Шёл 1943 год

Село Боровецкое. В небольшом деревенском доме живут мать и дочь. Женщине чуть больше тридцати, но её осунувшееся лицо преждевременно старят глубокие морщины вокруг плотно сжатого рта. Она работает в колхозе. Дочери 12 лет, учится в школе. Муж ещё в 41-м ушёл на фронт, от него давно нет вестей.

Тёплый осенний день. Ворота и двери дома распахнуты настежь — из Тарловского госпиталя, переполненного тяжелоранеными, на скрипучей телеге привезли «на поправку» солдата, — всех незаразных и ходячих распределяли «по квартирам». На вид ему лет двадцать, мальчишка: худой, запуганный, с большими синими глазами. Всё время молчит и только кашляет да стонет.

Медсестра, сопроводившая больного, пояснила хозяйке, что он, видать, сильно контужен, отчего потерял слух и речь, возможно, и память. А в госпиталь поступил полуживой и полураздетый, медальона при нём не оказалось, и личность пока не установлена:
— Будем выяснять. Если заговорит, дайте знать…

Кровати для больного в доме не нашлось, и хозяйка устроила его в коридоре, отделявшем кухню от комнаты, на сундуке. Постелила и укрыла нехитрыми тряпками — лишних простыней и одеяла не было. Раненый почти не вставал, выходил лишь по нужде, слабо ковыляя во двор и обратно.

Девочка не приближалась к больному — дурно пах. А в одну из ночей сотворил такое, чего она ему, казалось, никогда не сможет простить: он обмочился во сне; в сундуке же, среди тряпья, на самом верху, был припрятан кусок сахара. Ладно тряпьё — мать его выполоскала, а вот сахар пришлось выбросить. Солдат после этого вовсе замкнулся, стал чаще отворачиваться к стене и тихо плакать. Мать ругала его, мол, что за воин такой, давай поправляйся, и делила с ним кусок хлеба. Больной брал лишь половину, видать, боялся объесть без того полуголодных хозяев.

Однажды девочка пришла из школы и недовольно заявила матери:
— Знаешь, мы начали учить немецкий язык. А я не хочу его учить! Зачем он, ведь немцы нас убивают?!
— Надо учить, дочка, — строго сказала мать.
— Зачем?!
— Затем, что убивают не сами немцы, а фашисты. И затем, что надо знать язык врага, тогда его легче победить…

Дочка глубоко вздохнула и села за стол учить уроки, раскрыла тетрадку, начала с трудом читать:
— Mutter… Vater … (Мать… Отец…).
Тут солдат закряхтел и что-то забормотал.

Дочь и мать, одна из комнаты, другая из кухни, вышли в коридор. Постоялец сидел на сундуке. Увидев хозяек, оживился, стал жестикулировать, показывая, что хочет что-то написать. Девочка дала ему тетрадный листок и карандаш. Он вывел короткую строчку, протянул ей, мол, читай. Та всмотрелась в буквы, но ничего не разобрала. Тогда больной вновь взял листок и, ведя по написанному тощим длинным пальцем, тихо произнёс по слогам:

— Ich bin ein deutscher Soldat (Я немецкий солдат), — и, подняв глаза, прошептал: — Verzeih mir (Простите)..
— Он не русский, потому и молчит, — догадалась мать.
— Ja-ja (Да-да), — будто поняв что-то, закивал головой постоялец.
И мать вскрикнула, от ужаса прикрыв рот:
— Он немец!.. — женщина медленно опустилась на небольшую лавку у противоположной стены.
— Ja-ja (Да-да), — с широкой и какой-то глубоко несчастной улыбкой повторил солдат и, словно вспомнил что-то важное, добавил:
— Hitler kaputt (Гитлер разбит).
— Фашист? — испугалась девочка, бросилась к матери, крепко прижалась.
— Господи, — всплеснула руками мать, — сосунок ещё. Какой из него фашист?.. — на миг в её глазах блеснула жалостливая слеза, но тут же жалость сменилась гневом: — Коне-ечно, Гитлер капут! Чего ещё-то скажешь?.. Что с тобой делать? Свалился на нашу голову…
— Ja-ja (Да-да), — неуверенно пожал плечами больной и опустил глаза.
— Надо его сдать, — решительно сказала дочь.
— Нет.
— Почему?
— Да потому. Расстреляют… А если кто узнает, что у нас в доме немец, — она тяжело покачала головой, словно вдруг навалилась невыносимая боль, хрипло прошептала, — и нас не пощадят…
— Но мы же не виноваты!
— А кто будет разбираться? Время такое…
— И что же делать? — слезы страха защипали девочке глаза.
— Молчать…  там видно будет, — мать внимательно посмотрела на дочь, всё ли правильно та поняла. — Вишь, он какой умный, молчит, потому и живой… Может, война скоро кончится… Может, отец скоро вернётся, что путное подскажет.
Солдат внимательно вслушивался в разговор. Он не понимал слов, но понимал, что решается его судьба. И когда хозяйка встала и со вздохом произнесла не раз слышанное от русских «будь что будет», вздохнул и покаянно опустил голову: грозовая развязка в очередной раз отдалилась.

Кончилось бабье лето. Потянулись хмурые дни. Мать и дочь теперь жили с оглядкой: тише говорили, плотней занавешивали окна, осторожней открывали дверь, словно тайна, поселившаяся в доме, того и ждала, чтобы с любым просветом или нечаянным скрипом вырваться наружу. Больной по-прежнему оставался молчаливым, но когда девочка учила немецкий, он сначала робко, а потом всё смелей стал помогать ей, радуясь возможности говорить на родном языке. Завязалось общение, и школьный словарь превратился в настольную книгу. Солдат быстро запоминал русскую речь, а девочка совсем перестала его бояться и, забываясь, даже весело смеялась, когда он коверкал некоторые слова, будто каркал.

Вскоре в дом пришла похоронка. Мать только ахнула, пошатнулась, прижала клочок бумаги к сердцу и застыла на пороге окаменевшая. Девочка увидела желтоватый казённый листок — такой же почтальонка недавно вручила их соседке, и та без чувств упала на крыльце, а очнувшись, долго голосила.
 
В груди девочки жгуче заныло.
— Мама! — она кинулась к матери, крепко обняла, будто хотела удержать от падения, — мамочка, что теперь будет?
Женщина, не отрывая одной руки от похоронки, другой прижала к себе родную русую головку и, пересиливая ком в горле, вымолвила:
— Будем жить…
 
В один из субботних вечеров, когда топилась баня (а топили редко, дрова экономили), хозяйка подала постояльцу новое бельё и сухо сказала:
— Мужу берегла…
— Спа-си-бо, — смутился он и положил исподнее на самый край постели, подальше от себя.
— Ишь, понимаешь, что ль?
— Ja-ja (Да-да)… чуть-чуть.
— Ну, коли понимаешь, скажи, зовут-то тебя как?
— Варин, — на бледных щеках солдата проступил румянец, глаза наполнились слезами.
— Варин? — будто удивилась хозяйка.
— Да, — он робко кивнул.
— Что ж, — она по-матерински нежно тронула его плечо, задумчиво всмотрелась в синие глаза: — Значит, будешь Ваней… Привыкай.
Хозяйка направилась к входной двери, но на пороге остановилась, оглянулась и с теплотой произнесла:
— Дров подкину… Вымойся хорошенько и обязательно переоденься. Ты у нас, похоже, надолго… Ваня…

Но надолго постоялец не задержался. Однажды утром, когда женщина поднесла ему завтрак — кружку с кипятком и картофельно-хлебную лепёшку, она увидела, что немецкий беглец больше не проснётся.

Похоронили его на Боровецком кладбище, увенчав деревянный памятник звездой.