Изборник. И тени проносятся мимо... Часть 2

Виолончелистка

Виолончель коленями обняв,
Вдруг загрустив – и улыбаясь что-то,
Качаясь в такт, играет для меня,
Так хороша, как хороша свобода.

Рука скользит по грифу, трепеща,
Как мотылёк; смычок другая тянет,
Как будто жизнь толкая и влача
Из тишины, услышанной заране.


Рукомойник

Страстей эдгаровых достойный
Бачок, под цинком, рукомойный,
С пестом, ходящим вверх и вниз.
Чуть справа ящичек повис,
Хранящий дёготь-мыла слитки,
В коробке порошок зубной
И нянин гребень костяной,
И для очистки дёсен нитки.
А в зеркале за столько лет,
Как будто лиц мелькнувших след –
На глади оспины сребристы…
Здесь утром умывались мы,
И жизнь текла водою чистой,
Как пробужденье после тьмы.


Репродукция в старой таверне. Черновик.

Играет чёрный грек устало
На дудке отшумевших лет:
И замок, словно снег на скалах,
И море – вставлены в багет.

Морфей Метаксу подливает
В бокал, забытый на столе.
И греку ветер подпевает
Сквозь печь кирпичную в золе...

Темнеет старая таверна
И погружается во мглу.


Сидит, задумавшись, в углу.


Король Гаральд

Король Гаральд на дне морском
Сидит с возлюбленной своей,
И рыба жёстким плавником
Льняные кудри чешет ей.

А та устами, словно мёд,
К Гаральда высохшим устам
Прильнёт, отпрянет – и прильнёт
Назло недобрым языкам.

Сидит король, и жёлт, и сед,
Почти беззубый и без лат.
Он пожелтел за сотню лет,
И дремлет, скукою объят.

Мечи звенят ли наверху.
Горит Нормандия в огне, –
Гаральд воскликнет: не могу
Я встать – вся тяжесть вод на мне.

И меч уронит, и слеза
Сползёт по выпуклой скуле.
Но льнёт к Гаральду егоза,
Свежа, как роза в хрустале.

      * * *

Как же живы у Попова
На возвЫшенье строки
Мастерских арбатских кровы,
Живописцев чердаки!

Фалька сочные полотна –
Жизни замкнутой кусок,
Где застыли благородно
Лошадь, улечка, шинок…

А у Ксении московской
Платье ветхое краснО…
Портсигар остался плоский,
Недопитое вино…

Вышли гости из-под крова,
Сойдя лесенкой кривой…
Как шумит в стихах Попова
Чердачок вечеровой!

Я и сам, тверёз и резов,
Посещаю те места
Наблюдать, как Аванесов,
Храм Спасителя Христа.


Персей Бенвенуто Челлини

Разжигайте горны,
Наполняйте формы
Бронзою проворной,
Мускулистой, чёрной.

Раздувайте пламя
В печи дурью всею!
Будет шлем с крылами
На кудрях Персея.

Под стопой лощёной
Скорчится без дела
Рубленой Горгоны
Сломанное тело.

Голова качнётся
За власы поднята.
Бронза отольётся
Моего заката.


          * * *

Будто в тихой желтизне лагуны,
По песку с ракушкой меж дворов
Ходят в Ейске женщины, как шхуны
Вдоль рыбацких мелей-берегов.

Эта с тазом, где чернеют дыры,
Та с корзиной раков поутру…
На верёвках, истекая жиром,
Вялит вобла в чешуе икру.

В межреберьях рыбьих догорает,
Напитавшись вечером, янтарь...
И старуха вечно сеть латает,
Зажигая над крыльцом фонарь.


Боцман Росомаха

В ледяных морях, не зная страха,
На буксире дней хмельных и лет,
Ходит-бродит боцман Росомаха,
Обуздав проржавленный корвет.

То зевнёт лениво и устало,
То бормочет что-то сам с собой;
Как медведь, в штормовке у штурвала,
С буйной росомашьей головой.


На перекладных

Холмогоры, Холмогоры!
Дом под снегом по трубу…
Кони тащатся: не скоро
Увидать родну избу.

Услыхать ему не скоро,
Утонувшему в бобрах:
Ветер путают поморы
В леденеющих снастях.

И отец в поддёвке серой,
И по-чёрному изба.
Двоеперстьем старовера
Унесённая судьба.


В коляске

Дороги медленной и тряской
Поля и дали высоки.
На облуке, в крестьянских рясках,
Тут крайне редки ямщики.

Старик задрёмывает тихо;
Кивая, лошади бредут.
И перепёлка, как шутиха,
То пискнет там, то пискнет тут…

Державин приподнимет веки, –
Церква макушкой заблестит…
Как славно жил в вельможном веке
Екатерининский пиит!

Он жив доселе, будто замер
В старинной раме, в колпаке.
А нынче едет на экзамен
В лицей, на пегоньком коньке.


Бричка

По дорогам колесит
Пал Иванович немножко.
Верх приподнятый дрожит,
Напружиненный гармошкой.

Скрипнут оси колеса,
Бричку сонную качая.
Лошадь требует овса,
А Петрушка водки с чаем.

Селифан хотит кнута:
Лошадиное здоровье!
А Евтерпа занята
К Малороссии любовью.

И к Россиюшке она,
Воспылав, за лёгким кушем
Раздвигает времена,
Оживляет мёртвы души.


Милая Эльза

На чердаке, на углу переулка,
Где музыкант бесшабашный живёт,
«Августин милый» – играет шкатулка;
«Милый мой Августин», – Эльза поёт.

В доме напротив, где вьюн вдоль окошка,
Виснет с карниза, всю стенку забил,
Эльза, в кудряшках, играет немножко,
Ни красоты не жалея, ни сил.

В ручках её золотых мандолина,
В глазках печальных её – васильки.
«Августин, века прошла половина;
Августин, дальше не видно ни зги!».

Эльза играет и трогает струны –
Пальчик за пальчиком, веку назло.
"Августин, Августин, были мы юны;
Ах, милый Августин, как нам везло!"


Бедная Грета

 (из средневековой хроники)

ГотлИб Розенкрейцер в попорченных латах
Из битвы к любимой спешит.
А бедная Грета, как персик когда-то,
Лет сорок не ест и не спит.

Как вечер томна и как утро ленива,
Иссохла она от тоски.
Гер лекарь, над нею склоняясь красиво,
Ей уксусом мочит виски.

«Ах, доблестный рыцарь, как долго с победой
Ты едешь и скачешь домой!..»
Сидит у окна с мандолиною Грета,
Качая седой головой.


          * * *

Не к лицу мне тирольская шляпа:
Так, с горбинкой, подвёл меня нос!
Похвалю я, как Гейне, хотя бы
Чистый лён твоих, Эльза, волос.

Не умею блестящей гармошкой
Поводить я без толку вдоль губ.
Потерпи, моё сердце, немножко:
Может, стану, как бюргер, я груб…

Но я дую на пиво без лени;
И мечтаю я по выходным
Умереть на прекрасных коленях
Или выжить поэтом иным.


          * * *

Ложится ночь на город стылый,
Зарёй чернеет небосвод.
А император из могилы,
На трость опёршийся, встаёт.

И от родимой цитадели,
От хладной, словно лёд, Невы,
Спешит он, Первый в самом деле,
Под стены древние Москвы…

Уж позади леса и сёла...
И входит он в мертвецкий ряд.
А там уже, штыки наголо,
Полки потешные стоят.

Преображенский на равнине
Залёг, Семёновский – во рву.
И офицер в кафтане синем
Глядит сквозь мрамор и листву.

Его ребята зеленеют
В камзолах, продранных до дыр.
Медвежьей шапкою своею
В гробу гордится бомбардир…

Умолкли пушки зло и гордо.
Лишь тень смущённого Петра
Над прахом дружеским Лефорта
Сидит в раздумье до утра.


        * * *

Что за прелесть: в бликах лунных
Чёрная река!
А на касках у драгунов
Конские шелка.

Тих привал Наполеона,
Не горят костры.
Стяги свёрнуты в рулоны,
Саваны пусты.

Побродить пошли бедняги
Во лесок ночной,
Прихватив с собою фляги,
Полные луной.


          * * *

Степью понурою поезд мой мчится...
Что-то припомнив опять,
Будешь рыдать, как ночная волчица,
В губы меня целовать.

Поезд в степи изогнулся осенней,
Словно косы лезвиё...
Будет стучать между жарких коленей
Жаркое сердце моё.



Струны и трубы. Триптих

Клавесин

Шорох струн, как паутина,
Пальцы женщины обвил.
Струнный ящик клавесина
Лучше, краше, чем «винил».

Донести такие звуки
Разве может патефон?!
У клавесинистки руки
Как у веймарских мадонн.

Платье чёрное спадает
На лоснящийся паркет.
Как легко она играет
И каприз, и менуэт!

Вёрджинел

Как продолговатый
Ящичек смешон!
Фуги и токкаты
Умещает он.

Струнки-паутины
Пальцы обовьют.
Замковый, каминный,
Каменный уют.

Шёлковы кудряшки;
Как она бледна!
Облака-барашки
В синеве окна.

Орган

Мехи и трубы; нередки
Рёвы иль лёгочный свист…
И челноком по банкетке
Плавно скользит органист.

Жмёт каблуком на педали,
Лаковым давит носком.
«Вы Пахельбеля слыхали?»
«Как же! И Баха потом».

Здесь проходил Букстехуде
В рыжем своём парике.
Преобразившись в минуту,
Моцарт звучал налегке.

Плакала скрипка Вивальди,
Словно под сводами свет...
«В этом году Фрескобальди
Ровно четыреста лет».