продолжал вопить все так же истошно.
Наконец проволока натянулась, грузчики, поймав Костюченко за одежду, сильно рванули – проволока вырвалась из сведенных судорогой рук, Вася упал и еще несколько метров его тащили по бетону волоком. Он уже не кричал, а только истерически икал, всхлипывал и захлебывался воздухом. Его трясли, растирали мышцы на руках и разжимали кулаки, а он бессмысленно смотрел слезящимися глазами и мычал нечленораздельное.
Пальцы разжали, и мы увидели багровые рубцы на ладонях, и Вася перестал пугать нас мычанием, и мы помогли ему встать… и он сказал:
- И... игде эта... этот…
- Кто, Вася?
- эта... гад... Хмель... Убью...
- Зря ты, Вася… Он тебя поминает. Забежал в комнату, выхватил у меня стакан, выпил и говорит: «Ваську током убило!.. Капец нам»…Так переживает бугор, так расстроился из-за тебя, а ты…
- Все равно... Убью... Идем…
Предвкушая зрелище, все повалили в контору.
Костюченко вошел в комнату, мы наблюдали из коридора.
Хмелевский ничком лежал на кровати, засунув голову под серую подушку, натягивал ее крепко руками на уши и бормотал быстро и невнятно. Услышав, что кто – то вошел, он сел, прижимая подушку к груди, осмотрелся безумными глазами:
- Ва… ва…. Вай...
…
- Ваську... током убило...
…
- Ва-а-а-ська...
…
- Не подходи... Васька, не подходи…
…
- Васька… Васька, ты тут? Или ты… там?
-Что?!
- Не подходи, Васька... Скажи сначала – ты живой? Или ты... этого... мёртвый?..
- Мертвый я, – мрачно сказал Костюченко, направляясь нетвердой походкой к столу, – за тобой пришел. – Мозоль судорожно задергался, отодвигаясь дальше в угол. – Давай, собирайся!..
Костюченко налил в стакан водки.
Хмелевский шумно перевел дыхание и радостно, захлебываясь, прорыдал:
- Ва-а-ська!.. Живой!.. А я смотрю – Ваську током убило! Ну, здравствуй, Васька!
Костюченко посмотрел на бригадира, махнул рукой и, со словами: «Ну, здравствуй, Хмель!» - выпил водку...
Смех в зале... Занавес...
***
Заземление
На пристани портальные краны были заземлены – всё как положено, согласно инструкции. Как сказал бы Чичиков: "...инструкция… я немею перед инструкцией...". Краны катались по железным рельсам, а к рельсам была приварена длинная тонкая металлическая полоса, которая опускалась в воду – это и было заземление. Но, когда вода в реке падала, наше ржавое заземление, прибитое к бревнам причальной стенки, обсыхало. Мы узнавали об этом во время очередного дождя – точнее, обращали внимание. Мокрые стропальщики с криком убегали от подаваемых краном крючков, а неосторожных пробивало током до самых пяток. Мы снизу ругались, нам сверху смеялись, к крючкам никто не подходил, пока они с грохотом и лязгом не опускались на железную крышу контейнера, или мягко падали на прикрытые брезентом мешки с комбикормом. Но, и после этого, железо в руки предпочитали не брать. Пинками грубых кирзовых сапог пытались загнать крючки в «уши» контейнера, долго и неторопливо, демонстративно невозмутимо игнорируя брань, и крепкий русский мат – сверху, из кабины крана, и чуть пониже, где по причальной стенке метался, хрипя, и падая грудью на леерные ограждения, разъяренный звеньевой в кургузом плаще – «дождевике». Когда начальник уставал и умолкал, тогда, выждав классическую паузу, снизу, с баржи, смиренно спрашивали:
- Как, как ты сказал, Женя?..
Докеры оставляли неторопливый футбол и оба, задрав головы, подставив дождю мокрые лица, с видов классических идиотов, внимали опять заводившемуся звеньевому.
Но и звеньевого, так же, дергало, когда он багром ловил порхающий в воздухе контейнер, и, смачно матеря крановщика, звеньевой так же, ногами, выбивал крючки из «ушей» контейнера, уже стоящего в кузове автомобиля. Ночью бывали хорошо видны голубоватые искры, проскакивающие между крючьями и корпусами пароходов и барж, контейнерами, и металлическими трюмными крышками.
Когда этот цирк кому ни будь надоедал, к концу висящего в воздухе «заземления» привязывали кусок проволоки, чаще всего алюминиевой и бросали ее в воду. Помогало, хотя временами все равно «пробивало».

...В жаркое время мы «выезжали» из трюма купаться прямо на траверсе – на короткой, крепкой металлической трубе, или иной конструкции, с которой свешивались, мелодически позвякивая, от двух до восьми крючков. Летом в трюме сущий ад. Ни ветерка, ни сквознячка, железо раскалено, душно, жарко. Тело, прошу прощения, зудит и чешется, покрытое липким слоем муки, или сахара, или комбикорма. Пот с лица собираешь горстями, струйкой пот сбегает с кончика носа, выедает глаза. Когда становилось совсем невмоготу, квёлые голоса из трюма взывали:
- Нина!.. поехали купаться.
Крановщица Нина опускала в трюм крючки, грузчик (или грузчики) основательно устраивались на обжигающем железе траверсы, вцеплялись в тросы, и, убедившись, что крючечки ни за что не зацепились, командовали:
- Поехали.
При этом люди семейные и в возрасте поднимали головы, пристально и сурьезно всматривались в остекленную кабину крана, пытаясь, видимо, заглянуть в глаза крановщику, и произносили что ни будь, вроде:
- Ты там аккуратнее, смотри. Не комбикорм везешь…
Траверс с людьми опускается в речку и, несколько минут, мы сидим по шею в ледяной воде; быстрое течение смывает с нас пот, и грязь, и комбикорм, и муку, и сахар, и аммофос.
- Нина!.. вира!..
…
- Нина!.. Нина!.. поднимай зараза, холодно!.. Нина!
Слепит глаза белое солнце и не видно, чем там занимается в кабине крановщик.
- Нина!!! Спишь ты, что ли?!. Вира! Поднимай!
- …и чё бы я стала так орать?.. Людям созданы все условия, и все равно, недовольны… – Нина стоит под краном, на земле, у лееров...
- Нина!... ………! ………..! ….. убью!.. зараза!..
- Да иду, иду уже... прям, поссать нельзя сходить, сразу крик…
- Нина!..
…
Как - то Славкин Саша, решившись подобным образом освежиться, получил удар током, едва его ноги коснулись воды. Громко вскрикнув, он сорвался с «волосогрызки» и упал в реку. Вынырнул и, что было сил, стал плыть прочь от траверсы. Крановщик испугался; не понимая, что происходит, он повел стрелой крана за Славкиным, пытаясь поближе подогнать к нему крючки.
- Не надо! Уходи! Убери траверсу! Отвернись! – кричал Саша.
- Хватайся за траверсу! Держись! Я подведу тебя к берегу! – кричал крановщик.
В конце концов, Славкин поплыл, что называется, «в открытое море», к фарватеру реки. Очутившись за пределами досягаемости крана, перевернулся на спину, и течение повлекло его вниз, к дебаркадеру.
***
Пьяная баржа
…а еще был такой транспорт - пьяная баржа, обязательно с ударением на букве «А» в слове «баржа». И пароход, и лихтер могли удостоиться чести именоваться «пьяной баржой», тип транспорта значения не имел, имел значение только характер груза.
Мы за навигацию выгружали, или «обрабатывали», 1-3 пьяных баржи, не считая, что спиртное приходило и на других транспортах, малыми партиями, вперемешку с другим товаром. Но такие суда если и называли пьяными, то без ажиотажа и как-то стыдливо.
Были и специализированные спиртовозы, баржи или контейнеровозы с огромными емкостями – танками на палубе. Сливали содержимое цистерн только в больших портах, но по всем пути следования эти суда, как почетный эскорт, сопровождали моторные лодки и катера, обремененные пустыми канистрами, ведрами, бочками и прочей тарой. К нам такие, слава Богу, не заходили. И хорошо, что не заходили. Все бы от одного восторга поумирали.
Самый первый раз пьяная баржа предстала передо мной в виде лихтера. Строго говоря, «пьяной» она была только наполовину, а если еще точнее – на одну треть. Только один трюм был заряжен водкой, а что имелось в двух других – не интересовало никого.
Чахлый буксир, пыхтя, пристроил лихтер к причальной стенке, матрос, опять - таки, с буксира, «заделал чалки».
Все ждали. Ждали машины под кранами, ждали крановщики, бригада в полном составе, все три звена, бригадир пристани, директор базы, десяток товароведов, приемосдатчиков, водители, несколько явно асоциальных типов, и еще чьи-то друзья и дальние, и ближние родственники.
Но все мы ждали напрасно. Лихтер молчал, шкипер не выходил, не торопился расставаться с грузом.
Кто-то из крановщиков слегка погремел гаком крана о борт судна. Тщетно. На палубу и крышки летели камни. Никак.
Саша Малеваный и я по узкой дощечке, заменявшей трап, перебрались на лихтер. Опустились в каюту.
…Шкипер, большой, грузный, с отекшим от непросыпного пьянства багрово-красным щетинистым лицом, сидел в трусах на низенькой скамеечке посреди каюты. Вокруг, на полу, были разложены пачки печенья (оказалось, в других трюмах находились кондитерские изделия). Шкипер, упираясь левой рукой в колено, озирал присмиревшие печенюшки, и хрипел:
«Шо, падлы… порасползались?! – и, обращась к стоявшим у ног затасканным тапочкам, продолжал, – а вы, с-с-суки, куда смотрели?!.»
Тапочки молчали, и дело могло кончиться для них плохо, принимая во внимание топор, который грозный судья держал в руке. Наше появление его развлекло и, надеюсь, приговор бедным сандалиям, каков бы он ни был, не был приведен в исполнение.
Впрочем, мы не стали ждать финал. Захлопнули дверь и быстрее убрались восвояси.
…Приехала милиция, в количестве четырех человек; с превеликими опасениями и пистолетом милиция осторожно прокралась в каюту и нашла шкипера спящего, на полу, в окружении своих воспитанников. Будить не стали, связали спящего, и выволокли на палубу. Краном на лихтер подали порожний контейнер, шкипера занесли внутрь, двери закрыли и закрутили проволокой. Контейнер поставили на грузовой автомобиль и, в сопровождении четырех торжествующих милиционеров на стареньком красном «Москвиче», бравый мореман отбыл в "Красную Якутию"…
***
 
ДМ-10
Так и хочется начать словами: «...это было тогда, когда земля была еще молодой»…
Но, во-первых, так уже кто-то начинал. Как сказал бы Остап, какой удар со стороны классика. Во-вторых, просто тогда я был моложе.
Мы жили на дебаркадере, и было это прекрасно. Он был такой уютный, белый, как китайская пагода и, когда его «приводили» из Якутска, пристань ликовала.
«Дебаркадер ведут!»
Буксир тыкал дебаркадер в берег, скрипели камни под днищем, балаболили волны, на носу стоял Петрович – в белой форменной рубашке, капитанской фуражке, и всегда улыбался. Это был наш шкипер, начальник дебаркадера. Петровича все любили.
Начиналась суета.
От окон отдирались доски, распахивались двери; из всевозможных закоулков добывалось припрятанное осенью добро: кастрюли, ложки, тарелки, ватники, «верхонки» и всякий хлам, навроде кирзовых сапог, тапочек и спиннингов. Народ шнырял взад- вперед, вверх-вниз, перетаскивая из каюты в каюту кровати, матрасы, стулья, самодельные электрические печки – каменки и такого же свойства обогреватели. Это были вещи, как сейчас сказали бы – экстремальные. Если бы на дебаркадере были какие ни то пробки электрические – они, само собой, сгорели бы. А, может быть, они и были – с гвоздем вместо предохранителя. На моей памяти горел всегда кабель, которым дебаркадер подключали к столбу. А однажды он даже взорвался.
Печка-«каменка» была шедевром разума, свободного от предрассудков пожарной инспекции. Брались два кирпича, скреплялись полоской оцинкованной жести в один блок, в кирпичах рубились канавки-желобки змееобразные, в которые укладывалась толстенная спираль. К спирали прикреплялся электрический шнур толщиной с ногу – другие не выдерживали. Когда такую печку включали в розетку, пятилитровая кастрюля воды закипала через три минуты. Двух печек хватало, чтобы по дебаркадеру начинал расползаться тревожный запах горелой резины. Когда в трех каютах включали «каменки», освещение на дебаркадере гасло, телевизоры (у кого были) – отключались, и в темноте слышалась отовсюду разнообразная ругань.
Обогреватели ничуть печкам не уступали. Керамическая труба, щедро обмотанная той же спиралью – просто и, о, как тепло! Некоторые гурманы ставили в комплект с трубой и вентилятор – нет предела совершенству!..
Забегая вперед, скажу, что такой вот обогреватель и пустил всех нас по миру без штанов.
Но, печки и обогреватели – это, все-таки, плоды прогресса. А вот кипятильники – прямо оттуда, из каменного века. Просто и гениально, я горжусь нами, русскими. Немцы бы все испортили. Им до такого никогда не додуматься. Опять-таки, вилка и электрический шнур – без этого никуда. Надо же ж как-то дотянуться до розетки. Но, вот, на противоположном конце электрического шнура – наше ноу-хау: отрывается кусочек этой же спирали и прикручивается к двум концам проволоки. Все! Спираль опускается в банку, кастрюлю, кружку, ведро (с водой), вилка втыкивается в розетку, вода в сосуде становится молочно – белой, кипятильник начинает рычать, и греметь, и метать по сторонам горячую воду; в молочной глубине воды сверкают молнии… и через три минуты из трехлитровой кастрюли разливают по кружкам кипяток.
Эти спирали продавали только в одном городе Советского Союза – в Макеевке. Во всяком случае, никто, кроме нас, спирали с собой не привозил. Они были длинные, сантиметров по 50, толстенькие, в футлярчиках из плотной бумаги.
Осенью, когда холод и сырость в каюте, что называется, допекали, я забивал в стенку два шиферных гвоздя, вешал на них спираль и, при помощи куска алюминиевой проволоки, включался в единую энергосистему страны.
Краска на стене желтела, чернела, лопалась, кудрявилась, сворачивалась дудочками. Теплее в каюте не становилось – стены ее были дырявые, щелястые, словно сито и свежий воздух был всегда со мной. Но и включалась спираль не для того, чтобы греть каюту. Она так уютно, малиново светилась в темноте... Я ложился на кровать, поплотнее заворачивал в одеяло ноги и голову, поворачивался спиной к спирали и стаскивал со спины одеяло (или одеяла). Сначала по спине, а потом и по всему телу разливалось тепло. Притом, что в каюте, случалось, по углам серебрился иней. Спать было просто восхитительно, а вот вставать – непросто. Во-первых – холодно. Во-вторых – каюта моя была очень маленькая, узкая, как пенал. Под одной стенкой стояла кровать во всю длину каюты. Когда я садился на кровати, то коленями почти касался противоположной стены. А на этой стене висела спираль.
Однажды осенью, когда холода еще только начинались, но каюты уже отапливались вовсю, мы и осиротели. Пьяненькая наша крановщица, уходя с обеденного перерыва, бросила рядом с обогревателем тряпку.
Петрович каждый год красил дебаркадер – точнее, красили матросы, еще точнее – наши грузчики, на полставки работавшие у Петровича матросами. Покраска дебаркадера – это был первый заработок в навигации. Весной еще лед стоял в канале, еще ярко и тепло светило солнце, а на дебаркадере, как и везде на «отстое», кипела жизнь – красили крышу, стены, палубу. Толщина краски на стенах была не меньше толщины самих стен. Поэтому и горел он весело, ярко, и за 15 минут выгорел дотла. Когда мы утром приехали на "трамвайчике" из Якутска, то увидели уже остывшее пепелище – груды золы на железном понтоне, торчащие там и сям кверху трубы когда-то действовавшего отопления, скелеты кроватей и Сережу Жарова, потерянно бродившего по пожарищу, и сапогами разгребавшего золу, которая, кое-где, еще сипела и плевала дымом. Сережа искал золотую «печатку», которую за несколько минут перед пожаром снял с пальца и положил на стол. Сережина каюта была самой роскошной этим летом. Точнее – обещала быть самой роскошной. Он решил пожить с комфортом, и привез из дома ковры, телевизор, музыкальный центр, гитару и жену. Спасти удалось только жену и гитару.
На берегу у самого борта стояли Лёша Кранцев, по прозвищу «Кранец», и его друг, Валера Захаров. Оба якуты, при этом Лёша лицом – типичный рязанский деревенский пьющий, а Валера – Валера, также, типичный, но – якут. Оба дырявили взглядом воду, Кранец Валеру ругал, Валера виновато молчал. Когда дебаркадер горел, Валера успел убежать на берег. Лёша задержался – и тому были причины, точнее – причина: Лёша спасал ящик коньяка, украденного на «пьяной» барже. Но, когда он добежал до трапа – трап уже горел, горело уже все вокруг, падали доски, и балки, и перила балкона второго этажа. И тогда Лёша стал бросать бутылки с коньяком на берег, Валере. Валера их ловил – и ни одну не поймал: все они разбились на камнях. И тогда Лёша сел на палубу, свесил ноги с борта и заплакал. Говорят, это была еще та картина – на фоне огромного пылающего костра – рыдающая фигурка в черном дымящемся ватнике и зеленой каске.
Утром разбитые бутылки пересчитали по «горлышкам». Одного «горлышка» недоставало, и, именно поэтому, Лёша и Валера с надеждой всматривались в воду.
Меньше всех потерпел от пожара Толик из Тольятти. Кругленький, усатый, и предусмотрительный. Когда раздались первые крики: «Горим!» - он достал из-под кровати чемодан, запер каюту на ключ, не торопясь вышел на берег, отошел немного в сторону, поставил чемодан на землю, скрестил на груди руки и так простоял все 15 минут. Потом поднял чемодан и пошел на пристань.
Когда дебаркадер запылал, к нему только-только подошел «трамвайчик» из Якутска. Подошел – и тут же убежал на середину реки. На «трамвайчике» приехал наш бригадир, Хмелевский, с черным чемоданчиком-«дипломатом», в котором находилась зарплата бригады за месяц. Хмель даже на берег не выходил, что не помешало ему на следующий день написать в контору заявление о том, что вся зарплата сгорела во время пожара, и он просит выплатить бригаде деньги повторно. Заявление у него не приняли, посоветовав «не валять дурака», и еще через день мы получили, таки, деньги.
У постояльцев дебаркадера сгорело все – деньги, и документы, и одежда, и весь нехитрый скарб. Контора выплатила нам по 300 руб., половину, примерно, месячной зарплаты, на том дело и закончилось.
***
Табор
…Вспомним наш старенький «ДМ-10», что означает: «ДЕБАРКАДЕР МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ»; хотя, если быть точным, металлическим был только понтон, надстройка же – деревянная. Своими очертаниями он напоминал китайскую пагоду, и, кроме того, что украшал пейзаж, являлся еще и причалом для «трамвайчиков» (небольших пассажирских теплоходов, курсирующих на линии «Якутск – Нижний Бестях»), и общежитием для грузчиков, работающих на пристани «Нижний Бестях».
И если первое было относительно безопасно, второе - нейтрально и, даже, полезно, последний факт являл собой скрытую угрозу.
Возможно, начальник, сочинивший приказ о размещении на «ДМ-10» бригады портовых рабочих, был введен в заблуждение присутствием слова «металлический» в его названии, полагая, что дебаркадер целиком скроен из листового железа. А железо, факт, не горит, и в воде не тонет. Но ангел - хранитель дебаркадера, если таковой имелся, без сомнения, все понял сразу, и, увидев толпу бородатых, усатых, лысых, грудастых, веселых, энергичных, безалаберных, нетрезвых людей обоего пола, занимающих каюты подведомственному ему объекта – закрылся крылом и заплакал. По всему было видать – быть ему скоро без работы.
Что такое этот самый дебаркадер?
Представим себе металлический прямоугольный понтон, на котором выстроен большой деревянный двухэтажный дом. Представили?.. Дадим фантазии покуражиться как следует – представим дальше, что в центр большой, длинной стены первого этажа въехал танк, и выехал в противоположную стену, оставив по себе огромную дыру. Тот, кто корректно все это представил – имеет, в общих чертах, представление о дебаркадере.
Пассажирское судно не может подойти к берегу – неудобно, глубины не позволяют, тяжело отходить, особенно когда сильное течение; плохо пассажиров высаживать. Выручает дебаркадер – плавучий причал. Он стоит у берега, к его борту пристают «трамвайчики» и высаживают пассажиров на дебаркадер, пройдя через который, люди по деревянному трапу перебираются на берег.
Можно сказать, что второй этаж висит над понтоном, поддерживаемый постройками на носу и на корме.
Свободного места на палубе предостаточно и, если каюты дебаркадера занимали докеры, палуба и деревянные скамейки часто служили ночлежкой бесприютным гражданам.
Однажды на дебаркадере разместился даже целый цыганский табор.
Дебаркадер угомонился около двух часов ночи – на палубе никого не было, исключая одного - двух бездомных граждан, уснувших на деревянных скамьях. А, в шесть утра, первый «трамвайчик» из Якутска с трудом избавился от пассажиров – высаживать людей было некуда.
На палубе дебаркадера стояли разноцветные палатки, растяжки от которых образовывали сложную, труднопроходимую паутину; были натянуты с десяток веревок, на которых сушились юбки, блузки, чулки, трусы и лифчики; ползали и орали что-то на иностранном языке голые дети; кудрявые нестриженые мужики валялись в палатках день-деньской кверху пузом, и полуобнаженные, всклокоченные женщины, одетые в живописное рваньё, громко смеясь, крича, ругаясь хлопотали по своим хозяйствам – стирали, стряпали, упаковывали баулы, разнимали, сортировали и звонко шлепали по попам чумазых, смуглых, курчавых ребятишек. Даже костры они пытались жечь на палубе дебаркадера, игнорируя призывы к соблюдению правил противопожарной безопасности и, исполненное неясной угрозы: «мужики, давайте не будем»...
Кочевники умело притворялись, что не понимают по-русски, пока Баканов Евгений Тимофеевич, работавший «на полставки» матросом на дебаркадере, отложив в сторону бессильную дипломатию, достал пожарный брандспойт, из которого имел обыкновение каждый вечер мыть палубу; и на чистейшем русском языке объяснил, что если он увидит не то, что костер, а даже горящую спичку – то смоет за борт и курчавых ребятишек, и кудрявых мужиков и живописных женщин, и палатки, и баулы – туда же. В подтверждение своих слов он включил насос и повел стволом над палатками, отчего десяток юбок и трусов разноцветными бабочками улетели на берег.
Капитон Петрович, или просто Петрович, как все его звали, шкипер и бессменный начальник дебаркадера, отнесся к факту оккупации на удивление спокойно, заручившись лишь обещанием кочевого «барона», что через несколько дней табор уйдет, что воровать не будут и освободят центральный проход от веревок и растяжек, для удобства пассажиров.
Так мы и жили – два мира, две системы, делили одну жилплощадь, в тесноте, но очень далеко друг от друга.
У цыган есть удивительное свойство – не обращать ни малейшего внимания на окружающих. И это не притворство – как мог я заметить, для них действительно не существовали ни мы, ни пассажиры, цепляющие ногами веревки и матерящие их день-деньской, ни «трамвайчики», ни местное начальство, прибывшее полюбоваться на диковинку. Остановились начальники, правда, довольно далеко, на пригорочке, и из «Волги» не выходили. И еще – почему то ни взрослые, ни дети в реке не купались, хотя было жарко и вода – вот она, только ногу протянуть.
Через три дня табор так же, ночью, исчез – я забыл сказать, что прибыли цыгане на автомобиле «МАЗ» с крытым полуприцепом. В таких полуприцепах возят лошадей. На нем они и отбыли, а еще через пару дней приехал в сопровождении милиции взволнованный мужчина – водитель «МАЗ»а, которого кочевники подрядили перевезти табор из пункта А в пункт Б, пообещав соблазнительную сумму; по дороге водителя выкинули из машины и ни денег обещанных, ни тягача своего он больше не видел.
***
Толковый словарь
Для начала, разберемся с терминологией. Не буду утверждать, что все технические термины, употреблявшиеся нами, бывали исключительно точны. Я этого не говорю. Больше того, боюсь, что какой ни будь зануда – инженер и вовсе не поймет половину того, о чем я пишу. Засим, следует объяснить значение некоторых наиболее употребляемых терминов и понятий.
Траверса.
Траверсой мы называли всякое грузозахватное приспособление (кроме грейфера), которое вешалось на гак крана. Гак – это такой большущий крюк, неотъемлемая принадлежность любого крана. Гак бывает одно, или двурогим, и крепится непосредственно к перепускному блоку, или связан с ним толстенной цепью толщиной в половину телеграфного столба. Впрочем, это неинтересные детали.
Очень редко груз цепляют прямо за гак. Чаще всего непосредственно за гак, лентами, мы цепляли большие полотнища брезента, когда требовалось накрыть штабель с комбикормом, мукой и проч. При этом брезент становился более управляем, и предсказуем. При помощи гака иногда будили спящих в трюме грузчиков или команду судна, которые не просыпались после второго ночного перерыва в 4 часа утра. Снимали с гака траверсу и крановщик бил тяжеленным крюком в борт судна, баржи или лихтера. Вскоре на мостике судна появлялся наполовину проснувшийся член команды и делал несколько вялых, невразумительных жестов, долженствующих убедить всех, что он уже проснулся и скоро будет...
Если под стенкой стоял СОТ (Самоходный Озерный Трюм), тактика была иной. Обычное судно разделено перегородками на несколько трюмов. А теперь представим большое, метров сто, корыто без единой перегородки. На одном конце – пара якорей, на другом рубка, мостик, десяток кают и пара-тройка дизелей. Один большой трюм с отвесными гладкими стенками – это и есть СОТ, судно очень удобное для погрузки – выгрузки. Трюм закрывался четырьмя высокими двускатными ребристыми крышками, которые перемещались, «катались» по рельсам, проложенным по краям трюма во всю длину судна. Две крышки пониже и поменьше, две повыше и побольше, и ходили они по разным рельсам, что давало возможность задвигать маленькие крышки под большие, открывая сразу половину трюма.
Но это не важно. Важно то, что крышки ребристые. Крановщик аккуратно опускал на крышку гак, туда же, так же аккуратно, звено за звеном, укладывалась тяжелая цепь; затем кран резко поворачивался, и вся эта музыка с веселым грохотом метров двадцать летела, и прыгала по железу.
В трюме хорошая акустика, особенно когда он уже наполовину или почти пуст. И я, также, неоднократно становился жертвой таких побудок и скажу, что сердце в горле, туман в глазах, приступ головокружения и тошноты – это минимум того, что ждет человека, которого поднимают подобным образом в четыре часа утра. Ватник на голове несколько смягчает эффект, но все равно, проспать побудку невозможно. Реакция неопытной команды, которую поднимают таким образом впервые, напоминает действия команды судна, подвергшегося внезапной торпедной атаке. Видал я и поварих в ночных рубашках, лезущих через борт со спасательными кругами под мышкой.
Впрочем, чаще на крышки с причальной стенки бросают камни, что также неприятно, но не настолько смертельно.
Но вернемся к траверсе. Представим себе кусок трубы или толстую крепкую железную палку от полутора метров в длину. Это и есть траверса в самом примитивном и популярном исполнении. Еще у траверсы имеются два троса на краях, а на концах тросов – петли. Эти петли одеваются на гак крана и вот уже у нас получилось нечто вроде качели – висящая в воздухе труба. К краям трубы крепятся еще четыре троса – попарно, но уже снизу. Добавить четыре крепких крючка на концах тросов – вот это и есть она самая,траверса. Тяжелые крючки нужны для того, чтобы бить по голове зазевавшихся грузчиков, тросы с растрёпанными ершиками стальной проволоки рвут «робу» и до крови обдирают руки и спины, а иногда выдирают порядочно волос из головы. Ну а трубу используют по ее прямому назначению – качели они и есть качели. Оседлал - и хоть в трюм, хоть на берег, а хоть и в воду.
«Майна» означает опустить, «вира» - поднять, «подбить» - выбрать слабину, когда груз уже застроплен, тросы натянуты, но к подъему пока не приступают – еще раз осмотреть, или приемосдатчика нет. «Идиот!» - это снизу вверх и характеризует, как можно догадаться, крановщика. «Идиоты!» - наоборот, сверху вниз и обращено к стропальщикам. «Оп!» - и руки в стороны – команда «стоп!», команда непререкаемая, доминантная, предполагающая немедленное исполнение, отменяющая все другие команды, кем бы и как бы они не подавались. «Бугор» - это бригадир, «звонок» - как можно догадаться – звеньевой. Начальник пристани был на пристани гостем редким, настолько, что для его должности не сложилось даже наименование и, в редких случаях, когда поминали начальника, говорили просто – Заречный.
Верхонки – брезентовые рукавицы с одним большим пальцем, вещь незаменимая, стратегическая. Можно работать без каски, в трусах, но без верхонок много не наработаешь. Кто будет начальником, подойди к работягам и поинтересуйся качеством верхонок. И если рукавицы – дрянь, из какой нибудь тряпки, которую пробивает даже солома и расползаются на третий день – гони в шею начальника снабжения.
Команда: «Бойся!» -  у меня ассоциируется с перезвоном крючков над головой. Стропальщик любопытный, услышав «бойся!», поднимает голову, чтобы лучше рассмотреть, чего он должен бояться и получает крючком по морде. Стропальщик опытный более доверчив – он предпочтет сначала выполнить команду, то есть спрятаться и только потом проявляет умеренное любопытство.
«Спасибо каске!» - популярный у докеров слоган, драматический эффект которого иногда подкрепляется демонстрацией самоё каски, имеющей вид, будто по ней в упор стреляли из орудия малого калибра.
Очень популярна команда «перекур!», на которую реагируют даже не курящие, и слабослышащие. И, наоборот, «взяли!» редко выполняется с первой подачи.
«Кошка» - инструмент, запрещенный к употреблению, как подрывающий экономический потенциал страны. «Кошку» имел практически каждый грузчик, работавший на «кулевухе». «Кулевуха» - от слова «куль», мешок, а в мешках комбикорм, сахар, мука, мочевина, рис, гречка, овес и прочие сыпучие грузы.
«Вертолет» - способ погрузки судна, официально не признаваемый, как «не имеющий места быть», но использовавшийся сплошь и рядом. Основной и единственный плюс – быстрота погрузки. Поддон (такая деревянная площадка, 2х2м, примерно) с аккуратно уложенными мешками опускается в трюм судна, стропы с одной стороны поддона отцепляются («сбрасываются»), следует команда «вира!» и поддон улетает из трюма, а мешки разлетаются в разные стороны. И это в том случае, когда бригада подходит к погрузке ответственно. Когда безответственно – поддоны в трюм вообще не попадают. Стропы «сбрасываются», где ни будь, на краю трюма, на крышке трюма, например, и мешки летят вниз с 3-8 метровой высоты.
«Навертолетили, козлы», - это после того, как сняли брезент и крышки.
***
Самоотцеп
...В те благословенные времена, на которые приходятся мои воспоминания, Советский Союз представлял из себя страну раздолбаев. Но, если везде и всюду раздолбаи были угрюмы, скучны и серы, Якутск, напротив, был оазисом раздолбайства абсолютного – никто здесь не притворялся, что он озабочен судьбами мирового пролетариата, никто не строил коммунизм, не ронял скупые мужские слезы ввиду каменного Ильича, а комсомольские билеты попросту выбрасывали в мусорные бачки. Я, во всяком случае, поступил именно так. Как говорил мой друг Сан Палыч, туда же он отправил бы и свой билет члена партии, если бы не перспектива через несколько месяцев возвращаться на «материк», где он опять попадет в объятия парткома. А еще: все и всяческие инструкции, и законы нарушались, и презирались. И то: хорошо, если инструкции вообще хоть кто ни будь знал. Я, например, только перейдя на работу в Якутский порт из Нижнего Бестяха, через семь лет работы стропальщиком, узнал, что возить людей на траверсах – нельзя, прыгать в воду с судов и барж – нельзя, двигать лихтер краном – тоже нельзя, и нельзя складировать контейнеры больше, чем в два яруса, а мы, случалось, громоздили контейнеры в пять, в шесть ярусов, много выше кабины крана; приходилось отключать приборы безопасности, ограничения высоты подъема груза, чтобы ставить их на такую высоту. Не каждый стропальщик соглашался работать на «верхотуре», и поднимали, и опускали людей, опять-таки, на траверсах, это в лучшем случае. В худшем – стропальщик вынужден был довольствоваться самоотцепом. На траверсе человек хоть сидит, вцепившись крепко в тросы, при большой нужде можно даже глаза закрыть, хоть и не рекомендуется. Не рекомендуется, потому, что если от большого страха глаза закроешь – нужно сидеть с закрытыми глазами до конца, пока ноги не опустятся на землю, на мешки, или крышку трюма. Если от того же страха, спустя некоторое время глаза откроешь – можно запросто упасть на землю. Траверса несется по небу, земля под ногами стремительно скользит в немыслимом развороте, кроме того, траверса ведь и сама по себе крутится. Получается, у сидящего человека два центра вращения – вокруг крана кружится и, вместе с траверсой, вращается вокруг собственной оси. И при этом еще поднимается, или опускается. Все это сидя на полутораметровой трубе толщиной в руку, которая дрожит и скачет и, кажется, хочет избавиться от седока. И вой лебедок, и лязг, и грохот… Случалось, после приземления человек самостоятельно расстаться с траверсой не мог. Приходилось буквально отрывать от троса сведенные судорогой руки.
Так вот, самоотцеп. Он позволял крановщику самостоятельно отцеплять поставленный в штабель, или на машину контейнер, «сбрасывать крючки», как мы говорили. Полуавтомат, потому, как цеплял крючки, все-таки, стропальщик. Один из докеров нашей пристани придумал, было, полный автомат, позволявший обходиться совсем без стропальщика, и, даже, явился с рисунками и описаниями в отдел по изобретениям и рационализации. Начальник отдела позевал и пообещал, что заявка будет принята к рассмотрению вместе с действующей моделью грузозахватного приспособления, которое, приспособление, то есть, докер должен изготовить самостоятельно.
Чертежами растопили баню, никто не горевал – зачем нам механизм, который грозил оставить нас без работы?
Да, а самоотцеп имел вид крепкой, вертикально поставленной полутораметровой штанги. К нижнему ее концу был приварен металлический диск, размером с крышку от большой кастрюли. Еще два диска скользили вдоль железной палки вверх – вниз при необходимости, т.е., у них в центре были отверстия, что позволяло им перемещаться вдоль штанги. Верхний диск был больше и крепче, к нему крепились цепи – четыре цепи поднимались вверх, посредством продетого в них кольца цеплялись на гак крана, четыре цепи опускались вниз, оканчивались крючьями и, собственно, и предназначались для застропки контейнера. Между этими двумя дисками, неподвижным нижним и подвижным верхним, находился еще один подвижный, диаметром поменьше, весом килограммов десять. От него к крючкам шли тонкие цепочки, которые, когда средний диск поднимался вдоль штанги вверх, натягивались и выдергивали крючки из «ушей» (узлов застропки) контейнера, освобождая его.
Снизу к верхнему диску крепилась специальная защелка, «собачка»… Когда контейнер вставал на определенное ему место, крановщик опускал верхний диск, который, скользнув по штанге, падал на средний, цеплял его защелкой и, уже вместе с ним, поднимался вверх. Тонкие цепочки натягивались, увлекаемые вверх вместе с диском, к которому они крепились, и выдергивали из крепежных узлов контейнера крючки, которые теперь находились в таком положении, что уже ничего не могли зацепить.
Для тех, кто ничего не понял – перечитывать не нужно, оно вам не пригодится.
Самоотцеп всегда умилял меня, как проявление русского технического гения – особенно после того, как случайно, в программе новостей мелькнул сюжет о японских докерах. Было много похожего. Например, краны, пароходы и контейнеры. Если наши немного подкрасить, приварить вырванные двери, и вставить недостающие стекла – наше вполне могло бы сойти за японское, и наоборот – если бы японцы одолжили нам своё – в течение недели оно приобрело бы несомненные признаки родного нашего...
Но японский докер крупным планом всех возмутил и разочаровал. Это была профанация профессии. Очки и желтую каску ему бы простили, да что там простили – некоторые наши даже спали в касках – ну, то есть в трюме в обеденный перерыв. Неудобно, зато безопасно. Но ниже... Ниже было то, что возмутило всех.
Прекрасно подогнанный синий комбинезон, высокие ботинки и белые, повторяю, БЕЛЫЕ, перчатки. На моложавого, гладко выбритого, чистого и, по всему было видно, трезвого, японского докера с этой стороны экрана с осуждением и брезгливостью взирали докеры русские – оборванные, волосатые, грязные, ноги в дырявых тапочках, дюймовые ногти яростно скребут покрытое липким комбикормовым тестом пузо...
«Вот козёл», – сказал Сан Палыч, Малеваный Саша, и все согласились.
Так вот, японец также цеплял контейнеры на судне, управлялся с помощью хитрого механизма – рама, крючья и электромотор... Они НЕ СМОГЛИ обойтись без ЭЛЕКТРОМОТОРА. Палка и три диска – для японцев это оказалось не по силам. Слишком просто.
И, конечно, удивило нас, как они там аккуратно и медленно, очень медленно работают. С каждым контейнером обращаются так, будто в нем, по крайней мере, тонна динамита. Наши контейнеры из трюмов вылетают, словно выброшенные катапультой. Так, как будто груз изо всех сил пытается догнать убегающую от него стрелу крана. Вперед и вверх, иногда срезая мачты судна и ломая леера ограждения вокруг кабины крановщика – и вниз, вниз по немыслимой траектории, на крошечный свободный пятачок площадки, туда, где еще ничего не лежит, и не стоит, исключая разве только стропальщика, шкипера и приемосдатчицу, людей с крепкими нервами, демонстративно игнорирующих и вой, и лязг, и тревожные звонки над головой.
Потный, взвинченный крановщик едва сидит на краешке кресла, весь подавшись вперед, почти выпадая из разбитого окна, нога дрожит на педали тормоза, руки где-то сзади, пляшут на рычагах командоконтроллеров, пот струйкой сбегает с кончика носа; кран дрожит, вибрирует и раскачивается, хлопает сзади и лязгает незапертая дверь в машинное отделение; лебедки тянут одну тревожную ноту, пахнет озоном, раскаленным металлом и сгоревшими тормозными накладками.
То, как мы работали – это была поэзия, вдохновение, риск. Мы считали, что можно работать только так – и вдруг увидели чиновника, бюрократа в желтой каске и белых перчатках.
Но вернемся к самоотцепу, как средству передвижения. Это уже был экстрим. Ехать на нем можно было только стоя ногами на нижнем диске. Диск небольшой, ноги располагаются по обе стороны штанги. Повторяю, диск небольшой и, если на ногах тапочки или кроссовки – можно уверенно стоять, но если кирзовые сапоги – держишься только внутренней частью стопы. Под руками – толстые и гладкие цепи, и это тоже напрягает. Если ноги скользнут – на цепях долго не повисишь. Но самый юморист – средний диск. Прикольный диск. Он может занимать два положения – вверху, пристегнутый «собачкой» к верхнему диску, или лежа на нижнем диске. Если он лежит на нижнем диске – ноги ставить некуда. На нижний не поставишь – там лежит средний. На средний тоже не поставишь – он маленький, толстенький и строго говоря, не диск даже, а так, кусок железа непонятной формы.
Вроде бы сам собой напрашивается вариант – «средний диск вверху». Но «вверху» - значит удерживаемый легкой защелкой. Бывает, защелка подводит, или ее случайно рубашкой зацепишь – и десять килограммов железа падают на пальцы в тапочках, под которыми, кстати, тоже железо. Прикольно... А мы в небе.
Когда я первый раз попал на контейнеры, или как говорили на пристани – на контейнера, я попал как раз на пятый ярус, который состоял из одного трехтонного контейнера. На четвертом ярусе стояли недалеко один от другого два пятитонных контейнера, на одном из пятитонных контейнеров стоял трехтонный, совсем маленький, места у него на крыше – как на твоем письменном столе. На контейнеры я взбирался по металлическим лестницам, точнее – по одной лестнице, поднимая ее с яруса на ярус. В кабине крана сидела Калинцева Нина – полная флегматичная женщина. Я заметил, что никто не просил ее «прокатить», и тоже воспользовался лестницей.
Когда я встал на крыше «трехтонника» у меня, что называется, захватило дух. Оказалось, очень высоко, и я стою на крошечной площадке, и с реки дует сильный холодный ветер, и контейнер, собака, качается, потому, что пустой и кривой. Тут же показалось, что земля начинает выворачивать из-под ног куда то вверх, горизонт полез в зенит и я, не дыша, опустился на одно колено, и крепко уперся ладонями в железную горбатую крышу контейнера.
И вдруг услышал за спиной легкое, нежное, мелодичное позвякивание.
На меня летел самоотцеп... Именно летел – быстро, мягко, слегка подпрыгивая в воздухе, отчего и происходил спасший меня звон – бренчали цепочки среднего диска. Летел он низко над крышей контейнера, и деваться мне было некуда – только прыгать в пропасть.
И я прыгнул – вперед, навстречу самоотцепу, пытаясь попасть ногами на диск. Удар был очень сильным, и, потрясенный, задыхающийся, я повис, обнимая цепи. В обнимку с самоотцепом мы вылетели метров на двадцать за пределы контейнера, на мгновение остановились и, сначала медленно, потом все быстрее полетели обратно. Ноги скользнули с диска, я повис на цепях, ногами ударился о контейнер, и сорвался, и упал на крышу. Рыпнулся к краю, собираясь прыгать вниз, на «пятитонник», но промахнулся – на нижний контейнер нужно было прыгать с другой стороны, здесь же была пропасть.
Самоотцеп уже возвращался, и я лёг лицом вниз, и закрыл голову руками. Меня сильно ударило по рукам, и по голове крючками, крючки и цепи проскакали по спине, по ногам, и самоотцеп опять улетел, чтобы вернуться.
Не знаю, сколько бы это продолжалось. Нина растерялась и не предпринимала никаких попыток что-то сделать – сидела в оцепенении и смотрела. Но кто – то снизу заметил, что происходит неладное и диким голосом заревел: «Вир-р-ра!». Зажужжали моторы, крючки взлетели, а я лежал на животе и слушал, как они, мягко позвякивая, порхают надо мной. О высоте уже не думал и, чуть позже, спускаясь вниз, уже не обращал внимания на то, качаются контейнеры, или стоят прочно…
***
Плавкран
...плавучие краны. Я к ним никакого отношения не имел, разве что работал, случалось "под плавкраном" стропальщиком, да иногда заходил в гости; а еще, когда-то вывозили нас осенью, по льдам уже, на плавкране с Нижнего Бестяха. Два буксира вели нас тогда до Якутска два дня. ("Трамвайчик» пробегает летом это расстояние за полтора часа.) Лед скрежещет, и гремит, и скрипит за металлической стенкой понтона плавкрана, река "парит", туман, не видно ни зги, ни днем, ни ночью. Снег то бесшумно валит сверху, из сизо - молочного тумана большими лохматыми лопухами, то сменяется мелкой острой крупой, косо летящей по ветру и больно секущей лицо. Здорово было. Мороз был уже градусов под двадцать, мы посреди реки - несколько километров до любого берега. Дизели на кране не работают – может быть, я ошибаюсь, но, кажется, забило льдом систему охлаждения двигателей. Соответственно, света и тепла тоже нет, на камбузе гудит небольшая железная печурка - "буржуйка", выставив в иллюминатор жестяной дымоход. В печурку отправляется все, что Бог пошлет - собираем на плавкране деревянные щепки, старые кирзовые сапоги, старые рваные замасленные рабочие рукавицы - "верхонки", ветошь; все это щедро смачивается соляркой и проталкивается в небольшую дверку печки.
Камбуз - единственное место на кране, где температура держится на несколько градусов выше ноля.
Здесь тесно, весело, грязно и шумно. Команда крана и мы, грузчики с пристани - человек 20, камбуз - невелик, и, посредине, стоит раскаленная докрасна печечка, а по углам намерзают горки льда. Здесь пьют водку, курят, спят вповалку в ворохе тряпок - не только матрасы и одеяла, но и портьеры и пустые мешки - все здесь, все служит одной цели - уберечься от мороза.
Повариха, видя, как уютные, чистенькие каюты и сам камбуз стремительно дичают - поначалу устроила скандал, но, после, смирилась, пила водку со всеми и пела песни.
Зато снаружи, на палубе - шикарно, как говаривал Кузьмич - "полное отторжение от бреда нашего".
Мороз, река парит; туман густой, как сметана и весь кран, каждый трос, каждый леер, якорь, самый маленький болтик - покрыты толстым слоем пушистого инея.
Железа не видно, к поручням и леерам прикасаться страшно - кажется, что они стеклянные или сахарные, дунет ветер покрепче, тряхнет на льдине - и кран рассыплется в белую хрустящую пыль.
От ударов и тряски со стрелы, с тросов срываются и бесшумно падают небольшие облачка инея, взрываясь на лету, на несколько минут обнажается сизый, примороженный металл, но мороз быстро заделывает прорехи.
Где-то в тумане пыхтят буксиры, хрипят по громкоговорящей связи бессонные капитаны, кран затирает «во льдах», тросы рвутся, на палубу поднимаются полупьяные грузчики, матросы, крановщики, дизелисты и обязательно повариха - будем опять "заводить концы". Слышно, как буксиры таранят ледяную кромку, пробиваясь к крану, предупреждающе ревет сирена, ребята несколько раз успевают спуститься в камбуз - погреться и пропустить стаканчик и, наконец, едва не протаранив вместе с льдом и нас, из тумана прет тупой нос "Омолоя" и, ломая леера, буксир почти вылезает на палубу крана. Ура!
Через полчаса обмерзшие "концы", т.е. тросы "заведены" - закреплены на кнехтах; еще полчаса, а то и больше, буксиры рвут кран во все стороны, пытаясь вырвать из ледяного затора и, наконец, мы опять медленно елозим во льдах. Жилые помещения на кране находятся ниже уровня воды (частично ниже), от льда нас отделяет ржавая металлическая шестимиллиметровая стенка - поэтому и треск, и скрип льда, и грохот, и стоны за бортом;  под эту какофонию мы дремлем у печки; и, словно по команде, просыпаемся: вдруг – тишина, и ни вибрации, ни тряски, ни грохота - значит, тросы опять порвались и пора собираться - "заводить концы".
А, ночью, ночью - какая красота! Не видно - ну ничего не видно! Ощущение - что мы потерялись в ледяном грохочущем космосе, и рядом бродят огромные белые светящиеся шары - прожекторы буксиров в тумане.
 За бортом хрипит, скрипит лед, из белесого мрака вырастает белая льдина - понтон выдавливает ее из-под себя, она встает на ребро, поднимается вверх, с хрустом ломается и шумно рассыпается уже где-то во мраке.
И заледеневшую спину опять продирает морозом - не от страха, но от восторга, от восторженной жути, от фантастичности, нереальности происходящего.
Стоишь на самом конце понтона, за оборванными леерами, рядом гудят от напряжения тросы, из под ног выворачивается и прет вверх бледная ледяная стена, и кажется - я спал и мне снился сон о жизни, о уютных теплых домах, солнце, и запахе сена, и о людях, и о звездах - а сейчас проснулся и – холод, грохот, дрожащий, и стонущий металл, туман, и крик, и бледный призрак, лезущий из-под ног, как холодный мертвец из могилы... И это – все...
***
Барсик
Ненастной августовской ночью 1982 года небольшой, но мощный, буксир «Барс», имея на борту команду в лице капитана-механика Алексея Шилова, рулевого-моториста Лёху Новиченка и судового пса Барсика, без огней, в темноте прошмыгнул мимо диспетчерской Якутского речного порта, добежал до выхода из канала, поворотил направо, озарился навигационными огнями и, весело стуча дизелями, потащился вверх по Лене.
Штормило.
Юго – восточный ветер гнал вниз по реке невидимые во мраке волны, и судно ежесекундно содрогалось от ощутимых ударов, и толчков. Окна рубки заливали дождь и брызги воды, после каждого удара веером взлетавшие над высокими фальшбортами.
«Дворник» самоотверженно скреб по стеклу щеткой, Шило, прикусив зубами мундштук погасшей папироски, и тщетно стараясь хоть что-то увидеть, и хоть как-то сориентироваться во мраке, вел судно почти вслепую, руководствуясь скорее шестым чувством, нежели знаками навигационной обстановки. Лёха, в грубом брезентовом плаще и сапогах, маячил на палубе, высматривая в ревущем, свистящем мраке береговые «створы», и только повидавший всякое Барсик мирно спал в рубке, убаюканный привычным для уха грохотом дизелей, теплом, и приятным покачиванием…
...Неверные разноцветные огоньки замерцали впереди, почти по курсу буксира.
Дверь рубки распахнулась и перепуганный моторист, путаясь в длинных тяжелых полах мокрого плаща, бросился к капитану; но Шиляев уже кричал в микрофон рации, одной рукой быстро перекладывая штурвал вправо:
- Какое судно идет сверху в районе Бестяхской нефтебазы? – самого причала нефтебазы он в темноте не видел, но крепко надеялся, что не ошибся.
Встречное судно приближалось, и яркий красный фонарь предупреждал, что шел танкер – дура тяжелая, неповоротливая и опасная.
- Я танкер 5317, иду сверху, прохожу Бестяхскую нефтебазу. Кто вызывает?
Шилов на секунду замешкался, а Новиченок, отбросив на спину брезентовый капюшон, безмолвно тряс головой – диспетчер порта будет удивлен, узнав истинное местонахождение буксира «Барс», а равно и его команды. И только судовому псу все было до лампочки.
- Я «Чекист», - решился, наконец, Шиляев, – иду снизу. Даю расхождение левым бортом.
- Подтверждаю левый борт.
Шило щелкнул тумблером и, с облегчением, увидел в ответ вспышки яркого белого света левой «отмашки» танкера.
- …какая там падла «Чекистом» обозвалась? – сквозь треск и хрип эфира неожиданно донесла рация. – «Чекист» вторые сутки стоит в затоне техучастка…
- Диспетчер!! – закричал Лёха в ухо капитану. Тот кивнул и плюнул в рацию погасшей «Беломориной».
- Танкер 5317, ответьте диспетчерской Якутского порта.
- ...слушает танкер.
- Посмотри, браток, кто это там с тобой расходится. Сообщи мне.
Тяжело груженый, низко сидящий танкер можно было по праву назвать подводной лодкой – через палубу свободно катились волны и только высокая надстройка скользила над ополоумевшей рекой. Вспыхнул прожектор, яркий луч, слепя оробевшую команду, и сдирая с буксира мрак, прошелся по рубке и по борту, задержался на мгновение на слове «Барс» и метнулся вправо, нащупывая недалекий берег.
- Танкер – диспетчерской…
- Да пошел ты... – лаконично отмахнулись с танкера, и две тысячи тонн бензина, увлекаемые течением, ветром, и мощными «машинами», промелькнули, словно призрак и растворились во мраке за кормой крохотного буксира.
- Семнадцатый, спасибо!!
- Пузырь делов, мужики... – но, умудренный жизнью не меньше судовой дворняги диспетчер сориентировался мгновенно и, прерывая разговор, загремел:
- «Барс» - диспетчерской! Буксир «Барс» - диспетчерской!!. Шило, допрыгаешься!!
- А мы не слышим! – весело заржал капитан, хлопая матроса по мокрой спине. – Мы же в «машинке», движок перебираем! Пусть орет! «Портовик» ушел до утра в Жатай, искать нас некому! Пусть попробует, пусть докажет, что мы не в ремонте!..
Наконец, впереди-слева они увидели хилый желтоватый огонек, и еще четверть часа спустя Шилов отшвартовал судно у пассажирского дебаркадера поселка Нижний Бестях.
В каютах дебаркадера летом жили докеры местной пристани – об этом знали все. Но в то, что сегодня на дебаркадере «гуляют» - в это были посвящены немногие.
Хотя, справедливости ради добавим, что наливали всем, кого непогода вынудила искать убежище под гостеприимной крышей деревянного поплавка и пригласительных билетов не спрашивали.
Под причальной стенкой пристани «стояла комбуха» - или, переведя на общеупотребительный язык – на пристани выгружался лихтер с комбикормом. Но, ввиду проливного дождя, база «Холбос», принимавшая груз, не работала, машины под комбикорм не заказывали. Обесточенные неподвижные краны, впившись челюстями мощных захватов в ржавые рельсы, дребезжали стеклами кабин, смеясь над потугами ветра сдвинуть их с места; крысы, пользуясь редкой удачей, безбоязненно суетились вокруг припрятанного кем-то под старым брезентом мешка с мукой – а на дебаркадере грузчики пропивали украденный комбикорм. Непогода угадала как раз кстати.
…
Около двух часов ночи матрос-моторист Лёха, ощущая неодолимую потребность освежиться, кое – как ориентируясь в облаках табачного дыма и, не без труда сохраняя равновесие, выбрался из гудящей, орущей, поющей каюты на палубу. Неожиданно быстро он вернулся, оторвал спящего капитана-механика от деревянной переборки и, тряся за плечи, закричал:
- Шило! Шило!! Барсик пропал!!!
- Ну и хрен с ним, – мычал Шилов, отдирая от себя Лёхины руки, – меньше гамна на судне будет...
- Какое гамно?! Какое гамно?!!! – трагически возопил Лёха, – буксир ушел!!
Все повалили на палубу.
Буксира не было.
Швартовый перетерся о железный борт дебаркадера и с кнехта свисал, словно галстук, его измочаленный конец.
Через несколько минут из-под кормы дебаркадера с ревом вылетела, и пропала в темноте моторная лодка – Шило организовал, и возглавил розыски беглеца. Еще через полчаса полузатопленная лодка, слава Богу, возвратилась; четыре насквозь мокрых, и абсолютно трезвых спасателя снова появились в каюте, где о них, кстати, давно забыли. Теплоход не нашли, хотя Леха уверял, что слышал голос Барсика.
Гулянка продолжалась вопреки всему и несмотря ни на что.
А забытые всеми, пьяные и несчастные капитан-механик, и рулевой-моторист сидели под единственной в каюте жидковатой лампочкой и, загибая пальцы, пытались учесть, как далеко за ночь может уйти буксир.
К утру шторм прекратился, небо очистилось и «Барс» нашелся неожиданно быстро: течением и ветром его навалило на небольшую песчаную отмель посреди реки, километрах в шести ниже дебаркадера, и далеко окрест разносился тоскливый вой запертого в рубке Барсика.
Вот и сказке конец, съешь соленый огурец.
***
Диалог
- ...Петрович!.. Ты почему вчера ящики не убрал?..
- Какие ящики?
- Такие ящики!
- А почему я должен их убирать?
- А кто вчера обещал?
- ...я обещал?!
- Ты обещал!
- Вот эти все?
- Вот эти все!
- ..? …я что, вчера, пьяный был?
***
Город N...
…год 2008
Прошли и у нас, как везде по Руси, выборы, добавив к традиционной якутской нечистоте квадратные километры предвыборной грязи. Гултугуевы, сидоровы и иже с ними пошли в народ – сначала посредством плакатов, постеров и листовок, а, непосредственно перед выборами, когда на финише замаячило вожделенное блюдечко с золотой каемочкой, некоторые рискнули лично приобщиться, тэсезеть, к жизни своего электората.
Все предвыборные речи и заклинания сводились, в принципе, к одному рефрену: «Верьте мне, я – хороший (это у всех, без существенный вариаций). Не верьте (имярек), он плохой (дальше варианты: он убил своего сына, он спаивает Якутск, он не платит налоги, его дедушка еврей, его бабушка купила лимузин, у него зарплата полтора миллиона рублей, и прочая, и прочая, и прочая)…
Напряжение нарастало и, за пару дней перед выборами, самые небрезгливые стали брататься с избирателями.
И нашу помойку почтил своим посещением «кандидат в депутат». Из автобуса он, правда, не выходил, ввиду явно нестерильной окружающей его среды, но охотно общался с избирателями в салоне.
Мужчина ангельского чина – явно не от мира сего, до настоящего дня и часа знать не знавший, что в Якутске есть помойки и на этих помойках живут люди. И, заброшенный прихотью судьбы, в наше гетто, проникся: обещал доложить, переселить, отремонтировать, осветить, одним словом – «принять меры». Просьбы помельче тут же брались «на карандаш» его секретарями, по поводу ремонта бараков было велено жильцам составить подробные реестрики необходимых работ.
«Вы же ж должны понимать, что, когда я стану депутатом, возможностей у меня будет гораздо больше. Отремонтируем все бараки, жильцы которых пришли на эту встречу».
От нашего барака ходоков не было, поэтому наши женщины слегка встревожились, но и только; зато инициативные группы в других казармах рьяно принялись пересчитывать прогнившие доски, выбитые двери и окна, размороженные батареи и разбитые унитазы. А когда на следующий день молодые люди в синих комбинезончиках, на импортном грузовичке, привезли, и повесили на каждый дом по огромной лампе - осторожный энтузиазм сменило всенародное ликование: «Сразу видно – настоящий мужик! Не балаболка! Теперь заживем! Теперь у нас свой депутат будет!» Реестрики ремонтные стали обрастать подробностями и обретать очертания многотомного издания. Голосовали дружно и единогласно. Депутат «прошел».
И результаты не замедлили.
Опять приехали молодые люди в синих комбинезончиках (на импортном грузовичке), и поснимали с домов большие лампы.
Наш мир опять погрузился во мрак.
Не думайте, что женщины сдались без боя. Дружным натиском противник был отброшен, но, вскорости, грузовичок вернулся в сопровождении милицейского «уазика», и лампы, все же, сняли.
Предвыборную лихорадку сменила межвыборная апатия; клоуны остались, а цирк уехал.
А Господь предупреждал: не надейтеся на князи...
***
Дом на улице Хабарова
За окном волнительно орут коты; за спиной с потолка упал таракан и сухо щелкнул спиной по линолеуму.
Соседка Люся пьет запоем, баба Галя пьет запоем, Алеся выпимши. Сын бабы Гали надысь приехал с «заработков» на побывку на пять дней, и вторую неделю пьет. Любовник Люси варит в коридоре "наркоту" и пьяный в дым, так же, как и другой ее любовник, лежащий здесь же, в коридоре. Над головой визг и конский топ - там квартира, которая сдается "на час". Из-за двери комнаты № 3 - тоже визг и дружный вой: там Паша, Нина и шесть собак.
Мне кажется, что место, на котором стоит наш дом – проклято. Может быть, под нашими ногами кладбище динозавров, или ушкуйники порешили здесь, по пьяному делу, своего атамана, или ангел потерял на нашей помойке свою любимую арфу... А может быть, это и есть то самое поле чудес в стране дураков, на котором деревянный простофиля закопал свои пять золотых.
Одним словом, кто-то проклял эту землю.
***
…тот же дом №
...Вернулась из отпуска соседка Галина с внучкой Машей, и жизнь нашего барака опять приобрела утраченный было и слегка забытый, соблазнительный ореол «скандалёза». Перманентное шоу, в котором, по желанию, может поучаствовать любой сосед, средство от скуки и доза адреналина. А всему виной пиво, которое никто не считает алкогольным напитком (потому, что, тогда пришлось бы и себя считать алкоголиками).
Это называется - «отдыхать». Собрались подруги в палисадничке, в развалившейся тепличке, «отдыхают»; разговоры разговаривают, пивком балуются. Потом к ним присоединяются други. Потом - недруги.
Сцена статична, динамика и драматизм передаются только диалогами, монологами, интонациями, художественными вариациями и децибелами.
-А я тебе говорю, что красной черемухи не бывает! У меня дед рыбак!!
- А я говорю, что бывает!
- Не бывает!
- Бывает!!
- У меня дед рыбак!!
- А я Машке целую банку красной черемухи в Томске купила!
- Покажи!
- Съели!
- А банку?
- И банку съели!.. тьфу! Выбросили… я... юё в окно... поездом…
- Не бывает!!!
- А в Томске – бывает!!
«Бывает» - «не бывает» порхали, как бабочки. В течение, без малого, часа до меня доносились отголоски ученого спора о «красной черемухе». Первое время он сопровождался какими-то аргументами с каждой стороны, типа «дед рыбак», но концовка была вялой и невнятной. Оппонент бабы Гали, внук рыбака, капитулировал – сопя, начал карабкаться на наше аварийное крыльцо и застрял: прогнившие ступеньки сломались, и он провалился внутрь крыльца, если можно так сказать. Выглядывая из гнилых щепок, как танкист из башни танка, он кричал мне снизу: «…а ты слышал про красную черемуху?».
 Я сказал правду, что не слышал.
«Ага, - кричал он, -  и мой дед рыбак...» Я сбежал...
…Полчаса спустя отдыхающие переместились на другое крыльцо, парадное и открылась новая страница воскресной летописи. Доктор Ватсон назвал бы ее: «Дело о пропаже четырех тысяч».
Галю и ее сына все время обворовывают. Люди они пьющие, друзей много, каждые два дня – новые. Друзья по работе, жёны Миши, женихи бабы Гали, а еще больше из той категории, у которых утром спрашивают: «А ты кто такой?»…
Действительно ли их обворовывают, или деньги пропиваются – не знаю. Галина уверена в первом. До отпуска она два раза вешалась – украли девять тысяч. Потом обворовали сына… И вот, она без малого четыре дня дома, и на крыльце сегодня уже слушалось «…дело о 4 тысячах»…
Баба Галя выступала в качестве потерпевшей, судьи и прокурора, поэтому приговор был предрешен, несмотря на то, что противостояли ей значительные силы – человек пять.
Соседку Люсю, выступившую с позиции «пить надо меньше», судья удалила из зала суда первой:
- Пошла ……..!! Тебе понятно?
Обвиняемая также присутствовала, со своим - то ли мужем, то ли другом. Пока муж-друг, зажав в углу свидетеля – сына Мишу, терроризировал его классическим:
- Нет!.. давай поговорим как мужик с мужиком!.. - баба Галя творила суд и расправу.
Характера она энергичного, голос командирский. Доказательная база – безупречна: украдены четыре тысячи и, на такую же сумму, обвиняемая купила нечто. К тому же, ее видел один надежный свидетель, имя которого баба Галя отказывается назвать.
- Она видела, как ты ……………… ……………….. деньги выносила!..
Аргументы обвиняемой: «взяла кредит», «не пойман – не вор», «а они были – деньги?», и «хватит позорить меня на всю Хабарова!», побивались контраргументами бабы Гали:
- Пошла …………….!
- Пошла …………….!
- Пошла ……………..!
- Пошла ……………..!
И последнее слово осталось за ней, т.к. аргументы истощились, а запас контраргументов оказался неисчерпаем.
Но, как водится в подобных сюжетах, финал всегда невыразителен: невнятные угрозы, и обещания «разобраться завтра со всеми»…
***
… из подслушанного
…в автобусе разговора.
Рассказывает женщина:
«…сам он печник, очень хороший мастер, в районе в каждом доме, считай, его печки. Пьет, конечно… Захожу к нему недавно... В доме – холоднее, чем на улице. Сам сидит в ватнике и валенках возле разваленной печки, курит. Рядом бутылка с водкой стоит – греется, значит. Стыжу его, говорю, ты же такой мастер, специалист, а себе печку не можешь отремонтировать». – «А он?» – «А он «бычок» выплюнул и хрипит: «Кто мне за эту печку хоть бутылку поставит? Я, – орёт, – бесплатно не работаю!!» - «А ты?» – «Поставила ему бутылку, чтобы печку себе сложил, а то замерз бы... Такой дурак, прости, Господи».
***
Ностальгия
...ностальгия – девка ветреная и легкомысленная. Сколько воспоминаний, приятно забежать в прошлое и побродить по опавшей листве минувших дней.
Кажется, ничего прекраснее и не было, и быть не может, чем работа грузчика. Но вот, несколько дней назад я приболел, затемпературил, и понесла меня нелегкая куда-то, по сорокаградусному морозцу. А, так как меня лихорадило, то я, прошу прощения, вспотел, ну то есть самым натуральным образом: рубашка и свитер насквозь мокрые.
…и вот.
Стою я на автобусной остановке, скукоженный, как сухофрукт, ветер под куртку поддувает, ледяная мокрая рубашка липнет к животу и спине, плечи до ушей поднял, шапочку до плеч натянул, нос холодный, и в каждой ноздре по ледяной жемчужине растет. Мерзко, холодно и очень как-то знакомо. И вспомнилось, вдруг, очень отчетливо, что подобное состояние – мокрый на пятидесятиградусном морозе – в бытность мою грузчиком переживалось часто; вспомнилось, как шерстяная шапочка вмерзала в волосы, как, ворвавшись на перекур в «балок», бросались обнимать толстые раскаленные трубы парового отопления, как развешивали на них засаленные сырые бушлаты, мокрые «штормовки», «верхонки», как я норовил просунуть между горячими трубами замерзшие ноги в суконных полуботинках - полусапогах на резиновом ходу. Почти все в бригаде работали в валенках с обрезанными слегка, или низко подвернутыми голенищами. И я в первый день надел валенки – и невзлюбил их надолго. Стер не то, что волосы с ног – стер кожу с голеней, словно наждаком.
Вспомнилось, как с отвращением одевали, после, теплые сырые бушлаты, туго затягивались ремнями и, втягивая головы в тощие воротники, выскакивали сквозь клубящуюся белым туманом дверь на пятидесятиградусный мороз.
Вспомнил все это – и часа на два излечился от ностальгии.
***
Про воздушный шар
…на Зеленом лугу люди воздушный шар пытаются запустить. Никогда не думал, что запуск шара – это такая безнадега. Я по телевизору видел столько раз, правда – уже в небе. Кажется, что шар плотный и упругий. В действительности – ничего подобного. Порывы сильного ветра сминали бело синий шар, комкали, и он приобретал такие формы, что казалось, будто надувают его не теплым воздухом, а винными парами.
Он взлетал вверх и падал вниз, опять взлетал, корчил рожу и падал, из корзины сыпались люди – те, которые решали, что уже вполне удовлетворили своей страсти к воздухоплаванию. На их место карабкались другие, и, в этот момент, шар опять рвался вверх и некоторые пассажиры срывались с корзины уже метров с трех. Они падали на землю, как лягушки, и рядом падала корзина, и сидящие в ней кричали весело: «й-й-е-к!», пыхал оранжевый факел, было очень интересно.
Большая толпа энтузиастов бегала по полю с веревкой, на другом конце которой, словно поплавок, нырял шар. Но энтузиастов становилось все меньше и, наконец, шар обрел относительную свободу – порывом ветра его повлекло над самой землей; по кустам и кочкам, теряя воздухоплавателей, прыгала корзина, а далеко позади, по тем же кустам и кочкам, словно кенгуру, скакали 3-4 человека с веревкой.
Приехал автобус, и я так и не узнал, удалось ли шару удрать. А он был близок к этому.
***
Старое фото
Мне иногда приходится восстанавливать старые фотографии, я обратил внимание на одну особенность, которая присутствует на всех фото – на этих фотографиях нет шутов. Нет шутов, нет шутовства, кривляний, смехачества...
Купцы, учителя, крестьяне, солдаты, рабочие, мужчины, женщины, дети, старые и совсем молодые, красивые и некрасивые – все держатся со спокойным достоинством. Вчера ретушировал фотографию молодых мужчины и женщины, – рабочие, или крестьяне, спокойные, сосредоточенные. Женщина в аккуратной белой блузке, руки лежат на столе, из правого рукава у кисти вырван большой кусок – и ее это нисколько не смущает. Спокойно и внимательно смотрит.
Достойно уважения – и бедность, и достоинство.
Невозможно не уважать их.
А, представьте, через сто лет, что будут думать о нас...
***
Магдагачи
ЧПУ
Мы грузили самолеты, которые летели в Якутск и дальше, на Север: грузили продукты - мясо, фрукты, яйца, масло, сушеные овощи; отправляли на север запасные части к тракторам и машинам. А обратно получали пустые контейнеры, поддоны и чаны с костеритом. Был случай, отправили даже токарный станок в поселок Депутатский, за Полярный круг...
У этого станка – своя история. Не просто станок – станок с ЧПУ, т.е., числовым программным управлением. Вещь солидная, очень дорогая, предмет гордости советского машиностроения. Как и полагается, его сопровождали два ответственных товарища: они должны были доставить станок на Депутатский ГОК, и сдать в целости, и сохранности. Говорят, он весь был обит прочными досками, оплетен металлической лентой, словно паутиной и опломбирован в семи местах.
Так говорят – приходится верить на слово видевшим это чудо, так как мы увидели только поддон – крепкий деревянный поддон, на котором ничего не было – ни фанеры, ни лент, ни пломб. Отсутствовал, кстати, и сам станок. Где сопровождающие его «потеряли» – точно они сказать не могли. Один говорил, что это произошло в пути, на какой-то станции; другой утверждал, что помнит его и в Магдагачи, но как-то смутно. Попытались расспросить водителя автопогрузчика, выгружавшего станок с вагона, но, оказалось, что по какому-то странному, необъяснимому стечению обстоятельств водитель в тот день был пьян, и не помнит ничего – ну, то есть, абсолютно.
Сопровождающие несколько дней жили в гостинице, пили водку с нашими парнями и все порывались рассказать, какое чудо они сопровождают: «Вот так: ж-ж-и-и-к! и все... он работает… Сам... всё сам... и пилит… и сверлит... в-ж-жи-и-к! ик… строгает… всё... Только вы… его не увидите... он под пломбой, гад, дорогой… очень»
Мы его действительно не увидели. В день, когда ответственные мужчины решили продолжить путешествие, они нашли один пустой поддон.
Чтобы было понятнее - поясню, что, выгрузив из вагона, агрегат спрятали во дворе у одного местного аборигена, за умеренную плату, а товарищи командировочные решили в последний раз «дать дрозда». Дедушка, подрядившийся охранять груз, клялся, что вернул все в том виде, в каком пять дней назад и получил.
Но это еще не конец истории.
Слегка протрезвев, сопровождающие стали думать, а что же им теперь делать. Самое логичное было – идти в милицию, и каяться, и писать заявления, и объяснительные. Но от этого всего мужиков кидало в дрожь, а тут кто-то во хмелю возьми и вспомни, что на свалке, за поселком, видел когда-то станок. Сопровождающие возликовали, выпросили в гараже машину, автопогрузчик, и немедленно отправились на свалку за потерянным, и вновь обретенным сокровищем. Вернулись вечером, совсем расстроенные. Мы все видели этот станок: разбитый, практически одна чугунная станина, украшенная замысловатыми вензелями и прочим орнаментом. В обрамлении чугунных листьев – год изготовления станка: 1908, и название машиностроительного завода, только я его уже не помню.
Как этот музейный экспонат попал на магдагачинскую свалку – я не знаю. Знаю только, что этот прадедушка занял на поддоне место своего правнука, мы оббили его кусками фанеры, оплели металлической лентой, и навесили с полсотни пломб с продуктовой базы – этого добра у нас было много. Пока мы грузили его в самолет, и крепили, сопровождающие поспешили напиться до бесчувственного состояния; мы их тоже погрузили в самолет, и все это улетело в поселок Депутатский.
И это, конечно же, не конец истории. Но конец нам никто не рассказал, так что и вы, тоже, его не узнаете…
***
Костюм
Дверь распахнулась. Через порог шагнул Коля Дымов – невысокого роста, крепкий красивый парень, в прошлом – боксер и даже чемпион чего-то там, когда-то.
- А,Кореш!.. – весело приветствовал его со своей койки Хмелевский, наш бригадир, - заходи, алкаш!
Коля был пьян. Взгляд исподлобья, крепко сжатые кулаки и кривоватая улыбка неоспоримо свидетельствовали, что если он еще и не достиг нужного градуса душевной широты, то находится весьма рядом; и еще – войдя, встал он очень основательно и прочно – на слегка расставленных, полусогнутых ногах, несколько раз качнулся и замер.
В комнате мы жили впятером – Хмелевский, Толя Родин, Хрусталев, Сережа, фамилию которого я только что помнил и я. По две койки у стен и моя кровать посредине комнаты – не совсем конечно посередине, от окна к центру.
Кроме меня и Хмелевский, никто на Колю даже не взглянул. Он же повернул голову на голос и, сморщив лицо в напряженной гримасе, всматривался в бригадира; поднял руку и ладонью прикрыл один глаз: «…ага! – сказал он. - Хмель!.. я тебя ищу», - и оторвал от пола одну ногу, и, тот час же, стремительно, спиной вперед, вылетел в коридор. Послышался громкий стук и медленные монотонные ругательства, больше походившие на заклинания.
- Миша! Закрой, пожалуйста, дверь!.. дует, – попросил Хмелевский.
Я прислушивался. Судя по звукам, Коля не сдавался и не оставлял попыток встать на ноги.
Наконец, дверь медленно, в несколько приемов, открылась... Дымов вошел в комнату и, по немыслимо сложной траектории, стал перемещаться от койки к койке, низко склоняясь над каждым постояльцем и долго, пристально вглядываясь в лица.
«Сколько вас...», – наконец с досадой пробормотал он. Ноги в огромных рыжих валенках водили его, где хотели, поэтому на Хмелевского он набредал трижды, и всякий раз Хмель отпихивал его, и добродушно говорил: «Иди, алкаш, не дыши на меня»… трижды подходил ко мне, и несколько раз пытался дойти до Сережи Гонтаря – тот лежал на кровати по правую руку от меня, в углу под стенкой, и комментировал перемещения Дымова по комнате нечленораздельным мычанием и прочими фонетическими упражнениями:
- Во!.. право… право… еще... м-м-м-м... мимо... м-м-м-м… ай-ай... угол, угол... больно, наверное…
Чтобы дойти до Гонтаря, Коля должен был обогнуть мою койку в крутом вираже, но сила инерции заставляла его пересекать комнату по диагонали и падать на обеденный стол…
Наконец, в очередной раз добравшись до меня, он шумно, и с облегчением вздохнул, и повалился на мою кровать. И я едва не выпрыгнул в окно – настолько неожиданным было это падение. Но Коля совсем не отдыхать собирался – таким способом решился он преодолеть непреодолимое; возле моих глаз порхнули рыжие валенки, послышался знакомый уже стук и тихие заунывные проклятия-заклинания. Сережа зевнул, повернулся на бок, лицом к стене и, казалось, совершенно утратил интерес к происходящему.
…Сережа - щеголь и сердцеед. У него был костюм – черный, тщательно выглаженный единственный в бригаде костюм, который иногда одалживался, после долгих уговоров, кому ни будь из друзей. В такие минуты Сережа был сам не свой, пока, наконец, костюм не возвращался на хозяйский гвоздь; владелец костюма ходил по комнатам и изводил нас причитаниями, стенаниями, и бранью. Причем, бранились все – и Гонтарь, оплакивая безвозвратно потерянный, как он полагал, костюм, и мы - нас его многочасовые вопли доводили до изнеможения. А если на возвращенном костюме (а осматривался он придирчиво, сантиметр за сантиметром) обнаруживалось новое, ранее не замеченное, пятнышко – разговоров о «проклятых бичах» и «черной неблагодарности» хватало на многие дни.
- Не давай!.. – кричал Хмелевский Сереже, когда в комнату приходил очередной проситель, – будь ты проклят, не давай ему костюм!
Но, как правило, спустя полчаса, на вбитом в стену крепком гвозде покачивались осиротевшие «плечики».
- Если ты откроешь рот и скажешь разом больше трех слов – уволю!.. выгоню из бригады!.. завтра же!..
- Нет, Гурий, ну ты войди в мое положение, – слегка в нос говорил Гонтарь, подходил к Хмелю и садился на койку, – ты же понимаешь…
Дальше он начинал дотошно высчитывать, сколько денег пропивается, и сколько хороших костюмов можно было бы приобрести на этот потерянный капитал, и с какими неинтеллигентными людьми он вынужден работать, и как неаккуратно обращаются некоторые с чужим добром, и…
Хмелевский лежал, прикрыв голову подушкой и, время от времени, лягался, пытаясь сбросить Сережу с кровати на пол.
Он, кстати, был последним, кому Гонтарь одолжил костюм.
Нужно сказать, в нашей бригаде работали люди талантливые, Богом не обиженные, хотя и пьющие сильно. Каждый, в большей или меньшей степени, был артист, к жизни относились несколько несерьезно, как к спектаклю, который нужно сыграть интересно. Поэтому шутки, розыгрыши были привычны и каждая сцена, каждый эпизод приобретали черты законченной, хорошо сыгранной миниатюры. Все импровизировали, понимая друг друга с полуслова, с удовольствием «валяли дурака» и веселились от души. А то, что часто это было грубовато и, пожалуй, шокировало бы многих нормальных людей – что ж делать: мы были грузчиками и «университетов не кончали».
Так же, со вкусом, была разыграна сцена «Бригадир идет на свидание».
Несколько дней бригада обсуждала сенсационную новость: «бугор» познакомился с женщиной. Все перипетии знакомства обсуждались на собраниях бригады, все шумели, кричали, подбадривали, инструктировали, давали советы, предостерегали, строили планы и требовали от бригадира объяснительные в трех экземплярах. Гурий Анатольевич старательно играл роль послушного, туповатого ученика, переспрашивал, смущался, и просил рекомендаций и инструкций в письменном виде. Наконец, спустя неделю, было решено, что Хмелю пора переходить к активным действиям. День прошел в хлопотах. Коньяк и шампанское, ввиду «сухого закона» достать было не просто, но достали. Организовали цветы и шоколад, и апельсины, и окорочка, Славка отдал роскошную «дубленку», Коля Дымов – шапку, и, конечно же, выпросили у Гонтаря костюм. Сережа в меру «поломался», дал себя поуговаривать, пошумел и отдал. Унты Хмель одел свои – все остальное, включая кейс типа «дипломат», носки, перчатки и одеколон «Фаворит» собрали с миру по нитке. Выпили на посошок, провели Хмелевского до выхода из гостиницы... Хмель ушел в ночь и пропал…
Четыре дня прошли, и Сережа довел нас до умоисступления, оплакивая костюм; и многие другие пребывали в волнении: жалко было и перчатки, и носки, а ведь с Хмелем ушли и «дубленка», и «дипломат», и шапка из медведя.
Вечером четвертого дня мы уже обсуждали вопрос: не пора ли, так сказать, «заявить в инстанции», как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел оборванный негр; осмотрелся безумными глазами, сказал среди гробовой тишины: «Ты… ты… ты… Блин...»,- придерживаясь за стену обеими руками, дошел до кровати Хмелевского, упал на нее, прямо на чистые, хрустящие простыни и стал извиваться, словно червь, пока не свернул некоторое подобие кокона из матраса, одеяла, простыней и подушек, из которого торчали только невообразимо грязные унты.
Первым опомнился Гонтарь. Из угла донесся высокий истерический визг, два валенка, один за другим, пронеслись по воздуху через комнату и разбились о стену, над головой пришельца. Как говорил позже Сережа – Хмеля он не узнал, но узнал свой костюм. Я ему не верю. Даже опытный криминалист не сумел бы идентифицировать ЭТО, как костюм. Так, нечто, пропахшее гарью, и прожженное, и разорванное. Как оказалось позже, в тот вечер Хмелевский ушел не далеко: дойдя до кочегарки, он забежал погреться к знакомым кочегарам. На исходе четвертых суток, когда «знакомые кочегары» обрели способность адекватно оценивать ситуацию, они нашли бригадира – когда с тачечкой отправились за углем; Гурий Анатольевич спал в угольной яме. Как его не сожгли за эти четыре дня в топке – остается загадкой.
Так окончилась история о костюме, но позже, гораздо позже.
А, пока я все это рассказывал, Коля уже успел подняться на ноги и стоял, держась левой рукой за спинку Сережиной кровати. Перед ним, на стене, на деревянных «плечиках», на гвозде, крепком гвозде, вбитом в крепкую бревенчатую стену, висел отутюженный черный костюм.
-Вот ты где, сволочь, - медленно, тщательно выговаривая слова, произнес Коля, скрипнул зубами, широко размахнулся и ударил.
Кричали оба – Сережа, прижимая к груди ушибленный костюм, и Коля, прижимая к груди сломанную руку…
...Много-много позже, когда закончились и командировки в Магдагачи, и самое Советский Союз, и наступило смутное время перемен, я встретил Дымова. По слухам, он давно уже уехал в Новосибирск. Тем большим было мое удивление, когда в случайно встреченном возле речного порта коренастом мужичке я признал Колю. Томный, утомленный жизнью красавец остался в прошлом; в прошлом остались горько-меланхолическое выражение лица, на котором всегда читалось: «...меня не поняли…», привычка говорить слегка туманно, растягивая слова, обрывая разговор неожиданно, на середине фразы, устало махнув рукой, и горько произнеся: «Ты все равно не поймешь».
Во встреченном мною человеке не осталось ничего от прежнего Коли. Втянув голову в плечи, он почти бежал по улице, лицо нервно подергивалось и кривилось, лоб пересекала глубокая морщина.
- Коля!
- Витек!.. Купи пистолет!..
- ?!!.
- Привез чемодан пистолетов, газовых баллончиков и три гранаты!.. Купи!..
- ?!.
- …а продать – то кому можно?!..
***
Шурпа
На самодельной электрической плите стоит пребольшая кастрюля, бурлит и, подбрасывая крышку, пыхает во все стороны ароматным паром. Поварит Толик Родин. В кастрюле, больше похожей на небольшой котел, варится украденная на самолете «лытка» - кусок коровьей ноги, собственноручно Анатолием отпиленная и унесенная с «борта». В этом разница – говяжьи лытки пилились, свиные попросту отбивались.
Ради такого случая и ввиду того, что кушать было нечего, никто ничего не готовил, и в гости идти было не к кому, Толика отпустили с работы пораньше, обязав приготовить всем «пожрать». И именно поэтому все мы, грязные и уставшие, собрались в одной комнате.
Хозяева, кое-как стащив «робу», лежат на койках. Гости из других комнат лежат и сидят, не раздеваясь, на полу, или бесцеремонно валятся в засаленных ватниках на чужие кровати, откуда их беззлобно пинками и матерным увещеванием сгоняют на пол. Все курят и лениво ругают Родина, не успевшего приготовить «шурпу».
- Идите, руки мойте! – огрызается он, - уже почти готово. А вас вообще за стол пускать нельзя. Бичи! Хватит таращиться. Мойте руки, переодевайтесь.
- Жрать давай!
Последним в комнату заходит Хмель, бригадир Хмелевский.
- М-м-м-м!!.. Запах!.. Готово?..
- Почти... Руки мойте, кому сказал?..
- Пошел ……! Жрать давай!
Хмелевский черпает ложкой из кастрюли, долго дует, пробует и, блаженно зажмурившись, всем видом своим показывает – вкусно.
- Вкусно!.. Молодец, Толик. Умеешь готовить... Ну, все, пора кушать...
Все благодарно загудели и потянулись к столу, заключая его в плотное полукольцо.
- Руки!
Но тут Хмелевский снял с кастрюли крышку, откашлялся и смачно плюнул в кастрюлю:
- Тьфу!..
Все оцепенели, и на мгновение установилась тишина, нарушенная только лязгом железа – крышка вернулась на место и грузчики, словно очнувшись от гипноза, заволновались и закричали.
- Ты чё, Гурик, совсем, что ли, охренел?.. Ты чё творишь?
- А я не брезгливый! – радостно сообщает Гурий, и наливает себе полную миску бульона, и отрезает большой кусок мяса. – Приятного аппетита!..
- Ну, ты козёл, Гурик!
- Приятного аппетита! Я не брезгливый!
- Я тоже не брезгливый, – решается Могель Сергей и приступает к кастрюле с миской.
- Молодец, Сережа!.. Как, вкусно?
- Вкусно! – соглашается Могель и сыплет в миску горсть красного перца.
- А вы почему не кушаете? Толик, они тебя не уважают. Им не нравится, как ты готовишь. А мне нравится... Я не брезгливый.
- Тьфу!..
Все расходятся…
***
Ночная смена
Мы возвращались в гостиницу и были примерно на середине длинного и широкого мостика для пешеходов, висящего высоко над железнодорожными путями, как вдруг Хмель остановился и, крепко держась левой рукой за перила, правой стащил с головы шапку, и стоял неподвижно, опустив голову, и слегка подавшись вперед.
Принимая во внимание, что сегодня был первый день стеклянной трезвости бригадира, предваряемый недельным запоем и тремя днями нелегкого выхода из «виража», неадекватное поведение было почти нормой. Я насмотрелся всякого, и, если человек после семи дней запойного пьянства на тридцатиградусном морозе без шапки стоит у перил подвесного моста, а вокруг луна и звезды и пятнадцать метров до железного рельса – следует быть крайне осторожным. Стараясь ступать помягче и холодея от визга снега под ботинками, я тихо стал приближаться к Хмелевскому, пытаясь угадать, что же следует предпринять: заговорить, взять за руку, или сразу сбивать с ног и валить на доски.
Но застывший в сомнамбулическом трансе бригадир сделал неожиданно энергичный жест рукой, ошибиться в значении которого было невозможно – меня просили не шуметь. Теперь я понял – он к чему-то прислушивался, и, спустя мгновение, надевая шапку, и устремляясь вперед, крикнул мне: «Пойдем!»... Через несколько секунд прозрачную ночную тишину разодрали тяжелый рев моторов на аэродроме и дружный вой собак во дворах. Рев сменился ровным пчелиным гудением – самолет закончил торможение и сейчас катился к стоянке. «Борт» «упал!!»», - закричал бригадир; он уже почти бежал и я тоже почти бежал, поспевая за ним. Но по лестнице мы опускались без спешки, держась за промерзшие трубы перил и стараясь не скатиться по обледенелым ступенькам. И, пока мы опускались с неба на землю, еще дважды собаки воем и лаем приветствовали прибытие самолетов.
Четвертый «борт» сел, когда мы были уже недалеко от гостиницы. Гурий Анатольевич, на мгновение прервав стремительный бег, вытер шапкой пот с лица и, в пророческом экстазе, заглушая хрипевшую и рвущуюся с цепи дворнягу за забором, возгласил трагично:
- Ох, чувствую я, что парни перепились!..
- Да что там чувствовать... Когда мы уходили, они уже все пьяные были...
Это была святая правда. Диспетчер службы перевозок объявила в восемь часов вечера, что, ввиду сложных метеоусловий на Севере, прилетов не будет. Бригада может до утра отдыхать. И бригада отдыхала. Представился уникальный случай – напиваться «в стельку» не посменно, а сразу всем коллективом; и коллектив, за долгие годы совместной работы приобретший некоторые черты коллективного разума, сработал эффективно и неотразимо. В полчаса был накрыт большой стол в 12-й комнате, из поселка привезли несколько ящиков водки, которую, ввиду сухого закона, нельзя было приобрести в магазине, но, легко – дома у директоров магазинов, продавцов и товароведов. По специальной, конечно же, цене.
Хмель, как я уже говорил, только-только вышел из запоя. И водка, и пьющие ее, были ему сейчас равно омерзительны. А, так как в бригаде нашей трезвенников практически не бывало, Гурий пребывал в нехорошем состоянии духа, шипел и плевался, а каждый подвыпивший грузчик считал замечательной шуткой и, едва ли, не долгом несколько раз в день попадать на глаза сатанеющему бригадиру и донимать его пьяными разговорами.
Увидев праздничный стол в двенадцатой комнате, Гурий Анатольевич немедленно предложил мне сходить в кино и мы, сопровождаемые пьяным смехом, покинули обреченную гостиницу.
Вернувшись, мы попали на поле боя. Точнее, бой давно отгремел, и о жарком побоище напоминали только мертвые тела, в большом количестве и в еще большем беспорядке разбросанные по комнате. По правую руку невысокая горка объедков, битых и уцелевших, но одинаково грязных тарелок, куриных костей, окурков, колбасных обрезков, пустых кастрюль и сковородок, и консервных банок, и стаканов, и еще во множестве того, что раньше могло называться пищей, и носить имя собственное, но теперь утратившее признаки былой индивидуальности, и представлявшее собой некий органический хаос - скрывала под собой стол. Крепко пахло водочным и табачным перегаром, цветочным одеколоном, чесноком, луком, и в общий букет вплетались сладкий запах жареной тушенки и кислый - рвотных масс. Пустые водочные бутылки сомкнутыми рядами стояли вокруг стола, валялись в проходах между койками и, в виде битых стекол, хрустели под ногами. Полные бутылки, в количестве трех штук, стояли в ящике возле двери, и на столе стояла наполовину опустошенная поллитровка. Похоже, праздник удался. Концентрация букета в воздухе была настолько высока, что меня буквально вытолкнуло из комнаты.
- ……….  ……. ……, ……….   ………… ……..! - сказал Хмелевский, входя в комнату, - ……….   …………  ……….!!! – и, что было силы, пнул чью-то ногу, одетую в рваные теплые носки, свешивающуюся с ближней кровати. Нога несколько раз качнулась, и это была единственная реакция на гневную филиппику бригадира.
- Гурий, диспетчер! – предостерегающе сказал я. Пропустив в вестибюль облако пара, взвизгнула входная дверь. Мягко топая валенками, по коридору приближалась диспетчер службы перевозок. Хмелевский закрыл дверь в комнату и подпер ее спиной.
- Вот, Гурий, выходные отменяются. Чем у вас здесь воняет? Четыре «борта». Первый грузим смесью, восемь тонн. Машины ушли на базу, девочкам позвонила. Вы что, обос…сь все? Ну и вонь. Выходите быстрее, нужно снять с самолета контейнер и поддоны, отвезти на базу «Промтовары», оператор уже на борту.
Хмелевский дождался, пока диспетчер ушла, несколько раз перечитал наряд, причем крутил его и так, и эдак, но, как видно, смысл прочитанного от этого не изменился: восемь тонн замороженной овощной смеси в рваных упаковках вынести со склада, погрузить на машины, потом перегрузить в самолет.
…Забегая вперед, скажу, что подобная ситуация повторилась еще раз, много позже. Опять остались два трезвых грузчика – Миша Хрусталев и я. Были ночь, луна, тишина, пьяная бригада в гостинице, и, там же, в гостинице – водители грузовых автомобилей, тоже очень нетрезвые. Несколько небольших грузовых самолетов Ан-26 и растерянная диспетчер: «Ребята, загрузите, хоть сколько ни будь, а то напишут – простой.»
Мы загрузили. Хрусталев и я, мы, по сути, угнали «ЗИЛ»ки, заявились на базу и начали погрузку. И опять была овощная смесь в рваных бесформенных коробках. Замороженные овощи не то, что сыпались – просто стекали с наших рук и мелкой дробью били в деревянный пол. Когда ходить по твердым, мелко рубленым, овощам становилось затруднительно, мы собирали их при помощи метлы и широкой деревянной лопаты (спасибо дворнику), ссыпали в мешки и мешки грузили туда же, на машины.
«Девочки», т.е. приемосдатчица и товаровед, узнав, что грузчиков только двое, долго ругались, почти час, пока не замерзли и не поняли окончательно, что на помощь к нам никто больше не торопится. Потом поступили, с точки зрения нормального гражданина, дико, глупо и непрофессионально – оставили нам ключи от склада, пломбир и ушли, удовлетворившись нашим честным словом, что, кроме овощной смеси, мы со склада ничего не вынесем.
Мы грузили один самолет всю ночь. Оператор самолета, так же, как и «девочки», продержался недолго и, в конце концов, ушел в гостиницу. Мы неторопливо бродили по холодному самолету, перетаскивая совсем уже расквасившиеся картонки, больше похожие на рваные фантики, и замороженные овощи опять стекали с наших рук и грохотали в дюралевый пол, и опять мели метлой, и работали лопатой, подолгу курили, наслаждаясь тишиной, покоем, близким черным небом и белыми далекими сопками.

…мы оставили Хмелевского с нарядом в руках перед дверью комнаты номер двенадцать. За дверью была вся бригада в полном составе и, как позже оказалось, даже больше, но легче от этого не становилось. Я готовился повеселиться, наблюдая, как Гурий будет поднимать, и приводить в чувство грузчиков, но, оказалось, я знал бригадира еще недостаточно хорошо. Он всегда умел находить нетривиальные решения. И сейчас мне был явлен образец администрирования – Гурий вошел в комнату, налил стакан водки, выпил, опустился на кровать, улыбнулся мне, повалился на обладателя рваных носков – и уснул...
- Гурик, ты что делаешь?!
Я мял в руках наряд и, в полной растерянности, оглядывался по сторонам, в надежде, что кто ни будь уже протрезвел. Тщетно. Люди лежали на койках, под койками и друг на друге. Я увидел и несколько неопознанных субъектов, а из угла отсвечивало что-то белое, по всем признакам – явно чужеродное. Там на гвоздике висела женская ночная рубаха и, похоже, хозяйка была тоже здесь – круглая голая нога, светившаяся в куче засаленного хлама на дальней кровати, не могла иметь ничего общего с бородатой примороженной физиономией хозяина койки.
Надежда забрезжила, когда в дверях появился Хрусталев – хорошо выбритый, пахнущий дорогим одеколоном, который он употребил нетрадиционно для нашей бригады, но классически – наружно и, главное – трезвый. Оказалось, он прилетел из Якутска последним грузовым самолетом.
Дело заскрипело и задвигалось…
Миша отправился в диспетчерскую – нужно было поменять груз. Если удастся выпросить для погрузки мясо на поддонах – мы справимся. Мне вменялось любой ценой поднять одного из четырех водителей автопогрузчика.
Искать долго не пришлось – доброволец определился сам.
К столу пробивался Змей – он шел прямой, как мачта и прямо, словно ледокол; взбирлся на торосы кроватей, падал и надолго застревал в узких проходах. В такие минуты, из-под кровати, доносился тихий мат, затем Змей поднимался на ноги, и, прямо по головам и животам, преодолевал очередное препятствие. Он шел к столу.
Три бутылки водки я уже спрятал, на столе одиноко маячила поллитровка с лужицей на донышке. Я дождался, пока Змей отшвартуется у стола, взял бутылку и выплеснул остатки водки на объедки.
- Ты… что? – тихо и очень серьезно спросил Виктор (то бишь – Змей) и строго посмотрел на меня, - болею я… плохо мне… поправиться нужно...
- Самолет прилетел, Змей, – сказал я, – нужно загрузить. Диспетчер обещала «пузырь» поставить.
- «Пузырь»?.. Сделаем... Чем?
- Смесь.
- Сколько? – держась за меня, Змей повел головой, оглядывая комнату, и едва не упал.
- Трое нас.
- Ну его на фиг,– твердо отвечал Змей и, оттолкнув меня, шагнул к двери, - а «пузырь» я сейчас... в поселке достану...
Но по коридору уже бежал довольный Хрусталев:
- Уболтал. Мясо на поддонах. На базе загрузят. Машины уже ушли. Переодеваемся.
- А чё переодеваться? Я пере-переоденутый… Одевайтесь... Я щас…
- Миша, его нельзя оставлять одного. Змей, пошли. Может, у Хмеля найдешь чего…
…На грузовой площадке, в свете прожекторов, стояли четыре самолета.
- Этот...
Довести Змея до самолета оказалось совсем не просто.
Хрусталев ушел сразу – в гараж, за автопогрузчиком. Это может показаться невозможным, но, в гараже государственного автотранспортного предприятия, обслуживающего аэродром, машину, или автопогрузчик мог взять кто угодно. Конечно, из определенного круга лиц, и грузчики входили в число избранных. Водка была лучший поручитель: вахтеры, механики, грузчики, водители столько раз пили вместе, столько раз водители были, мягко говоря, неработоспособны и спали в гараже, или в гостинице, или в самолете, или, чаще, в кабине собственной машины, привалившись к холодной дверке, пока кто ни будь из грузчиков (которые потрезвее) рулил от самолетов к базам и обратно, что считалось уже в порядке вещей – в случае необходимости явиться в любое время дня и ночи в гараж, открыть бокс, завести какой ни попадя «ЗИЛ»ок и ехать, куда глаза глядят. За несколько лет случилась только одна неприятность – грузчик, вознамерившись ночью прокатиться, случайно, взял машину, у которой была слита вода из радиатора. «ЗИЛ» - хорошая машина. Двигатель заклинило только через несколько километров. Был небольшой скандал, который, впрочем, быстро замяли.
…Змея оказалось непросто даже вывести из гостиницы – в холле он остановился и стоял, сосредоточившись, некоторое время, потом решительно повернулся и пошел обратно, в комнату. Я вздохнул и проследовал за ним.
Минут десять Виктор ревизовал бутылки – поднимал каждую, смотрел «на свет», и, затем, долго тряс над стаканом, собирая, по капле, драгоценную влагу. У меня мелькнула даже мысль – не налить ли ему стаканчик, из припрятанного. Но, в конце концов, я ограничился только тем, что часть пустых бутылок незаметно удалил из поля зрения Виктора.
Результатом явилось то, что врачи прописывают в рецептах: «по чайной ложке» и.т.д.
Меня так и подмывало предложить Змею закапать собранное в оба глаза, но я сдержался…
На улице еще несколько раз пришлось пресекать попытки подопечного улизнуть в поселок и, буквально волоком, мрачного и упирающегося, мне кое-как удалось дотащить его до аэродрома, благо – рукой подать, через заснеженный сквер по диагонали направо, на северо-восток.
Увидев самолеты и атопогрузчик, Змей больше не сопротивлялся.
…Вообще - то, нам доверяли все операторы. Оператор должен находиться на борту неотлучно при погрузке – выгрузке. Такова теория. Операторы отдавали нам ключи от кабины самолета и уходили спать – такова практика. За дверью, отделяющей грузовой отсек от кабины, находился еще отсек пассажирский – четыре кресла, стол, небольшой откидной стульчик, туалет, нечто вроде кухоньки, электрический обогреватель, маленький, но мощный, десятка два тумблеров на нескольких щитках и еще одна дверь – непосредственно в кабину пилотов. Она всегда была открыта, но, в святая святых мы заходили редко – очень там было много всего, что торчало, висело, мигало, и все эти цацки выглядели донельзя хрупкими, а мы были люди неуклюжие, большие и, по большей части, нетрезвые. Нам доверяли абсолютно – мы это ценили. Мы знали, как включить лебедки, обогреватель, освещение, чайник. При необходимости, с большой осторожностью, могли самостоятельно закрыть створки грузового люка. Если загруженный самолет оставался на земле надолго – обесточивали, запирали все двери и относили ключи экипажу в гостиницу. Но, чаще, примерно за час до окончания погрузки, поднимали невыспавшихся летчиков и последние карабины и центровые крепили уже под раздирающий душу рев моторов.
За несколько лет работы ничего с самолетов не пропало, не был включен ни один тумблер, или переключатель без необходимости. Чай и сигареты – вот и все, что мы себе позволяли на борту, но и только. Мы знали, где каждый оператор держит сигареты… а как пился чай в неярко освещенном отсеке, из мелких аэрофлотовских чашечек из коричневой пластмассы...
Мир самолета – он был другой, в нем ощущались другая жизнь, другая эстетика, другое всё, диссонирующее с бородатыми, неуклюжими, встрепанными людьми, врывавшимися в него с шумом и гоготом; с занесенным снегом поселком, водкой, и тяжелым духом от сохнущих на батарее валенок и телогреек. А, с другой стороны, – мы были связующим звеном между двумя мирами.
Я любил эту картину – в стильном, слегка уже антикварном салоне самолета, на полу, и в креслах, мокрые от пота, взъерошенные люди, горячий чай, дым сигарет... В этом были и шик своеобразный, и простота. «Верхонки» на столике, за иллюминатором – оцепеневшая от мороза ночь, чашечка с кипятком в заскорузлых ладонях, за дверью – рогатые штурвалы, мрак, разноцветные огоньки, циферблаты… И состояние блаженного покоя, и ощущение, что это будет длиться вечно. Десять минут вечности – и медленные огни грузовика, везущего с базы проклятые коробки, последняя затяжка и, обреченное: «Пошли…»
По сути, летчики доверяли нам свои жизни – самолет нужно было грамотно загрузить, надежно закрепить груз. Мы знали нюансы лучше любого оператора. Часто диалог сводился к двум, трем фразам:
- Чем грузим? – со стороны оператора.
- Какая центровка? – с нашей стороны. И:
- Ключи в кабине, – после чего оператор уходил спать.
Центровка. У каждого самолета – свой характер. Один в полете нос поднимает, другой – опускает, третий летит ровно. Отсюда – передняя центровка, или задняя, или нормальная. И различные варианты размещения груза – равномерно по всему фюзеляжу, или больше спереди, или больше сзади. Мы рассчитывали примерное количество коробок, или мешков, или ящиков, считали, сколько, примерно, будет рядов и какова должна быть высота каждого ряда, чтобы груз разместился в соответствии с центровкой. Нужно было компенсировать крен самолета, чтобы летчикам не пришлось несколько часов тащить или толкать штурвалы, удерживая самолет от сваливания, или задирания носа. Часто спорили до крика, до хрипоты и между собой, но, особенно, не любили, когда в споры наши вмешивались операторы – люди, которые, собственно, и должны были производить все расчеты. Операторов посылали по известным адресам, в особо настырных бросали валенками и коробками, и никогда не слушали. И мы ни разу не ошиблись.
Уступили только один раз – оператору по имени Слава, занудливому, тоскливому человеку, молодому еще, но уже какому-то серому и невзрачному. Он нам активно не доверял, и использовал любую возможность показать, кто в доме хозяин. Его мы решили проучить – и, однажды, загрузили самолет именно так, как и велел Слава. После этого он нас тихо возненавидел - в том полете он услышал от летчиков далеко не комплименты.
Командовать после этого он старался поменьше, зато больше придирался по пустякам...

…Ну, ладно. Будем писать по существу.
Миша возле самолета разговаривал с человеком в форме, и это грозило непредвиденными осложнениями. В двенадцать часов ночи у самолета мог топтаться только один оператор. И это действительно был Слава. Но беспокоился я напрасно – Змей в разговоры не вступал, сразу вскарабкался в кабину погрузчика и хлопнул дверью. Он был легко одет и, кажется, замерз. А еще, в те полминуты, на которые я отстал от него в коридоре гостиницы, Змей, наверное, успел пригубить кое-что посущественнее рюмки сцеженной водки. Едва завидев самолеты, он перестал кукситься и пребывал в игривом настроении, громко, пардон, рыгал, икал и источал аромат майского луга, словно всю жизнь, как бабочка, питался ромашкой и ландышем.
Для тех, кто никогда не встречался с автопогрузчиком в его естественной среде обитания, скажу – у него сзади здоровенный, тяжеленный кусок железа, противовес; а спереди, параллельно земле располагаются две очень крепкие, заостренные длинные металлические полосы – вилы, которыми и берется разнообразный груз. Вилы поднимаются и опускаются и могут, в небольших пределах, изменять угол наклона к земле.
Мы использовали исключительно автопогрузчики Львовского завода – других у нас просто не было, а эти были ну свои в доску: разбитые, дребезжащие, дымящие, и, главное – все в масле. Все – и водители тоже. Масло из гидравлики капало, сочилось и брызгало. Это когда не рвало шланги. Случалось, что и рвало.
…Змей протер шапкой стекло, вернул шапку на голову и положил руки на баранку.
Дальше события развивались стремительно, настолько, что я не сразу поймал темп.
Погрузчик заревел, застонал, вилы поползли вверх, и Змей бросил машину вперед, прямо в борт самолета. Нужно отдать ему должное - первым отреагировал Слава. Он закрыл самолет своим телом – встал на пути погрузчика с раскинутыми руками.
- Стой, Змей!!!..
Кричали мы с Мишей. Не знаю, видел ли Змей стоящего на пути оператора, но команды «стой», «стоп» - для водителей погрузчиков и крановщиков – это святое и выполняются безоговорочно.
- Ты что, самолет не видишь??!..
Змей блаженно улыбнулся, хлопнул дверью, погрузчик описал несколько изящных пируэтов около самолета и бросился под крыло.
- Сто-о-о-й!!!..
- Ну, что еще не так? – Змей наполовину вывалился из кабины и пытался посмотреть на нас, но никак не мог сфокусировать глаза. Такого я доселе не видел – каждый глаз у него двигался самостоятельно, и в разные стороны, и голова тоже пребывала в постоянном движении. Он выворачивал шею, шевелил бровями и крутил головой настолько дико и непривычно, что жуть брала – как бы он не сломал шею, и голова не скатилась с плеч. Перед ним кружились два самолета и шесть мужиков разевали шесть ртов, и двенадцать рук мелькали, словно сабли. Движениями головы Змей пытался догнать хоть одну из двух картинок и, кажется, ему, наконец, удалось стабилизировать изображение – после того, как он прищурил левый глаз, а голову задвинул почти под мышку.
- Ты пьяный! – констатировал оператор, которого, наконец, озарило, – ты же пьяный!
- Я?!
- Я тебя отстраняю от работы… Слезай с погрузчика. Немедленно слезай. Я рапорт напишу.
- Ты… сопляк, – с удовольствием произнес Змей и кивнул головой, точнее, уронил ее на грудь, – сопляк.
- Слезай с машины!!!
 - Я... слезу, – пообещал Змей кротко, – я слезу... А ты ляжешь.
И он выбрался из погрузчика и со скрежетом потащил откуда-то из-под сидения крепкую железную палку, «монтировку».
- …держи Змея! – кричал, убегая, Миша. – Я Славика…
Славик опередил Хрусталева метров на двадцать и, что было духу, улепетывал в сторону диспетчерской. За ними припустил Змей, я же тронулся только спустя несколько мгновений – настолько все происшедшее было неожиданно. Впрочем, Змея я догнал без труда и, выкрутив из цепких пальцев железяку, удерживая одной рукой слабо бьющегося Виктора сзади за ватник, повернулся к скверу, ища приметный сугроб, в котором можно было бы до времени похоронить «монтировку». Краем глаза успел увидеть, что Миша догнал-таки Славика. В том, что он уговорит оператора, я не сомневался.
…По тропинке, пересекавшей сквер, из светлого полумрака, кто-то к нам приближался, но, только когда он подошел к невысокой ограде, я узнал Кореша – Колю Дымова, в байковой рубашке в крупную красно-синюю клетку, джинсах и в роскошных лохматых «собачьих» унтах. Он слегка сутулился и втягивал голову в плечи, что было естественно на двадцатиградусном морозе. Но главное – Юра держал правую руку под левой мышкой, и это могло означать только: а) что Юра крепко пьян и, что б) в руке у него нож.
Подвыпив, он всегда одалживался где ни будь ножом и отправлялся искать приключений. Чаще всего разоружали его мы. Но, иногда, ему удавалось от нас ускользнуть, и тогда его били где-то на стороне.
- Кто тут Змеика обижает?! – заревел Коля, давая понять, что не прочь поучаствовать в общем веселье, перевалился через ограду, упал, затем вскочил и, размахивая приличного размера тесаком, припустил к Славе.
Нервы у Славы были не железные – и то, не каждому доводилось за пять минут пережить два вооруженных налета. Он взвизгнул, обеими руками оттолкнул Хрусталева, усадив его на бетон, и побежал.
- Держи Корня!
Я швырнул «монтировку» в сугроб, Змея на землю и бросился за Дымовым. Он бежал неторопливо, слегка вразвалку, но быстро. Так бегают медведи. Догнав, я забросил его себе на плечо, словно мешок и, тяжело дыша, огляделся. На площадке мы остались одни. Хрусталев с оператором уже добежали до здания аэропорта – это понятно, но где Змей?
Змей маячил по пояс в сугробе, куда я забросил монтировку. Точнее, странно как-то приплясывал, и временами падал в снег лицом. С Дымовым на плече я не мог перебраться через ограду сквера, и пришлось делать крюк – идти через калитку, которой, к тому же, никто никогда не пользовался, и снега здесь было по колено.
Змей искал монтировку. Пытался нащупать ее ногами и, когда ему казалось, что нашел – падал в снег и шарил руками.
- Щас, Колян… Щас... Держись… Помогу… Найду и… Уроем падлу... Щас...
Когда мы подошли, он пытался достать из-под снега промороженную ветку. Я испугался – руки у него были белые, пальцы уже не гнулись и ветку он держал, сжимая ее обеими ладонями…
- Змей!.. Домой, бегом!!..
- Щас... Коля... Мы его… сопляк...
- Змей, бегом в гостиницу! Славка в гостинице!… Пошли, наваляем ему!..
- Пошли...
- Бегом!
…Дымова и мокрого Змея била крупная дрожь, и были они такие несчастные и жалкие, что я забоялся – как бы не померли. Молча сходил в нашу комнату, достал из мешка с картошкой припрятанную бутылку водки и, вернувшись в 12-ю, так же молча поставил на стол.
- Смот-т-т-ри-ка!.. Род-димая... Диспетчер выкатила?..
- Диспетчер, диспетчер...
- М-м-ол-лодец, баба!.. А я и не помню, как мы самолет загрузили... Щас, погреемс-с-я – и второй ба-бахнем!..
Пришев взъерепененный Хрусталев:
- Вы что, охренели?! Скажите спасибо, что Людмила Славика уговорила – он в милицию уже звонил!
- Миша-а-а-ня!..
- Тьфу!..

…Ваня Панов был большой профессионал, пьяница и, кроме этих двух качеств, выделялся еще разве что одним: когда он бывал нетрезв, а случалось это постоянно время от времени, веки у него опускались, и поднять их, полностью открыть глаза, он уже не мог. Снизу оставались узкие полоски несомкнутого пространства, две щели, через которые он и выглядывав наружу. Зато взамен он приобретал способность не моргать, а, чтобы видеть хоть сколько ни будь дальше носков своих валенок, голову приходилось закидывать назад настолько, что казалось – он рассматривает солнце в зените. Иногда, когда требовалось рассмотреть что ни будь, или кого ни будь более пристально, он открывал левый глаз большим и указательным пальцами. На незнакомых людей это производило неизгладимое впечатление.
Он обладал уникальной способностью: чем больше пил водки, тем аккуратнее, хотя и медленнее, работал. Понятно, что для нашей бригады Ваня был просто клад.
Я видел его, когда он, на автопогрузчике, абсолютно трезвый, вылетал из ворот складов ГСМ, унося на вилах погрузчика створку огромных ворот, которые сторож не успел открыть; но не припомню случая, чтобы он хотя бы поцарапал самолет, а ведь к месту работы приводили его подчас под руки. Употребить его в дело не представлялось возможным только в том случае, когда он уже не мог держать голову. Такое тоже случалось.

- Ваня, Ванечка, ты как? Работать можешь?..
Мы держали сидящего на полу Ивана с двух сторон и смотрели с надеждой. Если ему не удастся поднять голову… Поникшая голова, как-то невразумительно, качнулась, затем, совершая вялые слабые движения из стороны в сторону, медленно приподнялась и, наконец, пройдя точку водораздела, легко откинулась назад. Ваня, с полуоткрытым ртом, уставился незрячими глазами на лампочку, подумал и, наконец, просипел:
- …где я?..
- Ваня, ты работать можешь?..
Молчание.
- Ваня…
- Ты… кто?..
- Ваня!..  ты!.. работать!.. можешь!?
- …а... где погрузчик?..
- Под самолетом.
- Ты меня того... доведи... Смогу... может…
Оператор Славик вышел из салона и встал к лебедкам только тогда, когда мы, кое-как, затолкали Панова в кабину. Ваня был никакой. Мы с Мишей, поставив под фюзеляжем самолета предохранительную «пятку», расположились по краям порога проема грузового люка, приготовившись к самому худшему. Автопогрузчик медленно, аккуратно подобрался к самолету, принял на вилы трехтонный контейнер, и опустил на землю. Оператор «вытравил» слабину и мы отцепили крючки лебедок с максимально возможной быстротой – просто не уверены были, что у Вани хватит такта ждать, пока самолет и контейнер перестанут представлять единое целое.
Но все обошлось. Погрузчик, с контейнером, отполз в сторону и остановился. Ваня опустил контейнер, открыл дверь, но Миша вовремя его подхватил и затолкал обратно в кабину.
- Ваня! Молодец! Молодец! Контейнер на базу промтоваров!
Я едва успел соскочить с подножки. Ваня задвигал рычагами, и погрузчик, по широкой дуге, полетел куда-то в ночь, миновал проходную базы «Промтовары» и, вздымая снежные облака, наполняя ночь визгом и скрежетом, направился в сторону взлетно-посадочной полосы. По странной прихоти, Иван не стал поднимать контейнер, и автопогрузчик просто толкал его перед собой, и большой железный ящик гремел, и визжал, и сыпал фонтаны искр.
-Куда он?
- Не знаю...
Задребезжала приставная лестница. Хлопнула дверь. Оператор ушел греться. Издали доносилось ровное гудение. Погрузчик и контейнер стояли на самом краю освещенного пространства, примерно в километре от самолета.
- Пошли…
Иван спал, удобно устроившись на рулевом колесе. Мотор завывал, колеса вращались и рвались вперед, но на пути так некстати оказался сугроб, в который Ваня и засадил контейнер, тем самым воздвигнув перед собой непреодолимое препятствие.
- Ваня, Ванечка!.. Ты что ты делаешь?!..
- Еду!
- Куда?!
- На базу... На промтовары... Сами послали…
Миша кое-как протиснулся между ногами Панова и снял его правую ногу с педали газа. Выжал рукой педаль сцепления, а я перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение. Мотор облегченно заурчал, машина перестала трястись, и Иван рывком поднял голову:
- Где я?
- На базе... Приехали...
- Да-а?..
- Да. Возвращаемся.
У самолета уже стояла машина с мясом.
На борту самолета находились еще две пачки поддонов, их мы сбросили здесь же, у самолёта, причем Ваня в продолжение этой несложной операции несколько раз засыпал, и Хрусталев находился при нем неотлучно: стоял на подножке и, в критические моменты, тряс его, и хлопал по спине.
Закончив выгрузку, мы на скорую руку навели на борту хоть какой-то порядок.
Свернули драные брезентовые чехлы, быстро пересмотрели видавшие виды карабины (такие тросы с «барашками», крючками и фиксаторами, которыми крепится груз), отобрали те, которые еще не были убиты окончательно; остальные побросали в боковые карманы на центроплане, уложили вдоль бортов центровые и выбросили на бетон тяжеленную длинную «решетку», железную стенку, которая ставилась в конце загрузки и, пристегнутая карабинами к петлям в полу, удерживала груз от смещения. Расстопорили барабаны лебедок и вытянули тросы так, что крючки лебедок висели почти у самой земли.
Ободрившийся Славик суетился здесь же и, даже, пытался возглавить процесс, но, когда он в пятый, или шестой раз категорически потребовал, чтобы мы повесили отбракованные карабины согласно инструкции, мы вытащили и бросили к его ногам клубок того, что когда – то действительно было крепежной снастью, а теперь больше напоминало зимующих змей.
- Вот... Если ты, в этом хламе, найдешь хоть один рабочий карабин – мы его повесим. Согласно инструкции... А если не найдешь – мы, блин, повесим тебя... сам знаешь, за что...
Славик обиделся и ушел. Греться.
- Ваня! Давай!
Ваня проснулся и «дал».
Машина, с грузом мяса, находилась метрах в двадцати от самолёта; борта были откинуты, т.е., свисали книзу, открывая свободный доступ к грузовой платформе, на которой стояли два поддона с замороженными говяжьими полутушками, уложенными «колодцем» и перехваченными крест накрест тонкой проволокой – настолько тонкой, что в работе мы ее предпочитали не учитывать, и обращались с мясом как с необвязанным грузом – крайне осторожно.
Поддоны стояли посередине платформы. Следовало подъехать под прямым углом к машине, зацепить поддон кончиками вил автопогрузчика, слегка, на несколько сантиметров, приподнять один край и аккуратно откатиться назад, подтащив, таким образом, поддон к краю платформы. Опустить, при этом машина серьезно кренилась на бок, задвинуть вилы в поддон на всю длину, снять груз с машины и поставить в самолет. Мы с двух сторон обхватывали поддон тросами лебедок, и сцепляли крючки между собой, оператор включал лебедки, и втаскивал груз вглубь грузового отсека. В теории просто. Но, только в теории.
- Ваня! Давай...
Автопогрузчик и машина составляли довольно острый угол, но сил на маневр у Панова, похоже, уже не было. Во всяком случае маневрировать, выводить погрузчик на прямой угол с бортом он не стал, ограничился тем, что вывернул рулевое колесо вправо, насколько это было возможно, а это нелегко, и послал погрузчик к машине, но вот беда – забыл поднять вилы, и воткнул железные «клыки» в крепкий, но, все же, деревянный борт.
- Ваня!..
Мотор завыл, вилы стали подниматься, приподнимая машину, раздался треск, полетели щепки, мясо на поддонах зашевелилось… Из кабины в снег упал сонный, перепуганный водитель, и побежал прочь, весь съежившись и прикрывая голову одной рукой.
- Ваня, стой! Назад!..
Панов переключил реверс и отпустил педаль сцепления. Погрузчик, ломая доски борта, прыгнул назад, машина грузно осела и сверху, словно шрапнель, полетели во все стороны огромные, твердые, словно камень, говяжьи полутушки...
- Ты что, гад, делаешь?.. ты мне борт сломал!!.
- Ваня, ид-диот! Мясо кто будет собирать!? Ты что, не видишь, куда едешь?!.
- ...а куда?..
Ваня двинул рычаг реверса в обратную сторону. Высоко подпрыгнув, и лязгнув всем своим железным нутром, погрузчик перескочил через зазевавшуюся полутушку, и опять напал на машину.
- Ваня!!!
Вилы вошли в точности туда же, откуда их, минутой раньше, выдрали. Борт затрещал, с вздыбленной машины кувыркнулся второй поддон с мясом и разбился о бетон. Шофер, горько плача, оседлал своего растерзанного скакуна и побыстрее убрался. Вокруг, в радиусе полусотни метров, лежали раскатившиеся по льду площадки замороженные говяжьи полутушки, щепки и куски зеленых досок...
- Ах, Ваня, Ваня...
Ваня заглушил мотор, выбрался на крыло погрузчика, посмотрел в небо и сказал:
- Ребята... Я сделал все, что мог...
И ничком упал на бетон и уснул, или убился – разбираться было некогда... Мы подхватили его под руки и побежали к гостинице. Шел четвертый час ночи.
…Сергей Могель, наш следующий выбор, в те благословенные времена был еще абсолютно здоров. Еще он не взбирался в обнимку с белой горячкой на крышу портовского гаража, не сигал с высоты трех этажей вниз, на свалку металлолома, не ломал спину и не жил долгие годы в корсете и трезвости. «Меня Хрусталев позвал снизу», - объяснял он свой прыжок и, как его не убеждали, что Хрусталев в это время был далеко, в Бестяхе, в трюме лихтера, и никак не мог предлагать «вмазать», до конца Сережа так и не поверил.
…В детали мы его посвящать не стали. Сказали, что нужно затолкать мясо в самолет, и Сергей сразу согласился. На тот момент комната уже тихо стонала, словно улей больных пчел. Страдальцы «соображали»: где «взять» и что «загнать».
Могель чувствовал себя очень нехорошо. Пришлось намекнуть, что закончив погрузку, мы, обязательно, что ни будь «сообразим». Сергей внимательно посмотрел на меня измученными воспаленными глазами, еще раз осмотрел комнату, как я понимаю, чтобы убедиться, что никто нигде ничем не «поправляется» и, натянув на голову черный подшлемник, решительно шагнул к двери.
На улице, хлебнув чистого морозного воздуха, он заметно ободрился и, ссутулившись, шел впереди нас, покачиваясь, часто теряя тропинку и подолгу выбираясь из глубокого снега.
Мы его не торопили. Мы тоже устали и неторопливо брели позади, полусонные и одуревшие.
Сережа дошел до ограды, поднял голову, все увидел, все понял, молча повернулся и пошел назад. Так же, молча, мы его перехватили и перебросили через ограду на аэродром.
Сергей полежал на боку, пожевал налипший на губы снег…
Сел.
- Надо, Сережа, - ласково обратился к нему Хрусталев, – на тебя вся надежда... Ты наша мышка.
- Ка-к-кая мышка?..
- Как в сказке: дед бил, баба била… Мышка прибежала, ну, и… Пошли.
- …какая мышка?..
- Серая! Хватит дурака валять! Работать надо! Вставай!..
-…сдохну я здесь – мрачно пообещал Могель.
…продолжение, может быть, следует... А, может быть – и нет.
***
Федеральная трасса М56 Лена
Поезд пришел ночью, ровно в 12 часов.
Я постарался выпасть из вагона первым, что было необходимо, учитывая мои четыре сумки и две руки.
На перроне чернобородый мужчина направил меня на привокзальную площадь к «хорошему такси»; по дороге меня перехватил другой возница, но в машину, не знаю как, я попал к третьему.
Большую сумку водитель затолкал в крохотный багажник в конце салона. Я отвернулся – было больно видеть, как мои железные штативы рвут чей-то красный баул. «Комп» водитель забрал в кабину, монитор положили в салоне на большую сумку, занявшую весь проход ( «подождите, подождите, у меня там картина!! Вот я ее достану...»). Картиной оказалась стереофотография китайских канареек.
Кофр я поставил на колени и, что называется, «перевел дух». Теперь можно было оглядеться.
Место мое оказалось возле единственного открывающегося окошка, спиной к водителю. Рядом сидели мужчина усатый и мужчина безусый. Жена усатого, полная женщина, сидела в кабине, и очень затекала, так, что муж на остановках выносил ее на плечах и долго водил по земле.
У безусого не было денег и он занял у меня 50 рублей на переправе.
Напротив, колено в колено, сидела еще одна соседка по вагону. Из Якутска ей было лететь полтора часа самолетом и это составляло предмет гордости. «Я в дороге буду десять дней!» - довольно возглашала она в вагоне и радовалась изумлению пассажиров… Одна Светлана Анатольевна усомнилась – подвергла ее тщательному допросу и, торжествуя, громогласно заявила: «Не десять, а девять!» - «И еще три часа! Значит – десять!»
Сзади разместились Артемка с мамой, худощавый и всегда сонный мужчина в очках, и дядя Артемки, мальчик лет шестнадцати. Перед ним, у самой двери, расположилась женщина лет 45, с крашенными каштановыми волосами и огромным баулом типа «аэрофлот», на котором упокоился мой монитор.
На остановках, как некий ритуал, все совершали одни и те же действия.
Сначала салон покидали усатый и безусый. Причем безусый несколько минут не мог найти дверную ручку и, как правило, освобождал нас водитель.
После этого я перекладывал монитор на освободившееся место и также выпадал наружу. Затем - Лариса, которая была уже восемь дней в пути. На место, откуда убрались наши ноги, женщина с каштановыми волосами переставляла свой баул, делая возможным сквозное сообщение в салоне.
Делала она это очень решительно и бескомпромиссно – крепкими руками вцеплялась в сумку, рвала ее вверх и бросала на пол. При этом озабоченно обращалась к нам: «… там ничего не звенит? Я купила сервиз...» Звали ее, как позже мы узнали, Татьяной. И правда, она чем-то напоминала Танечку.
Очень скоро сумка лопнула по швам в нескольких местах. Хозяйка затолкала в прореху выпавшие наружу предметы дамского туалета, зашила дыры и, попросив у водителя скотч, перебинтовала всю сумку.
Водитель наш показал себя человеком решительным, что впоследствии и подтвердилось.
Процедура размещения в такси напоминала операцию по захвату заложников – прошло не более десяти минут с момента, как я ступил на землю Южной Якутии, а мы уже весело бренчали по кочкам, как миллион мелочью… Видимо, подобные мысли посетили не только меня – женщина Татьяна тревожно оглянулась и тихо спросила, обращая вопрос во мрак салона:
- Это такси?..
Получив положительный ответ, на несколько минут успокоилась, до первой ямки, которую она приветствовала возгласом «О, Господи!!.»
У Господа была беспокойная ночь..
Как вы знаете, первые километров двести от Нерюнгри дорога вполне приличная. Не идеальная, кто спорит, но, все таки, асфальт. И, тем не менее…
- Какой ужас!
-Какой кошмар!!
Это получалось у женщины Татьяны очень сочно. Чувствовалось, что она действительно верит в то, о чем говорит. Причем, как дьякон, читая в церкви, все время повышает тональность, так и она, с каждым возгласом вкладывала в слова все больше чувства.
Я подумал, что она может выдохнуться, не успев вкусить подлинного «ужаса и кошмара», который начнется километров через сто.
- Успокойтесь, женщина, - сказал я ей, – это не самая плохая дорога!
- Что.., будет хуже?
- Будет… – подтвердил усатый. Безусый, молча, упал лицом ей в колени... Он спал.
- … и какая я дурра, - с непередаваемым чувством сказала женщина, – что не полетела самолетом!
Между тем, микроавтобус рычал, урчал, дребезжал, гремел, скрипел, стучал… и, как мне спустя несколько времени показалось, начал даже подвывать. Звук был настолько характерный, что я чуть было не сказал: «мост воет», да вовремя спохватился... Какой может быть мост у «Ниссана»? Это ж не «Волга», честное слово.
- Когда рассвет?..- отрывисто спросила женщина с каштановыми волосами.
- В пять часов, – тотчас, не открывая глаза, ответила Лариса.
- О, Господи!!
Господь вздохнул.
Шел второй час ночи.
«Ниссан - Караван» рвался на север, сотрясаясь всем составом на выбоинах, шарахаясь от обочины к обочине; то, пыхтя и задыхаясь, он взбирался вверх, то со звоном, как тройка с бубенцами, летел вниз. В свете фар радостно прыгали пыльные чахоточные елки, кусты неизвестно чего, как грязные ежики, бросались навстречу в порыве энтузиазма и, через секунду, безнадежно отставали…
В салоне спали, исключая женщину Татьяну и меня. Я выспался в поезде, ей же мешало уснуть черес-чур эмоциональное восприятие дорожных реалий…
Как я и ожидал, вскоре ее словарный запас истощился; она только молча, вытянув шею, и не отводя взгляд от дороги ни на секунду, контролировала водителя. Два – три раза она всем телом бросалась вправо, пытаясь перехватить руками воображаемое рулевое колесо. Нам всем, однако, очень повезло, что она не села в кабину.
На выезде из Томмота водитель остановил машину и попросил всех пристегнуть ремни безопасности. Мы знали, что впереди – единственный на всю дорогу пост ГАИ, но женщина истолковала это по своему:
- Уже... да..?
- Да... – подтвердил я, постаравшись, чтобы голос мой прозвучал как можно более мрачно.
Мне нравится наша федеральная трасса. Нравится как раз тем, чем не нравится другим – кочками, ямами, разбитостью, опасными откосами, щедро посыпанными, как яйцо – солью, огромными камнями. Нравится непредсказуемостью, неухоженостью, и еще – здесь не действуют правила дорожного движения; и на всем протяжении трассы есть только один пост ГАИ – на выезде из Томмота.
Машины ползут и летят, петляют между воронками, прижимаясь то к одной обочине, то к другой, или нагло и тупо несутся, не разбирая дороги, постреливая из под шин булыжниками–«апельсинами», а, иногда, и булыжниками-«арбузами».
Многие водители выпивши, некоторые – пьяные «в дым». Понять со стороны, кто выписывает «восьмерки», объезжая препятствия, а кого несет нелегкая – практически невозможно. Один такой лесовоз убил когда то Гену Чеплина – загнал его КАМАЗ в болото и сверху вывалил все свои бревна. Гена делал свой последний рейс в «Нюрку». Я его видел накануне рейса – он собирался уходить с трассы – здоровья уже не осталось. Рейс оказался, действительно, последним. Гена оставил на трассе не только здоровье, но и жизнь.
Каждый год у трассы новое, уникальное, лицо.
Первый раз, когда я ехал на такси в Нерюнгри, трассы вообще не было. Наверное, ее давно не ремонтировали и тайга хранила просто ее образ, эхо, память о федеральной трассе № М56 «Лена». Человеку с фантазией я бы предложил представить внезапно застывший дорожный шторм – опускаясь на дно неглубокого ущелья, видишь вздымающиеся вокруг гравийно - песчаные откосы, Поднимаясь на гребень – мгновение обозреваешь заторможенные холмы, намечаешь направление, и, боком – раком, сползаешь в очередную впадину. Ко всему, дорога была усеяна мелкими ямками – воронками, а-ля «нас бомбили, мы спасались». Глубина ямок иногда достигала «до колена», так, что, игнорировать их ну никак нельзя было.
Следующий раз я ехал, когда федеральную трассу ремонтировали и она стала практически непроходимой. В тот раз на трассе не было легковых автомашин: только дальнобойщики и таксисты. Ремонт был прост, и сердит, и своеобразен: КАМАЗы привозили куски скал, слегка присыпанные гравием и песком, и каждые 20-30 метров оставляли эти кучки посреди дороги. Одинокий скрепер старался, как мог. И, там, где он проползал, равномерно минируя камнями все полотно, таксистам приходилось горше всего – приходилось долго стоять и ждать, пока грузовики пробьют в каменном киселе нечто, напоминающее фарватер, с глубоченной колеей и односторонним движением. К счастью, скрепер был на всю дорогу один и он упал под откос, несомненно, споткнувшись о камень.
Самые большие обломки скал, которые полностью блокировали дорогу, водители грузовиков цепляли тросами и сталкивали в стороны, пробивая себе дорогу в каменном хаосе. А таксистам оставалось одно – крутить рулевое колесо («мослать баранку»). В тот раз мы добирались до «Нюрки» почти двое суток. На микроавтобусе. 800 километров.
Года три назад трассу накрыло стихийное бедствие – вдруг пошел дождь. Пока вырвавшиеся из западни водители сделали печальное известие, так сказать, достоянием всех на обеих концах дороги, в глинисто-песчано-гравийном тесте засело 113 машин и один бульдозер, который и повел этот караван. Пробивались 10 дней до сухого, без помощи извне; питались апельсинами – опрокинулся трейлер, 20 тонный контейнер с фруктами упал в грязь, двери окрылись – торговцы разорились. Через несколько дней избили бульдозериста – одни говорят, что он брал деньги за сопровождение и обобрал всех, другие утверждают, что деньги он не брал, а через трое суток человек просто хотел спать. Никто точно ничего не знал, но зубы ему выбили.
Одна женщина родила. До Нерюнгри это известие донесли счастливчики, которым удалось сделать невозможное – прорваться через грязь и встречную многокилометровую колонну, За женщиной и ребенком отправили машину – заметь, не стильный джип, на толстенных колесах, а родной «Уазик» - санитарку. И он справился. А «Мицубиси» и прочие «поджеро» елозили на брюхе за бульдозером.
Зимой дорога хороша – с этим согласны все водители. Выглядит она почти идеально – до тех пор, пока машина не трогается с места. А потом снизу раздается нарастающий грохот – словно пионерский отряд дружно лупит своими палочками в жестяные тазики. Это гремят колеса, гремит и стучит подвеска, дрожит и лязгает все, что может дрожать и лязгать в салоне, в кармане, во рту и в голове.
Дорога похожа на большую белую стиральную доску – и по этой ребристой доске все, кто могут, гонят со скоростью 120-140 километров в час. Те, кто не могут – тоже выдавливают из своих машин максимум. Ломаются мосты, рессоры, машины опрокидываются на подъемах, вылетают в сугробы на обочинах – но остальных это не пугает.
Как-то у нас на глазах у шедшего впереди грузовичка оторвало задние колеса (я даже успел сфотографировать, еще колеса катились по дороге). Позже, шедшая навстречу «НINО" выскочила на обочину, чиркнула по снежной стенке боком, вылетела на «встречку», перед нашим носом совершила два пируэта и, протаранив снежную стену уже на нашей стороне, завалилась в кювет.
Летом путь отмечен брошенной у обочин, утопленной в болотцах рваной «резиной». Зимой – кострищами на дороге. Каждый погасший костер свидетельствует о чьей то «невезухе».
Всех таксистов на трассе объединяет одно, точнее – два качества: каждый верит в свою машину и судьбу.
Но даже среди этих отчаянных людей водитель, который вез нас этим летом из Нерюнгри, выделялся. Это образ классического фаталиста, при том, что внешность его вполне заурядна. Разве что большие участки розово – фиолетовой кожи на лице, шее и руках, свидетели недавнего обширного ожога.
На этот раз дорога тоже оказалась с сюрпризом.
Больших ям не было – похоже, трассой занялись всерьез и на всем протяжении «отсыпали» камнем. Это не были гравий или щебень – больше всего было похоже, что где - то взрывали скалы, имевшие слоистую структуру, и этими камнями, самыми разными по величине, но при этом похожими друг на друга, как будто они вышли из рук одного гранильщика, засыпали дорогу. А еще – дорога была покрыта толстым слоем мелкой, словно пудра, кремово – желтой пыли. И эта пыль была везде – на, и в машинах, на зубах, в ушах, в глазах, в воздухе; вдоль дороги на несколько десятков метров по обе стороны стояли алебастровые елки и прочая загипсованная флора. Этой пыли хватило бы Моисею, чтобы освободить всех рабов и заложников лет на 500 вперед.
Распроклятая пыль и была тем самым «супризом», о котором я упоминал. Ее было настолько много, и была она такой мелкой, что каждая машина на трассе тащила за собой целое облако: белое, огромное и абсолютно непроницаемое. И, конечно, в этих условиях обгон представлялся делом совершенно невозможным. И, тем не менее, каждые пять минут мы кого ни будь обгоняли.
Вернемся немного назад - подвывал у нас все таки задний мост. Вскоре даже женщины в салоне заволновались, и стали с тревогой поглядывать то себе под ноги, то друг на друга. Водитель то и дело высовывал голову наружу, оглядывался и слушал. По мере того, как тональность воя повышалась, скорость наша снижалась, а надежда закончить путешествие в Якутске таяла. Похоже, какой – то подшипник решился положить конец своей каторжной жизни.
Из Нерюнгри мы отправились небольшим караваном – наш «нисан», «истана» и небольшой корейский автобус. Вскоре автобус запросил помощи – у него сломалась рессора. Мы в это время находились в горах, возле брошенной деревеньки, на дороге с крутыми откосами. Водитель наш резко затормозил, крутанул вправо, влево, хотел быстро развернуться, но дорога оказалась слишком узкой – наш микроавтобус раскорячился поперек дороги, повиснув носом над неглубокой пропастью. Снизу подъехал джип и загудел, требуя его пропустить. Водитель засуетился, а женщина в кабине закричала «Стойте, ничего не делайте, пока я не выйду!!» Водитель заглянул в салон, но больше никто на улицу не запросился – было раннее утро, холодно, все проснулись, и сидели кислые и нахохлившиеся. Наша таратайка задрожала и вернулась на свою полосу. Вскоре мимо нас прохромал перекособоченный автобус, а потом загудел наш мост. Водитель «истаны» мудро решил, что гусь свинье не товарищ и уехал.
Километров сто мы не ехали, а едва тащились.
Мост тихо ныл, жалуясь на свою растреклятую жизнь, пассажиры приуныли и с тоской любовались грязными елками – елки уже не мелькали в окнах серыми привидениями, но неторопливо тянулись, сплетаясь в одну костлявую мосластую стену.
Наконец, водитель не выдержал. Он убрал голову в кабину, закрыл окно и наступил на педаль акселератора.
Мост заревел, «нисан» полетел. Блаженно дремавшая женщина с каштановыми волосами встрепенулась, со страхом посмотрела на шофера, на размытый пейзаж за окном, и, вытянув голову под самый потолок, замерла, не отрывая взгляд от дороги. Остальные не медля стали засыпать.
……………………………
Уже возле переправы, подъезжая к Качикатцам, мы увидели, где   брали камень для ремонта дороги.
Высокая сопка оказалась доверху набитой этим своеобразным гравием. Достаточно было только снять тончайший слой дерна. И сопка стояла ободранная сверху донизу. Она очень была похожа на торт «Наполеон»: слой камня, слой пыли, слой камня, слой пыли, той самой, кремовой пудры. Причем, камни уже были расколоты и раздроблены – словно сильный взрыв внутри горы перемолол горные породы в каменную крошку. Отсюда камень черпали немерянно, и, вместе с тоннами пыли, вывозили на трассу.
Поэтому обгон был исключительно сложным и опасным предприятием.
Нельзя было даже понять, что за автомобиль едет впереди – впереди вихрилось только серо – белое облако и проникнуть взглядом через него мог только радар. У нас не то, что радара – кондиционера в машине не было и, стоило приблизиться к впереди идущей машине на пару километров, пассажиры, задыхаясь, кричали – «закрывай окно!!!». Я задвигал форточку – она противно визжала в забитых пылью пазах и скоро в салоне становилось жарко.
Наш водитель ехал очень быстро – не скажу, с какой именно скоростью, так, как спидометр, само – собой, был неисправен (в этом имели возможность убедиться все – каждый проделал одну и ту же процедуру – попытался заглянуть через плечо водителя и все убедились, что стрелка на спидометре просто отсутствует. Я думаю, ее отломали именно для того, чтобы не нервировать пассажиров).
Но, несомненно, ехали мы с максимально возможной скоростью – четыре раза наш автобус, вылетев вверх, словно ракета, из очередного овражка, падал камнем на дорогу; колеса разъезжались в стороны и машина с визгом елозила по каменным камням железным брюхом. К нашему всеобщему удивлению, на шофёра это не производило никакого впечатления – он словно забыл о существовании тормозов и наш «Ниссан» прыгал по дороге, как чокнутая лягушка.
Поначалу, действия водителя во время обгона, показались мне достаточно загадочными и лишенными смысла – мы борзо влетали в облако пыли, несколько секунд ехали в этой каламути и затем отставали метров на 50 – 100 и следовали хвостиком за впердиидущим – иногда минут 10, а то и больше, покорно глотая пыль и изнывая от жары.. Женщина Татьяна ломала пальцы, понимая, что доброго ждать не приходится, Артёмка спал, разметавшись на руках у мамы, спала мама Артёмки, склонившись над сыном, спал дядя Артёмки, его стрясло с сидения на сумки и мне были видны только его ноги – сам он прятался за спинкой сидения Татьяны. Худой в очках спал, скрючившись, и, словно мотылек, бился головой в окно. Спала Лариса, спал безусый. Он часто падал головой вперед, норовя попасть в Татьянины колени. В салоне не спали только я и усатый, который все оглядывался через плечо на жену, сидевшую в левом кресле, возле водителя. Женщина, словно неживая, не мигая, смотрела прямо перед собой.
И так, несколько минут «Ниссан» покорно держался позади…
И вдруг, словно решившись на безумие, водитель резко прибавлял скорости и выводил машину на встречную полосу – женщина Татьяна прижимала к груди каменные руки, вытягивала вверх шею и замирала, не дыша и не отрывая взгляд от дороги. Серая мгла за окном становилась все гуще, прилипала к окнам, появлялось противное чувство – подозрение, что водитель, как и я, видит не дальше собственного носа. И, что, вот сейчас грохот под ногами сменится мгновенной тишиной, екнет сердце, а дальше – кому как повезет. Кому очень повезет – умрут сразу, кому не очень – еще несколько минут будут догорать вместе с автобусом. Потеря пространственной ориентации – вот как это называется.
Но затем хаос за окном структурировался и приобретал узнаваемые черты – обычно, прицепа с бешено вертящимся колесом, которое, с расстояния 30-50 сантиметров салютовало в наше окно фонтанами пыли.
Но, мало – помалу, я постиг логику происходящего.
Сначала водитель наш въезжал в пылевое облако и гнал вперед, пока удавалось разглядеть впереди идущую машину; точнее – ее фрагмент. Для этого приходилось сближаться, порой, до полуметра. Делал он это, желая определиться наверняка – что за машина следовала перед нами.
Затем мы оттягивались назад и ждали – ждали встречную машину...
Машина на трассе № 5 – не скажу, что редкое явление, но и не массовое. И, когда мгновенным призраком мимо наших окон проносился «встречный», можно было с не очень большой долей вероятности надеяться, что следующий «встречный» появится не раньше, чем через 10-15 минут.
И тогда «Ниссан» - атаковал... Прижимался к левой обочине и слепо несся вперед, с хрипом, стоном, лязгом. Часто водителю невесть что мерещилось – он резко тормозил и бросал машину вправо, уходя от столкновения с гипотетической опасностью – но два раза опасность была реальной… Ниссан рванулся вправо, едва не опрокинувшись, женщину Татьяну прижало к стеклу и она страшно вскрикнула, разбудив спящих – в нескольких сантиметрах от ее щеки, словно дух, на огромной скорости мелькнуло нечто большое и белое, словно океанский лайнер в тумане. И тотчас водитель резко швырнул машину обратно на встречную полосу и продолжил обгон – похоже, и он здорово перетрусил, и в крови бушевал адреналин, и багровая мгла застилала глаза. В другой раз мы уже почти обогнали, почти уже вырвались из серого облака – и неожиданно шофёр наш резко затормозил ; что там затормозил – машина буквально прижалась к дороге, распласталась и, мгновение спустя, юркнула обратно за «КАМАЗ»; и опять, словно ядро, пролетел встречный автомобиль.
- … перекур! – скомандовал водитель и осадил своего неубиваемого железного коня у кафешки за мостом, у въезда в село Уулу. Мы, с трудом, выбрались из машины...
- … Господи, хорошо то как! – радостно засмеялась женщина с крашеными волосами...
- ...чему вы радуетесь, женщина? – строго спросил я ее, – видите – по дороге мимо нас прогремел американский тягач, который мы обогнали не более, чем двумя минутами раньше, – сейчас все те, кого мы обогнали, проедут мимо нас, и мы опять будем всех их обгонять..
- Господи, ужас какой!!!