Предмет

Одинок перламутровый траур. Усталый и лунный,
тротуар весь погиб и лежит здесь асфальтовым слябом,
пустая бутылка блистает искательным светом зеленым,
Чехов пенсне обронил, и прошел по нему терминатор.
Гудок парохода вдали налетает и вдаль улетает,
будто пчела, пробубнившая толстое что-то на ухо.
Луна излучает в пространства бледную электросилу
с неукоснительной четкостью робота-автомата.
На этой картине в подвально-кромешных глубинах
слоем шпаклевки и краски упрятан Измайлов.
Сфинкс, полный тайны и гордый, как бюст Комарова,
чокнутый, будто сгоревшая электропробка,
я весь на лодочке сквозь камыши пробираюсь,
синий блеск мыслей больного болвана читаю
на оловянном таинственном лунном блике
мягко овального склона волны дивно тонкой,
пущенной вдаль по пруду одиноко и странно
неким глухим рыбаком по ту сторону смысла,
как посылают жонглеры другому жонглеру
тихо последнюю, медленную булаву.
Из темноты, уплотненной прохладно и странно,
черный снаружи, внутренне голубоватый
тихий предмет ко мне на ладонь прилетает,
камень пустой, но наполненный фосфорным светом,
видимо, умершим чьим-то сознанием жизни.
Я бы теперь мог присвоить чужое, нажиться,
но неудобно оно, как-то странно, и страшно, и странно,
вижу я стрелку на камне и вдруг понимаю,
что в направлении стрелки магический ключик,
истинный в первый момент прикасания только.
Если же я не вертел бы его как попало,
то направление стрелки бы не пропало,
но я вертел его — значит, что и направленье
я перепутал, запутал и перенаправил.
Что же теперь эта стрелка — лишь глупая метка,
и ничего не укажет она мне, ну разве
что указал я сам, сам же того не желая,
и никогда уже правды святой не узнаю,
лишь потому, что я сам изменил направленье.
Что же ты хочешь понять в моих выспренних виршах,
юнош лохматый, премудрый, в очках минус десять?
Ты здесь утонешь в болоте трясины сомнений.
Ты здесь поймешь, на погибель твоих самомнений,
только себя, только сумрачный собственный гений.