Изборник. И тени проносятся мимо... Часть 1

Портрет А. Пушкина 1836 г

Причуды скульпторов и портретистов:
Одних – писать отъявленных артистов,
Других – ваять циклопов и громил.
Но не объём поэтам нашим мил.
Пускай не велико изображенье,
Но если в нём дыханье и движенье,
В чертах – душа, застывшая на миг,
Тогда – натуры целостней двойник.

Один такой портрет передо мною,
Малоизвестной писанный рукою
Линёва, живописца; и на нём
Закатным бледным обведён лучом
Поэта облик: чуть зеленоватый
Стеклянный взгляд с какою-то утратой
Внутри себя, устало пухлый рот
И бакенбард редеющий обвод…

Как тот волчок замучен и затравлен
Ребятами – не так ли клеветой
Он здесь разбит – и заживо ославлен,
Но примирён с палитрой золотой?..

Любимца муз Кипренский романтичный
Создал на живописном полотне.
Но этот образ так приятен мне
Поэзией, для музы непривычной.


На портрет Петра 1 работы Луи Каравака

Словно с греческой иконы,
Будто даль ему видна,
Смотрит грустно удручённый
Император с полотна.

Густо мантия волнится,
Лента синяя блестит.
Европейская столица
За спиной монарха спит.

Стихли казни и победы;
Русло скованно Невы.
В париках прожжённых шведы
Не поднимут головы.
 
И стрельцы в прохладу гроба
С душной плахи не сойдут.
И царевича холопы
Под топор не поведут…

...............................

«Сын, Алёша, дай утешу,
Дай в дорогу обниму!..»
И встаёт отряд, потешен,
Царь даёт приказ ему.

И бегут солдаты в драку
Взять редут с налёта сей…
Грустен Пётр Каравакка,
Словно древний иудей.
      
            * * *

Сидели: кожаный берет,
Малиновый жупан –
Пан Вишневацкий был не сед,
Пан Мнишек был не пьян.

Вино, как жар, текло густой
Струёй – и старики
О жизни давней, молодой,
Точили языки.

И был им мил весь божий свет;
Поплакаться был рад
Пан Вишневецкий, что не сед,
Пан Мнишек, что усат.

Дольют венгерского вина,
Молчат – и выпьют вдруг.
– А помнишь, в наши времена?..
– Не то всё нынче, друг...


        * * *   

Как на глади возле утки
Ходит селезень, влюблён.
И в фарфоровые дудки
По порядку дует он.

Перва дудочка – сурдина,
И квакушечка – втора.
Третья дудка  с серединой
Из литого серебра.

Моет уточка головку:
Прячет в рябь, а  то ли в гладь...
Сказка кончилась: не ловко
Мне сначала начинать.

           * * *

Эта старая фатера,
Где обшарпанный паркет,
Словно с Тенирсом фанера,
Что заправлена в багет.

Солнце яркое круглится
На соседственном дому.
В конуру приходят лица,
А откуда – не пойму.

Этажерка под томами;
На столе, зеленоват,
Чайник с битыми боками,
Как отставленный солдат.

Показался из-за двери
Горб грудинный горбуна...
И я верю и не верю,
Что проходят времена...

Все ушли. Задремлет кошка,
Скрипнет мышь, сверчок споёт.
Поразительная ножка
В острой туфельке мелькнёт.

      * * *

Жизнью я не обманулся.
Только раз середь дорог
Спотыкнулся, оглянулся –
И остался одинок.

Дует ветер спозаранку
И румянится закат.
Ни смуглянки, ни белянки,
Ни дороженьки назад.


Как сердцу хочется романса!

         (романс)

Как сердцу хочется романса!
Как утомил высокий слог!
Прекраснодушного мещанства
Теперь милее мне цветок.

В квартире Греча коммунальной
Томятся души вечерком.
Ах, как высок её печальный
Шиньон под шёлковым платком!

Как ножка в туфельке мелькает!
Как снова сердце оживёт,
Когда «болонью» надевает
И зонт ромашковый берёт.


          * * *

(Сочинено на органном концерте
Баха и Моцарта)

Творенье готики скупой,
Орган прелюдию играет.
И аскетической стопой
Педаль маэстро нажимает.

Восходит музыки огонь
По металлическим каналам.
Костёлов скучная гармонь
Чего нам только не сыграла!

Недаром притекали к ней
И причащались Бога ради
И Бах, музЫки математик,
И Моцарт, звука чародей.

        * * *

Как прежде, славен Ушаков.
Он турка гнал из всех углов,
Топя и руша галеоны.
Палили ядра паруса,
Как будто вражии знамёны,
Где полумесяца коса…
И долго после смертной драки
Уныло плавали во мраке
Ночные факелы судов
И поминутно освещали
Картину скорби и печали
С полуобугленных бортов.

Обломком реи протаранен,
Бочонок плыл пороховой;
А там – волна, как мусульманин
Кивнув обритой головой,
Скрывала бедного героя,
Пятно оставив кровяное.

       * * *

Сереющее море
И сосны на заре.
Увязнул как на горе
Комарик в янтаре.

Его нашёл белёсый
Эстонец под волной,
И равнодушно бросил
В подсумок кирзовой.

Лети, комарик, выше,
Через леса и дни!
Кусок смолы нанижут
На ниточку они.

Медлительно, но ловко
На склоне моих дней
Зажжёт его литовка
Меж маленьких грудей.


        * * *

Жил цыган какой-то хмурый.
И бредя двором не раз,
Он из чёрной шевелюры
На детей таращил глаз.

Вынимал он крендель ломкий,
Зажимая в пятерне
Ногти с чёрною каёмкой,
И протягивал ко мне...

Шёл откуда – неизвестно
И ушёл не весть куда,
Как протянутая песня
Через долгие года...

И меня тревожат звуки.
И не вижу я ни зги:
Лишь заправленные брюки
В кирзовЫе сапоги.




         * * *

Люблю на полках понемножку
Тома цветные ворошить,
Тисненья трогать на обложках,
Над переводами тужить.
Когда под лампой, в самом деле,
Ко мне являются порой
Жестокосердный Макьявелли,
Назон с упавшей головой.
И, обрамлённый позолотой,
Дотошный по-немецки Гёте.
И осторожный Эккерман –
С известной долей прагматизма
На бледном фоне романтизма,
Иль предприимчивый Ростан;
Иль из-под бархатной завесы –
Солдатские Шекспира пьесы,
Великолепный балаган!

Или Челлини чушь златая:
Души заносчивой штрихи.
А лучше – Бродского стихи:
Под них я скоро засыпаю.


Эллинская статуя

Созданье чудное, афинская девица!
Должно быть где-то скульптор веселится:
На лысоватом лбу –  фиалок вязь.
А ты молчишь, в оливах притаясь.

С улыбкой тонкою глаза ты опускаешь,
Как будто бы заранее ты знаешь:
Всё времена землёю занесут,
И что тебя под слоем лет найдут.

Под паруса положат надувные
И привезут в далёкую Россию.
Омытую волною соляной,
Поставят рядом с липой медовой.

И старый князь в лоснящемся шлафроке
Вздохнёт, в листве увидев стан высокий
И ножку белую в сандалии витой,
И небеса высоко над собой.


          * * *

В сине-багровой жакаранды
Зелено-солнечных краях
Писал стихи свои Дуранте
На милой родины камнях.

В литую медь звонили церкви,
Рябя горячим кирпичом.
Как сладко рукописи меркли
Под парусиновым плащом!

Потом – чужбина, где могила
Мирской вольгаре пресекла.
И Беатриче приходила.
И утешала, как могла.


        *  *  *

Обнимала, целовала –
Слёзы по щекам, –
Словно розу прижимала
К высохшим губам.

Словно розу отнимала
От горячих щёк.
Сердце старое измяла –
Аленький цветок.


  Блок в Сполето

Холмами Умбрия одета;
На небе облачко, как свет…
Какую песню о Сполето
Слагает севера поэт!

Где греет каменное тело
Под небом Rocca на холме,
Он о Марии загорелой
Поёт и бредит в тишине.

Жара… Расстёгнута рубашка.
И он растроганно притом
Глядит, как весело монашка
Трусит на муле босиком.

         * * *

Он не зол: не так устроен;
В голове его – туман.
Он всегда обеспокоен,
Хлопотливый графоман.

В жизни нет ему досуга.
И в стихах который раз
Рвёт ременную подпругу
Им пришпоренный Пегас...

То он тонок аж до жути,
Ироничен и умён;
То он грустен, то он шутит,
То панически влюблён.

      * * *

Панна, панночка в кудряшках,
Что ж ты так тонка?
Для тебя проезжий ляшек
Соскочил с конька.

Лупоглазый, темнобровый,
Рыжий ус завит.
Что ж ты, панночка, сурова
И дика на вид?

Он же князь али графёнок, –
Словом, всё при нём.
Голосок имеет звонок
Управлять конём.

А для девушек строптивых –
Сыромятный кнут...
"Очень паненка красива!
Как тебя зовут?.."


Вильгельминка

Улетает миг, как птичка;
За окном речная даль…
Ножка в туфельке тряпичной
Нажимает на педаль.

Под лодыжкой Вильгельминки,
Упакованной в чулок,
Тихо тикает машинки
Металлический сверчок.

…Ткань проводит под иголкой,
Шов за швом, который год,
И о Шмульце втихомолку
То поплачет, то поёт…

Шмульц имеет в воскресенье
Стул особенный в пивной.
И поваренное зелье
Потребляет в выходной.

У него на шляпе с тына
Есть баварское перо.
Очень любит Вильгельмина
Его доброе нутро.

И поэтому немножко,
Чтоб подсахарить печаль,
Восхитительная ножка
Нажимает на педаль.


Краковское

Сквозь колоколен клети –
Алый закат, как шёлк…
Колокол, на лафете,
Взад и вперёд пошёл.

В медные бьёт тарелки,
Лабух, – и налегке,
Захохотали мелкие
На подвесной доске…

Чьи он затронул струны,
Жалуясь?.. всё одно!
У католички юной
Шапочка, как в кино.

Гаснет костёл и Краков,
Грезится ей пока:
Держит полячек – лаковый
Браунинг у виска…


Хоэнзальцбург

Холмами зелёными замкнут
Синеет простор, как во сне.
И в нём возвышается замок,
Где бродит король в тишине.

Он бродит, свеча догорает;
Виляет, дрожит язычком.
И тени на камне играют:
Встают и ложатся ничком.

Сверчок отзывается тише,
Со стражей наперебой…
Свисают летучие мыши,
Шушукаясь вниз головой.

«Жена, отзовись!" Нет ответа…
"Мой Дитрих, была я верна…»
И узник заохает где-то,
И заголосит тишина.

"Твоей я осталась любимой,
Лежу я в гробу много лет…» –
И тени проносятся мимо:
И смотрит король им вослед.


Дама с попугаем. Поправленное

 (По картине Каспара Нетшера)

Чудный край необитаем –
И немного грустно мне:
Эта дама с попугаем
В каноническом окне.

Молода и рыжевата,
Словно с моря ветерок.
А на пальчике пернатый
Переимчивый дружок.

Хрустнув, сыпется печенье;
Рюша – ниже локотка.
В африканском изумленье
Замер маленький слуга...

Как тоска моя, пустынна
Клетка медная с кольцом...
Эта девушка невинна
Розовеющим лицом.

Но зачем она, как птичка,
Насторожена сейчас?
Нежной юности привычка,
Непонятная для нас…

Кормит дама молодая
Птицу-лодыря с руки.
И совсем от попугая
Её мысли далеки.

     * * *

Тихо вечереет;
Зальцах не спешит.
Медленно алеет,
Медленно бежит.

Крыши островерхи;
Башенка с крестом.
Облако, как стерха
Свитое гнездо.

В бронзовом камзоле,
С пёрышком в руке,
Моцарт поневоле
Тает вдалеке.

Тает Гогензальцбург
С горе-королём…
Только мы остались
Странствовать вдвоём. –

Где горели мальвы,
А с недавних пор
С лязгом тянут Альпы
Нить-фуникулёр.


На арбе. Грибоедов

 (поправленное)

"Ум и дела твои бессмертны в памяти русской,
 но для чего пережила тебя любовь моя?"
                Нина Чавчавадзе

                * * *

Меж ущелий тропка; утром рано
Два вола, впряжённые в арбу.
Несколько грузин из Тегерана
Тащат тело мёртвое в гробу.

На досках трясут они и тянут
Посечённый сабельками прах.
На стоянке выпьют и помянут,
Не снимая бурок и папах.

Закурив, припомнят Сакартвело;
Будто вспыхнут, разведя огонь...
На арбе изрубленное тело,
Лишь свинцом прострелена ладонь...

На своей земле и пуля дура,
Но страшна в Иране голытьба...
Целый день бредут волы понуро,
И стучит колёсами арба.

Нар

Как же он великолепен,
Чёрно-розовый гранат! –
Словно вырос он на небе
И в земной спустился сад.

И висит он меж листками:
И дивимся мы порой
Шамаханскими боками,
Араратской кожурой.

В погребах пылятся вина;
Вянет красненький цветок...

Как крепки её рубины
И фарфоровый зубок!

          * * *

Прошло с этих пор много лет:
Полвека, как в сизом тумане…
Но в шляпе соломенной дед
И бабка – сидят на лимане.

Отец из бамбука уду
Забросил в кисель желтоватый…
И снова я краба найду,
С клешнёй, будто палец, поднятой.

Зубчатый и плоский, в броне,
Он в бок побежит торопливо…
Как скучно без матери мне!
Как мне без отца сиротливо!..

…Полвека – не маленький срок!
Дед с бабкой в тени загорают...
И пёрышки ветерок
У чаек перебирает…

Средневековая башня

В зубцах, как шахматные туры,
В венце из кирпича, кругла,
Бойницы две на лоб свой бурый
Она угрюмо подняла.

Давно стоит она, в печали:
По толстым стенам, как на грех,
Не ходит стража в звонкой стали,
И не блестит её доспех.

И капитана голос резкий
Не слышен рощам вдалеке.
И словно кони, перелески
Гурьбой спускаются к реке...

      Слепые

Дороги прямые, кривые
Измерив на ощупь шажком,
Идут друг за дружкой слепые,
Повязанные пояском.

Гремят колокольчики глухо,
Как будто пасутся стада.
Вот этот похож на старуху,
А этот, с бельмом, на кота…

Встречают рассвет белоглазый;
Идут и глядят чуть поверх –
И этот, вкусивший проказы,
И тот, длинноногий, как стерх…

А мельницы крутятся с пеньем;
Дорога пылит, чуть дыша...
Как цепи гремучие звенья,
Слепые бредут, не спеша.



И не дует в трубу Джельсомина...

1

Во кибиточке мотоциклетной,
Тарахтя, в пистолетном дыму,
Всё куда-то я еду и еду,
А куда: я и сам не пойму…

Пахнут перцем харчевни и тмином;
Все брезенты разлезлись давно…
И не любит уже Джельсомина
Дикаря Дзампано...


2

И не дует в трубу Джельсомина;
Барабаны её не трещат...
В погребке итальянские вина,
Запылившись, на досках лежат.

Сагрантино
 и Франчакорта,
Барбареско,
 Таурази…

А в харчевне не первого сорта
Дзампано полудикий бузит…

Кто угрюмого видел повесу? –
Он рыдает, где шумен прибой;
Кличет Матто и клоунессу,
Разлохмаченную, с трубой.

3

Ах, имея такое наследство:
Золотой Ренессанс на холстах,
Как же можно забыть своё детство,
Будто кубики вилл на холмах?

Газ тончайший и бязь занавески
На барашковой зелени гор?
Восьмигранный шишак Брунеллески
И маслинные взгляды синьор?..

Виноград, набухающий рано
Красным оком… А тут, на арбе,
Между рёбер лоскут балагана
И сумятица в долгой трубе…

Не идёт тебе шляпка с полями…
Жжёт бензин мотоцикл рябой…
Долго еду я меж зеленями,
Убаюкан, кибитка, тобой.

     * * *

Липы-липушки мои,
Цветики златые!
Замостили колеи
По всея России.

Плитка-плиточка, асфальт,
У причалов брёвна.
А шмели – башметов альт –
Чуть ни поголовно.

У юсуповских аллей
Клио с манускриптом.
Катит шарик скарабей
К Древнему Египту.

        * * *

Сидит бабушка, как птица,
Пригорбатившись слегка.
А катушечка крутится –
Нитью тянутся шелка.

Дверь закроет на накладку;
Побелевши от забот,
Изумрудную лампадку
Потихонечку зажжёт.

"Скоро свидимся, я знаю", –
Говорит сыночку мать.
"Постарела я: тугая
Мне моталка-рукоять".

        * * *

Потрудясь на бранной ниве,
Скачет витязь в стольный град:
То прильнёт к шелковой гриве,
То откинется назад.

Звоны колокол роняет;
Малый соколом глядит.
Он кобылу погоняет
И кольчужкою звенит.

Мерно цокают подковы
По булыжной мостовой.
У седла мешок пеньковый
С басурманской головой.

          * * *

От мягкой мялинской породы
Одни достались мне невзгоды:
Сестрицы лени и винца;
Черты скуластого лица
И мешковатость медвежонка…
Зато как сладко мне порой,
Как из тяжёлого бочонка,
Тянуть напев, что мёд густой!

А Иудея… Иудея
Мне не дарила ничего.
Лишь раздражённые идеи
И нос с горбинкой – ну его!
Пошедший по миру когда-то,
Он «носу» Гоголя родня.
Не задерётся он, горбатый,
Когда напишут про меня.