***

Думаю, что Чехова, живи он в наше время, как человека с прирожденным чувством юмора, скорее бы это мнение рассмешило, а не оскорбило. Гораздо интереснее, как к творчеству и жизни Чехова относились после его смерти известные поэты и писатели.                У Александра Кушнера есть замечательная статья «Почему они не любили Чехова?». Статья, написанная в 2003 году, отвечает еще на многие вопросы, которые автор ставит перед нами. Например, такой вопрос: как объяснить «агрессивность» Анненского по отношению к Чехову? И буквально через два абзаца поэт отвечает: «Кое-что в нелюбви Анненского, Ахматовой (наверное, и Мандельштама, и Гумилева, и Цветаевой) к Чехову может объяснить отношение к нему Ходасевича. Свою статью 1929 года «О Чехове», приуроченную к двадцатипятилетию со дня смерти писателя, он построил на противопоставлении Чехова… Державину.» Зачем такое противопоставление понятно из второй фразы юбилейной статьи Ходасевича: «Эта годовщина застает меня в такие дни, когда мысль (да признаться - и сердце) заняты другим именем, совсем другим творческим и человеческим образом.» Надо отметить, что в своей статье Кушнер разносит в пух и прах все доводы Ходасевича, и его вывод звучит так: «Когда ХХ веку прописываются рецепты ХVIII, делается не по себе: как будто Ходасевич не знает, что кроме Эвтерпы , было еще восемь муз, в том числе и Клио . На чем же споткнулся в своей статье замечательный поэт? Или ближе к нашей теме, спросим: откуда такие претензии к Чехову? Такая нелюбовь? В чем дело? Дело в революции, в ее сокрушительном напоре, сдвинувшем и захватившем всех, независимо от идеологических пристрастий и сочувствий эсдекам ли, кадетам, эсерам, большевикам, контрреволюционерам…» К концу статьи Александр Семёнович достойно резюмирует. «Печать времени – суровая неизгладимая печать – не щадит, не минует никого. Можно ли третировать время – эту данную нам в ощущениях форму вечности? <…> Время перекраивает и перемалывает людей по-своему, и человек, даже самый неподходящий для целей и задач своего времени, даже ускользнувший от советских ужасов в эмиграцию, начинает говорить на его языке. «Жизнь на русской земле не скоро станет прекрасна. Но завтрашние русские люди будут знать твердо, что приблизить "доброе новое время" зависит от них самих, что его надо не ждать, а торопить, не призывать, а создавать, не приколдовывать, а делать. Так бывает все-гда в творческие эпохи. Лирика Чехова этим людям станет в лучшем случае чужда, в худшем - досадна, враждебна. Из кого бы ни состояла будущая Россия - из чеховских героев она состоять не будет.» (Ходасевич).                Полностью разделяю мнение Кушнера, тем более что мой эпиграф непроизвольно начинается с последней фразы из приведенной цитаты. Но меня волнует следующий вопрос: почему прекрасный литературовед Ходасевич написал такую вульгарную, прямо скажем, непотребную статью? Что его подгоняли, денег давали больше за явное надругательство над Чеховым? Может быть, если увлечен Державиным, а книга о нем написана великолепно, не берись тогда за Чехова, оставь в покое Антона Павловича. Меня покоробили две фразы из статьи «О Чехове». «Хворый Чехов не любит "необычайного"; он весь обычаен, он совсем не хочет парить, а, напротив, любовно и прочно привязан к земле, ко всему простейшему, самому будничному; и в бессмертие души он, по-видимому, не верит.» Это Чехов-то не верит в бессмертие души? Такой упрек справедлив частично к писателям разночинцам, но только не к Чехову, выросшему в патриархальной православной семье, с пяти лет он пел в церковном хоре. Рассказы Антона Павловича всегда, но как бы невзначай за-трагивают христианские темы продуманно и обоснованно. Интересно, что события в рассказах связаны не с датами календаря, а с православными праздниками: «Под вербное воскресение в Старо-Петровском монастыре шла всенощная.» (рассказ «Архиерей»); «Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья).» (рассказ «Мужики»).                Вторая фраза тоже ошеломляет. «Державин на своем веку шесть человек повесил, Чехов, должно быть, нескольких вылечил.» Это Чехов-то всего лишь нескольких вылечил, когда принимал ежегодно свыше тысячи человек в год?! К чему в этих фразах, впрочем, как во всей статье, такая желчь, такая язвительность, такое умышленное извращение всей жизни и творчества писателя? Захотелось во всей этой нестыковке разобраться, используя творческий принцип … самого Ходасевича. Принцип состоит в том, что, когда он писал биографию Державина, то подробнейшим образом разбирал все коллизии, происходившие с героем на протяжении всей жизни, и в каждой из них пояснял, почему Державин поступил именно так, а не иначе.                7 июля того же 1929-го года Пётр Струве  в Белграде опубликовал статью «Скорбь. Памяти А. П. Чехова» . Как видим, памятную статью, посвященную 25-летию со дня смерти писателя, он написал раньше Ходасевича и вот на какие вопросы отвечает Струве в задаваемых себе вопросах. «В чем же состоял вневременный лик Чехова и в чем была его историчность и обусловленность средой? Чехов был большой маловер, до мозга костей пронизанный скептицизмом. Но в то же время душа этого маловера была мягкой и нежной. И вот – маловерие Чехова, соединяясь с его мягкостью и нежностью, обволакивало весь его дух пеленой скорби. Но скорби не мрачной и жесткой, а, наоборот, светлой и мягкой. Эта особенная, совершенно своеобразная скорбь – основная определяющая стихия чеховского духа и творчества.» Читал ли Ходасевич статью Струве? Вполне вероятно, что читал, вернее, пробежал глазами, не откликнувшись и не придав прочитанному внимания. Но, как ни странно, оба публициста пишут об одной особенности Чехова, разделяясь во взглядах – Ходасевич упоминает о ней вскользь, а Струве ее подчеркивает и анализирует. «Чехов - созерцатель: самая даже мысль о действии, тем более о властвовании, ему бесконечно чужда.» «Чехов же был человек без миросозерцания. Это чрезвычайно интересный и редкий в истории литературы случай большого художественного одарения без всякой миросозерцательной основы. Миросозерцание ему не было дано, и он сам отрицал миросозерцание, как задание. <…> И я <…> уверен, что с этой особенностью Чехова, т. е. с тем, что он был чело-век без миросозерцания, связаны не только грани и слабости его творчества, но и его богатство, его сильные стороны.  Дух Чехова, конечно, не был ни просто сосудом, ни просто зеркалом, в котором отражался эмпирический мир. Отражение этого мира в духе Чехова рас-полагалось по каким-то его линиям, окрашивалось его цветами. Но эти линии и эти цвета не были «миросозерцательными». Это были линии и цвета нежной и светлой скорби мало-вера Чехова, в пелене которой такими яркими точками вспыхивал его бесподобный юмор.» (курсив Струве)             Всё же не стоит зацикливаться на статье «О Чехове». Владислав Ходасевич – выдающийся поэт Серебряного века, внимательный и строгий критик, но именно в этой статье, как и в ряде других, – нашла коса на камень Тем более, что его жена Нина Берберова  в составленной ею книге «Владислав Ходасевич ИЗБРАННАЯ ПРОЗА Предисловие и примечания Н. Берберовой RUSSICA PUBLISHERS, INC. NEW YORK  1982» к статье «Об Анненском» сделала такое дополнение: «Ходасевич неслучайно любил сопоставлять противоположности и «сравнивал» Анненского с Иваном Ильичом, он делал то, что часто делал и в своих писаниях, и в жизни: Державин и Чехов – один из примеров. В его стихах мы находим такие строки: Двух совместившихся миров Мне полюбился отпеча-ток («Соррентинские фотографии»).» В этой статье идет, как говорит Берберова, «сравнение» толстовского героя Ивана Ильича Головина с Анненским. «С тех пор, как Иван Ильич стал думать о смерти, всё реальное и живое, люди и предметы, стали ему казаться противными, грубыми. Иван Ильич был оскорблен и испуган пошлой призрачностью жизни, ее мертвенной безучастностью к его страданию и страху. Такой же пошлой, грубой и в то же время призрачной представляется жизнь Анненскому. <…> Жуткая, безжалостная и некра-сивая жизнь упирается в такую же безжалостную и безобразную смерть: жить значит для Анненского   Скормить помыканьям и злобам/ И сердце, и силы до дна – /Чтоб дочь за глазетовым гробом/ Горбатая с зонтиком шла.» Таким образом профессор Нина Берберова словом «сравнивал» в кавычках сделала завуалированную отмашку, что подобные противопо-ложности в словесности неуместны. И потому, чтобы читатели в этом убедились, включила статью «О Чехове» в указанную книгу.    Самое занимательное, что наше сегодняшнее неприятие статьи совпадает с мнением видных литераторов, живших в годы написания ста-тьи и навсегда сохранивших в памяти свое мнение о ней. Нельзя не обратить внимание, что в книге Берберовой из 22 литературно-критических статей Ходасевича три посвящены творчеству и жизни Льва Толстого, не говоря о тех, в которых образ великого писателя, не поэта, поставлен на первое место в русской литературе. И в этом вердикт критика полностью совпадает с оценкой его литературного друга в тридцатые годы Владимира Набокова. «Толстой – непревзойденный русский прозаик. Оставляя в стороне его предшественников Пушкина и Лермонтова, всех великих русских писателей можно выстроить в такой после-довательности: первый – Толстой, второй – Гоголь, третий – Чехов, четвертый – Тургенев. Похоже на выпускной список, и, разумеется, Достоевский и Салтыков-Щедрин со своими низкими оценками не получили бы у меня похвальных листов.» (Владимир Набоков «Лек-ции по русской литературе») Конечно, набоковская оценка особая, и у многих вызовет несогласие с ней, но в данном случае, как видим, мнения о Чехове двух писателей диаметрально противоположны. Думаю, что Набоков не затевал с Ходасевичем, которого считал «крупнейшим поэтом нашего времени», разговоров о Чехове, по крайней мере в известных письмах Набокова Ходасевичу этого нет.

III

Иллюстрация – А. П. Чехов 1888 г.

Творчество и жизнь Чехова очень многие писатели, как наши, так и зарубеж-ные не обошли вниманием. Но напоследок хочу предоставить слово Ивану Алексеевичу Бунину, в частности его неоконченной книге «О Чехове» (изд. им. Чехова 1955 ). Почему? Потому что, никто лучше Бунина не рассказал о последних годах Чехова, поскольку рядом с ним был бОльшую часть этого времени. В этой книге размышления Бунина о природе чеховского гения, впечатления от его непритязательного быта. Еще нельзя не сказать, что Бунин непрестанно интересовался жизнью и творчеством Чехова, в Париже, где жил, старался достать все советские издания о писателе. А книга оказалась неоконченной, так как диктовал жене Вере в последние месяцы жизни, когда сам тяжело болел.
              Марк Алданов  в предисловии к книге констатирует, что Чехов «сорока лет отроду стал академиком». Далее пишет, что Бунин и Чехов, «как люди, были непохожи друг на друга. И все-таки что-то общее было, помимо огромного таланта. Оба были необыкновенно умны, оба обладали редким почти безошибочным вкусом; це-нили они в литературе одно и то же, восторгались одним и тем же, не любили одно и то же. Оба боготворили Толстого и холодно <…> «относились к Достоевскому. <…> Оба были чрезвычайно независимые люди. Они и в искусстве шли обычно "против течения". <…> О литературе они друг с другом говорили постоянно. "Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего, -- вспо-минает Иван Алексеевич. -- Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет".» Перехожу к книге. «Я познакомился с ним в Москве, в конце девяносто пятого года. Вида-лись мы тогда мельком, и я не упомянул бы об этом, если бы мне не запомнилось не-сколько очень характерных фраз его.
   -- Вы много пишете? -- спросил он меня однажды.
   Я ответил, что мало.
   -- Напрасно, -- почти угрюмо сказал он своим низким грудным баритоном.
   -- Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь.
   И, помолчав, без видимой связи прибавил:
   -- По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего временщики...
   После таких мимолетных встреч и случайных разговоров, в которых были затрону-ты любимые темы Чехова -- о том, что надо работать "не покладая рук" и быть в ра-боте до аскетизма правдивым и простым, -- мы не виделись до весны девяносто девя-того года.»
Далее нельзя обойти вниманием изумительное описание Буниным места про-живания Чехова – Аутка. Как сообщает Википедия сейчас Чехово, а до 1945 года упразднённое село в составе Ялтинского горсовета Республики Крым.
     «Белая каменная дача в Аутке, под южным солнцем и синим небом; ее ма-ленький садик, который с такой заботливостью разводил Чехов, всегда любивший цветы, деревья и животных; его кабинет, украшением которого служили только две-три картины Левитана да огромное полукруглое окно, открывавшее вид на утонув-шую в садах долину реки Учан-Су и синий треугольник моря; те часы, дни, иногда даже месяцы, которые я проводил в этой даче, и то сознание близости к человеку, ко-торый пленял меня не только своим умом и талантом, но даже своим суровым голо-сом и своей детской улыбкой - останутся навсегда одним из самых лучших воспоми-наний моей жизни. Был и он настроен ко мне дружески, иногда почти нежно. Но та сдержанность, о которой я упомянул, не покидала его даже в самые задушевные ми-нуты наших разговоров. И она была во всем.»
Как превосходно затем описывает Иван Алексеевич манеру поведения Чехова с близким ему по духу другом, как пытливо старается найти ключ чеховской гениаль-ности.                «Он любил смех, но смеялся своим милым, заразительным смехом только тогда, когда кто-нибудь другой рассказывал что-нибудь смешное; сам он говорил самые смешные вещи без малейшей улыбки. Он очень любил шутки, нелепые прозвища, мистификации; в последние годы, как толь-ко ему хоть не надолго, становилось лучше, он был неистощим на них; но каким тонким комизмом вызывал он неудержимый смех! Бросит два-три слова, лукаво блеснет глазом поверх пенснэ... А его письма! Сколько милых шуток было в них всегда, при их совершенно спокойной форме! <…> раздражался он редко, а если и раздражался, то изумительно умел владеть собой. Но и холодным я его не видал. Холоден он бывал, по его словам, только за работой, к которой он приступал всегда уже после того, как мысль и образы его будущего произведения становились ему совершенно ясны, и которую он исполнял почти всегда без перерывов, неукоснительно доводя до конца.                - Садиться писать нужно тогда, когда чувствуешь себя холодным, как лед, - сказал он однажды.                Но, конечно, это была совсем особая холодность. Ибо много ли среди русских писателей найдется таких, у которых душевная чуткость и сила восприимчивости были бы сложнее, больше чеховских? <…>                .                Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было! Поездка на Сахалин, книга о нем, работа во время голода и во время холеры, врачебная практика, постройка школ, устройство таганрогской библиотеки, заботы о постановке памятника Петру в родном городе -- и все это в течение семи лет при развивающейся смертельной болезни! А его упрекали в беспринципности! Ибо он не принадлежал ни к какой партии и превыше всего ставил творческую свободу, что ему не прощалось, не прощалось долго. <…>                В середине февраля,  -- как я теперь вижу по письмам, -- Антон Павлович вернулся домой. <…>
   Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, -- оба были сдержаны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу, ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, -- я почти на одиннадцать лет моложе его, -- но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, -- теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один..." <…>                Ввиду перезагруженности статьи, стараюсь, насколько возможно, быть кратким. Правда, не всегда удаётся: творчество и жизнь Чехова в подаче Нобелевского лауреа-та – высший пилотаж в истории нашей словесности.                "В то время как крикливо прославленный современник Чехова, Максим Горький, победно восклицал: "человек... это звучит гордо!", Чехов всем своим творчеством как бы говорил: "человек -- это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слез".
   ..."для Чехова всегда на первом плане стояла личность, стояла данная индивидуальность, та единственная и неповторимая живая душа, которая по словам Евангелия, стоит дороже целого мира".
               
  «Я вижу Чехова чаще бодрым и улыбающимся, чем хмурым, раздраженным, несмотря на то, что я знавал его в течение четырех лет наших близких отношений в плохие периоды его болезни. Там, где находился больной Чехов, царили шутка, смех и даже шалость.
   Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку -- наследственная, как настойчивость такая же наследственная, как и наставительность.»
А сколько определений таланта у Чехова, как он пророчески представлял писатель-ский труд.
 "Талант -- это труд: талант -- это ответственность, талант -- это совесть. Талант -- это знание жизни. Талант -- это -- смелость!" "Чувство писательской ответственности -- уважать свой талант, накапливать силы для истинно художественных произведений". 
   Чехов писал: "Талант -- это свобода, в том числе "свобода от страстей", и говорил, что "художник должен всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить".
В. Тихонов  подметил в Чехове характерную черту, -- "он всегда думал, всегда, вся-кую минуту, всякую секунду. Слушая веселый рассказ, сам рассказывая что-нибудь, сидя в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой, -- Чехов всегда думал. Благодаря этому он сам обрывался на полуслове, задавал вам, кажется, совсем неподходящий вопрос и казался иногда рассеянным. Благодаря этому он среди разговоров присаживался к столу и что-то писал на своих листках почтовой бумаги".
Бунин, приводя цитату Тихонова, тоже отмечает, что Чехов думал всегда о своём. И обязательно надо сказать об оценке Буниным известного рассказа Антона Павловича: «"В овраге" -- одно из самых замечательных произведений не только Чехова, но во всей всемирной литературе». Думаю, что этим рассказом писатель угодил сразу двум властям. Царскими одобрен, поскольку был в высшей степени православным, совет-скими – за беспощадное бичевание капитализма. Получается забавно, прямо по-чеховски: царские власти не обращали внимание на загнивающий капитализм, а со-ветские власти – на религию, опиум для народа.
И напоследок о двух встречах Чехова с Толстым в Гаспре , первая состоялась 14 но-ября 1901 года, когда Толстой тяжело заболел и Чехов сильно переживал за него, вторая – 31 марта 1902 года.             
«- Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: "Поцелуйте меня", и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: "А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!"

Иллюстрация – А. П. Чехов и Л. Н. Толстой в Гаспре 1901 г.
   
Собрались тогда мы было поехать в Гурзуф , да пришлось отменить: Чехов должен был ехать к Льву Николаевичу Толстому.
   Конечно, по его возвращении я уже был у него в Аутке и с жадностью слушал рас-сказы о Толстом. Как всегда, он восхищался ясностью его головы и тут сказал: "Знаете, что меня особенно восхищает в нем, это его презрение к нам как писателям. Ино-гда он хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня... Почему? Потому что он смот-рит на нас как на детей. Наши рассказы, повести и романы для него детская игра, по-этому-то он в один мешок укладывает Мопассана с Семеновым. Другое дело Шекспир: это уже взрослый, его раздражающий, ибо он пишет не по-толстовски..." 
А мне Илья Львович Толстой  говорил в 1912 году, что у них в доме на писателей смотрели "вот как" и он нагибался и держал руку на высоте низа дивана, и, когда он мне это рассказывал, я вспомнил эти слова Чехова.»

IV
В заключение обобщенные сведения из Интернета о жизни и творчестве Антона Павловича Чехова.                В1896 году, после провала «Чайки», Чехов, написавший уже к тому моменту несколько пьес, отрёкся от театра. Однако в 1898 году постановка «Чайки» Московского Художе-ственного Театра, основанного Станиславским и Немировичем-Данченко, имела огромный успех у публики и критики. После этого Чехов вернулся к драматургии и создал ещё три шедевра: «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишнёвый сад».  Станиславский и Немирович-Данченко заметили наиболее существенный принцип в драматическом движении чеховских пьес, так называемое «подводное течение». Именно они впервые раскрыли за внешне бытовыми эпизодами и деталями присутствие непрерывного внутреннего интимно-лирического потока и приложили все усилия, чтобы донести новую интерпретацию чехов-ской драмы до зрителя. Благодаря Станиславскому и Немировичу-Данченко заражающая сила пьес Чехова стала очевидной.
В 2018 году были опубликованы данные учёных Куодремского института биологических наук, Норидж, Великобритания, исследовавших химический состав проб, взятых с подпи-санной Чеховым открытки и его рукописей, а также с рубашки с пятном крови, которая бы-ла на писателе в момент ухода из жизни. В ходе исследования, помимо протеинов, свиде-тельствующих о наличии микобактерий туберкулёза, в пробах обнаружены и протеины, способствовавшие образованию тромба, приведшего к закупорке сосудов и последующему кровоизлиянию в мозг, которое учёные и сочли непосредственной причиной смерти писа-теля.
Классик мировой литературы. По профессии врач. Почётный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности (1900—1902). Один из самых известных драматургов мира. Его произведения переведены более чем на 100 языков. Его пьесы, в особенности «Чайка», «Три сестры» и «Вишнёвый сад», на протяжении более 100 лет ставятся во многих театрах мира.
За 25 лет творчества Чехов создал более 500 различных произведений (коротких юмористи-ческих рассказов, серьёзных повестей, пьес), многие из которых стали классикой мировой литературы. Такого количества персонажей – 13000 – не было ни у одного писателя в мире. Дважды выдвигался на Нобелевскую премию, но Стокгольм констатирует «не заметили».
 От себя добавлю –
Академик, врач, писатель,
драматург судьбы людской…
Гений Чехова – старатель
доброй славы мировой!