Засек 9 проза рассказы отца по истории села ива

                ЗАСЕК  9

Пристукивая шерсть на столе заскорузлой, всей в чёрных трещинах от купоросной воды, ладонью, отец продолжал вчерашнее воспоминание о старом времени:
- Ты, эта, обязательно запиши: то,  о чём сейчас тебе скажу – это самое главное для мужика и всех нас было – хлеб. Сколько нужно зерна на одного едока в год? В общем, так, если жить без голода и не есть лебёдный хлеб, то на каждый рот нужно в год где-то пудов двадцать ржи – учти в это число входит и хлеб скотине: овёс, отруби, всякая лузга просяная, вотря* и другое. Учти - это только еда, только не голодная жисть! Как ты думаешь: сколько могла зародить ржи одна десятина, ну, по-нынешнему гектар, нашей ивинской выти?  Выть – этим словом называли участок поля или всё большое поле. Я весь урожай буду переводить на рожь, потому что и ярь* давала приблизительно тот же зарод по пудам, что и рожь. Ярь, чай, тоже хлеб для русского человека -каши из неё варили и ей сытились…
Я, вспомнив колхозную жизнь, буркнул:
- Наверное, центнеров семнадцать или двадцать…
Отец засмеялся:
- Я так и думал, что ты на колхозную цифру укажешь. Такие урожаи стали, когда её, кормилицу, земельку-то при Хрущёве удобрениями напичкали – хорошо это или плохо для людского организьма,  я не знаю. Химия! За то урожаи стали больше, чем были, в полтора и два раза. Что, правда, то - правда, - он побрызгал на шерсть, отер ладонью губы и слюняво протянул с укором:
- Не-ет, дорогой, сорок пять, пятьдесят пудов снимали с десятины, это совсем немного – семь или восемь твоих центнеров! Я лучше по  пудам расклад делаю – хозяйская  привычка от тех времён осталась. Много это или мало?
- Не знаю, - честно сказал я, - вроде хорошо: пятьдесят пудов!
- А вот гляди, делай итоги как бухгалтер: двадцать пудов на еду и двенадцать пудов на семена на следующий год – это отдай и не греши. Иначе не проживёшь. Это получается тридцать два пуда, третью часть от этого надо сдать в общественный амбар как страховой хлеб на случай неурожая. На Иве считалось, что недород случается каждые, грубо говоря, три, четыре года. Вот отсюда и вышла третья часть от необходимого на год едоку хлеба – это ещё одиннадцать пудов. Уже набралось сорок четыре пуда! Но это не всё…
Потом была пОдать за землю и местная пОдать на общину – всего это пуда четыре. Если в деньгах царских показать, то будет без малого три рубля: для нас, бедных, за одного едока эта сумма мущая*. Если у нас, к примеру, было восемь едоков, то считай, почти полкоровы только налог на землю составит – не так уж и мало. Так будет, если на каждого едока приходится по десятине земли. На Иве так и было – потом стало приходиться на едока больше десятины. А если больше на едока земли давали, и такие села были? Вот тогда и подбирался налог к кругленькой сумме. Обдумать мужику уплату - головушка горькая…   Бедно жили, а урожаи были такие, что хватало только-только, чтобы не опухнуть с голоду.
 Посчитаешь и получается, чтобы прожить, не голодая, нужен урожай – это самое пятьдесят пудов с десятины. Как раз столько, сколько  я и сказал. Но учти, ведь нужен и дёготь, и плуг, и коса, и серп, а ещё  бабам утварь разная, одёжа, сапоги с туфлями на праздник, елей в лампадку и многое другое… А где взять? Всё идёт от хлеба! Чувствуешь - это очень низкая урожайность, пятьдесят пудов. Не хватало у нас на Иве хлеба вволю, ведь охота было и вещи купить…
Вот он, хлеб-то, какой – голова всему, в народе так говорят. Я один раз в разговоре со сватом добавил: хлеб жизненный интерес мужика, а мужик ломовой конь истории… Сват наш, этот грамотный историк Николай Иваныч Карпухин слушал и удивлялся. Говорил, что мужиком надо командовать… Понятно – он из молодых людей, уже при колхозах родился, и мысль его не та, старинная, исконная… Вот ведь какой упёртый, не поймёт: кто будет командовать нами, если никто из умных не знает нашей нужды и сельской жизни – надо чувствовать душу мужика? А община знала, что надо делать и мужик жил, как верёвкой, привязанный к ней. Тогда, помню,  мы с ним за выпивкой крепко поспорили. Они, грамотные-то, ни духа не чуют о нашей жизни, гнут задолбленное казённое мнение о мужике, будто он неуч, дикий, набожный. Надо его загнать в колхозы и там перевоспитывать; а про колхозную жисть ты все сам знаешь, чай,  своим детством из колхоза вырос.  Ладно, речь не об этом… Пошли дальше:
- Ты учти – и это не все оборы с мужика! Были ещё общинные нужды, я часто слышал на съезжей, как староста дядя Осип Играшкин давал указания одним мужикам везти в Ломов липняк на спичечную фабрику  - гужевая повинность, другим  велел мост обновить Церковный, его щас называют Анкин – дорожная повинность… Много общих дел на селе было. И никто не отлынивал*, это в колхозе повадились самовольничать и на три буквы посылать бригадиров.  Тогда за общину держались. Я буду  дальше рассказывать, и ты сам поймёшь, какая была  старая жисть на Иве. Вот, к примеру, как ты думаешь, зачем мужиков  староста послал продавать липняк? А вот зачем – я после додумал…
Накопились дни по гужповину в общине, староста смотрит: эх, год кончается, пришло время подытожить тягловые выходы мужиков, и заодно пусть-ка они на общую казну продадут липняк!  А казна в общине была: и бедным помогали, и сиротам, и налоги за хилые хозяйства доплачивали… Слыхал называется – круговая порука, все мы были, как верёвкой, связаны духом села в единство – общину!
Порука…  мужики помогали по хозяйству слабым дворам: и привезти чего-нибудь, и сено косить, и много чего. А женщины своими поверьями да старыми порядками слепляли всех, как бы тебе сказать, в одну душу, в общину. Они и роды принимали – бабки повитухи, и за воспитанием следили – уважение к старикам, почитание родителей, веру в Бога и многое другое передавали. Они отмаливали грешных, утешали больных, учили терпению молодых… Получалось, что матери общим духом жизни воспитывали в мальцах совесть, давали крестьянское разумение правды жизни и вкладывали им в сердце волю к справедливости. Честное слово: щас таких людей нет – пить вино научились, все больше на воровство косят, лихоимничают*,  друг перед другом своей самостью хвалятся. Соседи живут с завидкой* в душе, заумничают и вредят друг дружке. Ох, а что дальше будет, это когда «лохмачи» к власти придут – «лохмачами» я зову молодых крикунов, которые ни войны, ни голода не знают, комсомольцев нынешних? Даже  вообразить страшно: опять всё переделят, все запасы разбазлают* и продадут… А вам, моим деткам, китайцы уши откусят и прогонят с ивинской земли:  вот, кого бойся, говорила бабка Алёна – жёлтого народа Гоги и Магоги… Где только и имена-то такие нашла? Она говорила, что в давние времена отгородились от них, а щас страшно – сожрут Русь… Я спросил у Николая Иваныча, о чём это толковала старуха.
- А. всё это - бредни, мракобесие из старины, выдумка религиозная, не обращай внимания, - усмехнулся он.
Я успокоился тогда и налил стакан. Но, вот, почему-то вспомнил… Так и хочется сказать, как политрук на фронте учил:
- Враг не дремлет! Будь готов к отражению! Чай, всякий, как волк, хочет откусить жирный кусок от нашей земли – и Магоги, и Гоги и уники с запада! Даже старухи в старой общине говорили об этом. Пугали? Или знали чего-то? Теперь уж я не скажу точно…
Что-то отвлёкся, в сторону ушёл, вспомнив своё детство в глухом краю, как мать- старая говорила – в Руси.
Пошли дальше: нет, не было в общине плохо тем, кто попадал в беду… Это, сынок, русская земля, хоть и нищая, но по-божески справедливая: один за всех – все за одного. Совесть, она в крови у людей на всю жизнь воспитывалась общим, ну как тебе сказать, общим духом. Знаешь, как сильно боялись, если  люди тебя осуждать за плохие проступки будут, о,  о! И лениться нельзя, ведь  народ смотрит на тебя, осуждает и смеётся – стыдно… Жисть шла на виду, чувствовали локоть соседа. Сообща жили!  Иначе не выжить в нашей нужде и в степных просторах – затеряешься и погибнешь, это я точно знаю и  говорю о том! Хорошо это или плохо?  Для меня хорошо, а как вы и ваши дети рассудят – это ваша воля и ваше время… Но отцов не забывайте и не думайте, что они, то есть мы, были глупее вас. Мы были не глупее вас! Пусть не грамотные, но мы в жизни были упруже* и стойче, чем вы! На наших плечах лежит тяжесть времени, мы дали запал* вашей жизни. Так я думаю… А какое нам досталось время? Суди сам, чай, не маленький – переломные годы истории! Вот перестройка была, так перестройка – кровавая, надрывная в трудах: и всё хряп! по Рассеи, и всё хряп! по  Рассеи, по мужику, то есть по нам, отцах ваших…
Но это другой разговор.
Продолжим разговор про старую Иву…
На Иве была и больничка с фершалом Димитрием Павловичем, и приходская школу с её учителями – тоже  община содержала. Были общие склады, общая аренда за мельницу, аренда за нехватки земли -  Акимская выть за Потодеево*, тоже Ивинская, арендная! Ещё что-то у нас было, уже не помню…
Чую -  я надоел тебе цифрами… Но ты одно запомни: двадцать пудов ржи это на Иве была норма на человека. И урожай с десятины:  от силы пятьдесят пудов – и всё. Остальное – это надо жить и трудиться в поте лица, как Бог велел Адаму, чтоб сделать эти жизненные пуды.
Расскажу, что было на съезжей:
Староста спросил Ваньку Павелева, как они искали несчастную мамашу-детоубойцу.
- Нашли! – Доложился комбедчик. – с утра пошли по избам, никак не  попадалась девка с волглыми разводами на платье спереди. Зашли в избу, как их, к Кирюхиным – полна горница молодиц, холсты ткут, а всем командует бабка Ганя. Тут и ивинские девки,  и приехали в гости к хозяевам из Янгуженского Майдана – все на рукоделие собрались. Огляделся я после улицы, смотрю, а у одной красавицы грудь пузырём раздулась, прямо по всему стану в опояску, аж из кофты выпирает. Подошёл к ней и говорю:
- Ну – ка, расстегнись!
Она молчит, а по лицу краска пылом побежала. Я взял и расстегнул сверху, а там куделя приложена. Я понял, наложила мочЕнец*, чтобы молоко впитывалось.
Ещё узнал, что эта девка не наша – родственницами Кирюхиным, с роднёй своей из Майдана к ним приехала погостить. Да, это она согрешила…  Созналась, ноздря кобылья!
- Вот похороним, а её отправим к родителям на Майдан, пусть сами решают, как с ней быть. Нам такую заразу не Иве не нать! Своих дел невпроворот, - заключил староста и сказал, что пора выбирать сельский совет.
Потом говорил волостной комиссар, упирал на то, чтобы люди выбирали депутатов из бедноты, что бедняк и рабочий теперь будут править жизней во всей стране, что отошла сила сплотаторов. Я слушал и радовался, мне казалось, что впереди меня ждёт хорошая жизнь без сплотаторов: разбогатеем с тятькой, будем  всегда исть ситный хлеб и забудем беду- лебеду…
- Хоть и Благовещенье прошло, но поздними вечерами в избе было ещё темно. Тем более съезжая затянулась: крик, шум, ругань. Чуть ли не до драки – выбирали сельский совет в противовес комитету бедноты. Зачем? Не моя печаль, я, как всегда, проворно менял лучину в светце и за огоньком внимательно следил.
Чево орали-то?
В совет полезла беднота - они своих депутатов толкали. Но богачи, как их потом назовут кулаки, своих людей в совет протаскивали. Получилось, как тогда при разграблении: кто кого пересилит!
Как щас помню, дядя Оська, тот сердитый бедный мужик, который  хомут-то пёр на себе, подковыристо орал:
- Яшка Алёхин суёт в совет Ваську Трубкина, а Андрон Фомич  Ваньку Широкова… Это не правильно!
- Как это так – неправильно, очень даже справедливо! – Перебил его кто-то их Марьяточкиных. – Они же бедные, права получат и на стороне бедного мужика будут дела вести. Чего ты врастопырку полез? Самый, что ни наесть правильный, совет получится…
- Ага, как Иван Сергейчев, комбед такой совет сделается – богачей! Вроде из бедноты они все, а будут угождать и вашим и нашим, но больше станут подмахивать вам, мироедам,  мать их в коромысло…
- Это почему же? – не отставал Марьяточкин.
- Потому! Потому, что эти бедняки полыгалят* вам, богатым. Вы задобрили их чем-то, чай, это видно со стороны-то. Подкулашники они,  так  их у нас зовут… За вас они будут!
И опять собрание кипело и гудело. Орали, кто чего предложит. Стало совсем темно и уже давно первые петухи проорали. Все устали в духоте и лучинной дымке  Стали ругаться и галдеть тише и тише – выдохлись, спустили накипевшие на душе пары от голодной жизни.   Стали сговорчивее и кое-как выбрали депутатов. А на следующей съезжей депутаты выбрали на Иве совет.
Как и говорил дядя Оська, совет был на вид бедняцким. А на деле подпевал  богачам. Хорошо это или плохо – не могу сказать. Кто там оказался, я уже не помню – смотри архивы в сельсовете, если интересно, поди, уцелели за семьдесят лет…
Я уж говорил, что тятьку мово выбрали председателем комбеда. Он был немного грамотный – читать, писать и считать научился! И где научился-то – на войне! Говорил, что в затишье там, в околотках полков – в хозчасти –  офицеры или специальные люди учили простых солдат грамоте. И ведь худо-бедно выучили! Удивительно мне – совсем не так как  на другой войне, Отечественной…
Комбед и совет на селе это, как два сельсовета… Новый совет больше уклон к богачам держал.   Но главней всех по старинке пока оставалась съезжая. И община оставалась. Староста с помощниками оставались – как распорядители по хозяйским делам общины, это, считай, самые нужные люди. А там, где требовалось напереть на справедливость или порядок навести в неразберихе, то ут вступали в дело всей силой совет и комбед. А неразбериха начиналась, напряжение жизни, чувствовалось, оно уже витало в воздухе. Но главный начальник – хлеб - пока молчал! Подходила весна. Подходило ответственное время – сев…
На следующий день выбрали межевых… отец туда бедных включил,  чтобы справедливо было.

               Переход к ЗАСЕКУ 10:   http://www.stihi.ru/2020/03/17/8412