Фудзияма

Зов весны опять волнует память —
шёлковых глициний аромат;
девушка с раскосыми глазами 
трогала струну под звон цикад.
Горизонт алел полоской шрама,
где уперлась гладь воды острО,
прилегла на берег Фудзияма
и прикрыла облаком бедро.

Я приехал, чтобы взять вершину,
(был отчаян, радостен и зол),
в гордости безверья камень кинул
в стынущий святой её котёл;
не пытался даже вспомнить имя,
прорываясь к небу напролом,
и луны висела половина,
над огнём, кипящим подо льдом.

Думал, принесу дыханье ветра,
с высоты, как лебедь на крыле,
жаль, нас разделили километры —
только оказался на земле;
времени потоки вскрыли недра,
перегородили русла рек —
так и не отдал я дар свой щедрый
за простой нечаянный ночлег...

Жив-здоров, пока ещё не старый,
долго и удачливо женат,
но едва заслышу звук гитары —
улетаю в тот лиловый сад;
в чутких снах, где мир и жив, и ярок,
вижу на вершине средь снегов
белый веер*, и кровит подарок —
половина сердца моего...

Крошечной улиткой вниз упрямо
мне тащить небесную росу
в ракушке по склону Фудзиямы…
верю, что когда-то доползу
до угла плетёного татами,
в дом, где нескончаем звездопад.
…девушка с раскосыми глазами
будет мне играть под звон цикад.


*традиция подавать подарок на белом веере.

Рисунок Тотоя Хоккэй (1780—1850) «Фудзияма на белом веере».