Засек 12 проза рассказы отца по истории села ива

                ЗАСЕК  12


Весной в восемнадцатом году, почитай, мне одиннадцать лет стукнуло – большенький! Многое в молодую память врезалось и осталось на всю жисть. Вот…
Пасха была поздняя – в начале мая. Крёстная Оля принесла мне; конечно, всем, по красному яичку и блинков. 
Тогда мы ещё жили по-старому численнику. Весна, если судить по теплу, выдалась ранняя.
Где-то в двадцатых числах апреля, скорее всего,  на Егория мать сгоняла  скотину в стадо – коров тогда пас Тиханкин Васька по прозвищу Калец, заядлый матерщинник и балагур. Помню, как мать сгоняла скотину вербой - прутьями с белыми пушистыми бубенчиками. Верба была из церкви и стояла  на поличке с Вербного воскресенья. Мамка понарошку хлыстала прутьями  корову, овец с ягнятами и приговаривала:
- Хлёст, хлёст, с тобой Христос! Хлёст, хлёст, бей до слёз!  Пошла, пошла, Пестравушка, кормилица родимая…
Она брызгала на скотину святой водой со словами: « Господи, Иисусе Христе, сохрани мою коровушку…» Калец шёл за стадом, увидал, как мать тетёшкается* у ворот со скотиной, засмеялся: 
- Какого ты хрена с ними чванишься, мать иху в канитель! Ну – у – ка, пшла, ходячая утроба! Кишкомёты!
И посорма*ругается. Ругаться посорма, это значит: ругаться скверно матом. Потом как хлопнет плетью, будто из ружья ахнул, мамка ажник присела и чашку с водой из рук уронила. Вот, лихоимец, взял и нарочно огрел плетью корову до рубца на шкуре и заорал:
- Ну-у, волчья сыть! Тыр-ря, едрит твою корень …
Мамка сердито плюнула и ушла на двор, приговаривая:
- Чево с охламона возьмёшь, прости, Господи…
А мне смешно, хоть и голодно. Подсевали рожь на семена. Весна – время голодное: за зиму хлебец подъели, да земли ещё прибавилось, вот и пришлось на  еде ускужаться*. Оно и понятно: не посеешь – не пожнёшь, тогда и вовсе целый  год зубами от бесхлебицы щёлкать будешь.
После Пасхи, в конце апреля  - Господи, благослови – тятька выехал пахать залежь, которую получил у леса. К этому времени лес осикнулся молодой зеленью, а берёзы зашумели клейкой листвой. Стояла теплынь, и в лесу по колено синела медуница, и желтели хохлатки с барашками*. Над полями и полянами, как андилы* из неба,  песенными ручьями  звенели  жаворонки – не зря мы их тогда в марте звали…
Тятька позвал шурина, дядю Юшку Игошкина, на помощь. Тот приехал  с плугом. За два дня они вспахали залежь – считай, подняли целину. Милый тятька… пахал на сохе… Да не на винтовой сохе, а на верёвочной! 
Ты хоть понимаешь, что такое верёвочная соха? Нет – ты не понимаешь… И не понимай, и не знай её никогда, клюку старую! Вот это что такое: пашут землю сошники, вот они и дают глубину захвата. Чтобы не выпрыгивали наверх, их держала  верёвка с закруткой, от её натяжения зависело – глубже или  мельче берут сошники землю. А  винтовая соха – всё так же, только глубина устанавливалась винтом, и держало было не верёвочное, сопельное, а железное с  винтом. Прочно! Идут сошники ровно, и не надо силиться, придерживая. А на верёвочной сохе пашешь, она дрыгается – верёвка слабеет - вот и приходилось часто подкручивать да навесу  за ручки соху  держать, чтоб не выскакивала из земли. А они, руки-то не железные,  устают…
- Почти  десятина прибавка будет,- радостный, говорил мне тятька.
Он меня посадил на лошадь верхом, подстелив старую дерюжку. Я кружил по полю, за лошадью везлась и прыгала на больших комках  борона.  Сам тятька шагами мерил поле, довольный, прятал смешки в белые свои усы и собирал в кошель дернины*, которых не брала  борона. Коренастый, только картуз его мелькал у леса. Наложит полный кошель и отнесёт к лесу на зелёную от травы леху*, опять наложит. Опять отнесёт… Ходит и приговаривает, чтобы я слушался:
- Подряд, подряд боронуй, сплошь пашенку захватывай! Говорят: на поле огрехи – в кармане прорехи… Устал, сынок?
- Нет, - отзывался я, - хорошо ездить-то… Конягу жалко – упирается, вон какая горячая спина стала, как от печки, пышет.
- Борону ему таскать и тебя на спине за честь – никакой тежели. Это всегда от лошадей горячо, я так греюсь – потом и тебя научу греться.  Ты учись, чай, через год пора исподволь к плужку прилепляться… Так что терпи, навыкай мужицкой долей: не ленись с бороной, с плужком –  веселым будешь с пирожком…
Скажет и засмеётся. Много он прибауток знал! А мамка моя и крёстная Оля Игошкина ещё больше знали – и сказки, и стишки про Богородицу нараспев сказывали. Не унывающий был человек твой дед, тятька мой, всегда хранил в усах улыбку.
Братья, Павел и Максим, в это время у Игошкиных с «папкой» парЫ под ярь пахали – Пашка учился за плугом ходить, а Максим лошадь вдоль борозд водил, тоже уметь надо. Дунька уже с маленькими одна сидела. И мамка к нам пришла.

 
Вдруг отец уставился в окно и замолчал. Закашлялся и всхлипнул…
- Старик, ты чево, плачешь? – Высунувшись в дверь из кухни, недоуменно спросила мать.
Отец вздохнул, сглотнул слюну и прерывистым голосом сипло ответил:
- Вспомнилось, из далека, как въявь, нахлынуло… В сердце дОгадь* взялась: видать, сильно  родимый  тятенька своих деток хлебцем накормить хотел, аж  себя не жалел – потаскай-ка их, кромухи* эти земляные, да по топкой пашне… Сердешный… А нас шесть ртов было… Вот и мы с тобой, Степановна, своих мармулят* эдак же жалели… Выросли и разлетелись из гнезда кто куда… И письмо прислать забывают отцу с матерей… вот вить как… Оно и понятно – у них свои птенчики народились, свои заботушки сердце клюют – не до нас-стариков детям стало….
Теперь уже мать зашмыгала носом и утёрла уголком платка светлые глаза.
- Я щас, - отозвался отец от закатного стола. Брызнул на шерсть воду. Ладонью отёр губы и продолжил:

- Мать нам молока принесла и  хлеба. А хлеб-то, как щас гляжу, лебёдный, чёрный и горьковатый. Да ещё, как кулага густая во рте ватлается* и на зубах вязнет. Но это  хорошо – лебеда!  Учти, это не голод, когда лебеды половина в хлебе! Просто, нормальная мужицкая жисть… Я тебе про лебеду уже всё сказал: и как заготавливали, и как обивали семена, и как их запекали в хлебе. Да, ну её на хрен и лебеду-то, хоть и кормилица! Вот свиньи, эти любили жрать ботвинью из лебёдной зелёнки!  Трава, она и есть трава…
Пока мы с тятькой ели, мамка зашла на пашню и босыми ногами залезла в  землю. Постояла и кричит нам:
- Земля-то тёплая, думаю, что и сеять пора!
Тятька сам зашёл на пашню и голыми ногами щупал землю.
- Ванёк, завтра сеять поедем. - Определил он. - Я вчера с утра слышал, как соловьи в кустах у родника запели. Вот, и  земля подошла – голые ноги в земле не зябнут. Пора!
На следующий день тятька с мамкой вынесли из амбара  мешки с подсеянной рожью, то есть очищенной через сито от глухих семян – это которые не дадут всходов. Кроме этого мамка заранее провеяла от мусора семена. Вот, считай – первые двенадцать пудов ржи поехали, это шесть не больших мешков. Кроме их на телегу навалили - борону, меру, кошель, вяхирь* с овсом для лошади, да мы с тятькой запрыгнули:  набралось мущее*. Я боялся, что тяжело  будет  с возом-то коню тащиться в Бутскую гору! Ничего – завёз, здоровый жеребец вырос! Глядишь на него – сердитый, так и жгёт тебя своим сливовым глазом, так и прядает ушами. А подойдёшь поближе, руку протянешь, так он губами мягкими и тёплыми хвать, хвать с ладошки –  щекотно.  Схватит  кусочек с корочкой, ест, ажник виски раздуваются: «хрум, хрум…» И ходит, как маленький ребёнок,  за тобой весь день. Один раз мне жалко коня стало от того, что он в носу не может козявки поковырять. Живо залез ему в ноздрю пальцем, он как зафырчит, как замотает башкой, ажник сбруя зазвенела. Отец долго хохотал и головой от удивления качал:
- И в ум никому не влезет: сказать про  козявки у лошадей! Да-а, непростой ты мальчишка, головастый… Блажной, - приговаривал он, - всё замечаешь и в подсчёте кумекаешь, отдадим тебя учиться сначала в нашу церковно- приходскую школу, а потом, если в учении пятки будешь получать, попрошу Дмитрия Павловича, чтоб тебя в Ломов определил – у него там знакомых полно.
На поле тятька велел выпрячь мне лошадь и задать ей овса в вяхире, а сам сгрузил с телеги поклажу. Насыпал мерой* в кошель семян и пошёл на пашню. Как щас вижу, встал лицом на восход, перекстился и, черпая горстью из кошеля семена, начал бросать их веером по пашне. Молчал, порой приговаривал  в такт броскам:
-  Пошли, Господи, в поле хле-ба! На дворе живота ра-зного! Пошли, Господи на ни-щую братию! На всех голодных и сирых, на слепых, на сирот! Пошли, Господи, на весь православн-ый люд!
Помолчит, помолчит и опять причитает под руку. Сыпется рожь по полю, бородой-дугой из рук тятькиных разлетается – ровно. На солнце сверкает золотом.  На вид получилось: вся серая пашня семенами в желтую крапинку покрылась.
Раскидал он рожь, запряг коня в борону, а меня верхом усадил.
- Где посеяно, ты тут боронуй хорошенько, чтоб семена землёй покрылись: не ровен час – птицы поклюют.
Я стал кружить по загону. А тятька с кошелём в лес скрылся. Долго его не было. Я стал кружиться по второму разу, и тятька вышел из дубравы, Идёт, а сам, довольный, сияет – полный кошель сморчков набрал.
- Ванёк, будет сегодня у нас жарево! Вот погляди, сколько добра нашёл! Ух, какие грибы душистые, весной и лесом горонят*…
Весна! Лучше времени года нет! Предчувствие счастья, добра и любви… Так я считаю.
Только было из грибов вечером не жарево на сковороде, а мамка делала утром сморчки по-старинному, я бы сказал – по ивински. Она перебрала, промыла сморчки и в чугун набила, да залила молоком со сливками – не жалела, чай, пост кончился. В лесу трава пошла майская да  алабырю* было много,   так, что хорошо корова  доила. Молоком мы упивались и Солдатовым носили.
Поставила чугун, как щи в печку за заслон томится. И к вечеру получилось такое объедение, что и хлеб лебёдный в ход пошёл, как ситный.
Молоко истомилось и стало густое от грибов-то, а цвет гущи, как у топлёного молока. Вот эту томлёную жижу, как кисель густой, все дети до отвалу ели грибной кисель прямо ложками, не замечая, что чёрный хлеб с лебедой горчил и ватлался. Я больше таких грибов не ел всю жисть…
Папка приехал с пашни, Он пахал на Бросалкиных мысинах.
Они с мамкой  ужинали, от удовольствия чмокали  и хвалил сморчки – вкусно. Уставшие, все легли спать.
Как по заказу, ночью полил дождь, был гром, и светила молния.
- Как из орудия, гремит раскатами, аж печка трясётся, - улыбаясь, говорил тятька за занавеской.  – Марина Акимовна, как хорошо – спорый дождь идёт, тёплый, самый раз для яри!  Теперь дружно взойдёт рожь на нашем  поле у леса! Ух, надысь* схожу посмотреть…
Из окон сияло, мамка крестилась:
Свят, Свят, Свят…
Тятька жалел её и подтрунивал* над трусихой.

          Переход  к ЗАСЕКУ 13 : http://www.stihi.ru/2020/03/20/5857