Засек 3 проза рассказы отца по истории села ива

               
                ЗАСЕК 3.



    Дорога была ровной и гладкой - лужи  захрясли от мороза, а санные подводы  до твёрдости укатали снег.  Люди  легко, как по доскам, вышагивали  посередине улицы, только мелкие ледышки весело похрустывали под лаптями, раздавались гулкие шаги солдатских сапог. Шли быстро и шумно.
   
- Сёмка, Сёмка! Ты куда лоб раскатил? – Кричал от ворот старик Стигняй Филюнин своему сыну, недавно, как и мой отец,  вернувшемуся с фронта. – Не ходи с ними, заходи к отцу с матерей, у  мамки-то  блинков поешь, и водочкой на праздник угостимся. Ишь чего удумал...

   
Отец неожиданно взглянул на меня и спросил:
   
- Как правильно выговорить, ведь, чую,   имени Стигняй  нет, все так и звали старика?
    
Я про себя несколько раз повторил странное имя и, догадавшись, не совсем уверенно предположил:
   
- Скорее всего, правильно будет – Евстигней...
    - Ев – стиг- ней, - повторил несколько раз отец, посетовал – вот, ведь попы какие: дадут имя младенцу совсем не такое, какое мать с отцом дали бы, а в честь святого, если кстины* проводятся  на праздник этого святого, вот и ломай язык всю жизнь - Ев-стиг-ней…
     Послушал дядя Сёмка отца, отделился от толпы и направился к воротам.

    Толпа валила по улице Новая Деревня. Пока мы шли до конца улицы,  ребятишки, мужики  и бабы из других дворов влились в людской горластый поток. Особенно много людей прилепилось  в Филюшкином овраге. Перед оврагом жили богатые и набожные Широковы. Из них никто не присоединился к шествию, даже в ворота никто не выглянул.

- Он те выглянет, дедушка-то Паша, - нежданно оживилась мать у своей печки,- знаешь, я ж росла в этом доме. В семье боялись все дедушку:  и мы дети, и мамка моя, и отец мой – дедушкин сын и даже дочка, это, наша тётя Параня.  Суровый был человек, правильный и справедливый. Богу молился и нас учил молиться. В строгости держал семью. Как староверец – ещё хлеще: работа, мольба, во всём порядок  и никаких развлечений. Вина – в рот не брал и называл его бесивом. Только по праздникам можно было нарядиться, с подружками поболтать и даже украдкой перед зеркалом повертеться. Ох, не любил он эти штучки. А про этих людей, кто на кордон-то шли, дед сказал: «Грех всем будет! Вот, безбожники -  как черти, чужому добру радуются ». Я всё это слышала и  запомнила, хоть  было мне пятый годок.
Васька, брательник мой, было сунулся в толпу, дед сразу  осадил его: « Куды? К разбойникам?!»
   
        Отец сходил  в заднюю избу и принёс в кружке воды. Побрызгал на, разложенную слоем, шерсть.  Он с нескрываемым уважением к маминым предкам подтвердил:

- Строгий был дедушка-то Павел Иваныч. Казалось, насквозь тебя видит при встрече с ним. Я, бывало,  даже по делу и то боялся к ним в дом заходить.
        А за Широковыми вдоль порядка  на кручах  Филюшкиного оврага  в халупах ютились  разные  «скобелы», «кочеты»,  «роганы» ржевские – люди бедные. Некоторые семьи жил даже в землянках,  в основном это были «келенники». «Келенники» - это так их прозвали за бедность: то есть живут, как монахи,  в халупе-келье, хозяйства никакого нет: ни коровёнки, ни лошадки, ни курчонки, ни ярченки, а земельку свою, надел-то общинный, они исполу сдавали богатым хозяевам, например, Марьяточкиным, они на горе жили. Исполу* – это значит:  за использование земли отдавали половину урожая с неё как плату  владельцу - «келеннику», а другую половину с соломой забирали себе. Такой был уговор.Нищета. Голытьба. А ещё – лодыри, лентяи, эти келенники! Монахи-то молились, а эти-и, наоборот, были первые картёжники на селе, орлянщики,  конокрады! Какой им молиться, у некоторых кильдим содержался, блат – хата, где бывали нехорошие сборища мужиков и баб, охальничали и, понятное дело, все они выпить были не дураки.

      Вот они-то всем своим гуртом ввалились в нашу толпу. В руках держали колья, топоры и вилы. Эти не будут рассусоливаться: «грех – не грех» – враз, за добро, хоть и чужое, башку снесут. Как щас вижу, Грига Скобелев по прозвищу Чёрный с ватагой отъявленных дружков сходу втёрлись в первые ряды и возглавили шествие: и-их, только колья, как будто штыки, ощетинились над  их головами. От такой картины страхом обожгло сердце: неужто, драка будет? Холонуло чем-то недобрым и злым.  Выходит, зря мы с Максимом утром радовались от предчувствий чего-то интересного и нового.
 
      Вон и  овраг Чагадай курится  синей морозной дымкой. Там, в его  устье, в могучем лесу спрятался Ивинский кордон – это двух-избяные у кондукторов и трёх-избяные у техников и исправников, людей учёных, дома.  Рядом с жильём постройки разные  кучились:  сараи, бани, конюшни карды – целое поселение лесников, объездчиков и разных лесных специалистов.  На кордоне сделали  государственное лесное хозяйство с парниками, где высаживали и редкие деревья. Выхаживали деревца в парницах. Заботились о лесе, рассаживали новые саженцы по лесным угодьям, кварталам. Управление лесное  у них было то ли в Казёнчике, то ли в Барабановке – там до сих пор есть дедрарий…
   
- Ден-дра-ри-ум, -  так звали  хозяйство по разведению деревьев, - поправила по слогам  мама, -  откуда я знаю – спросите?  А вот откуда: в этот самый  дендрариум, в контору, мой тятька, когда мы погорели, на работу хотел устроился.  Ему даже казённую лошадь, чтобы ездить в Барабановку, сулили дать.   Тятька грамотный был. Очень грамотный по тем временам. Только не судьба ему поработать спокойно – вон, какие времена пришли,  распотрошили…
На дворе было начало декабря.  В воздухе пахло свежестью  зимы.
Утренний туман рассосался и осел изморозью на деревьях. Ивинский кордон скрывался в облаках инея за лесом. Только тёмные ели, как высокие колокольни, стройно высились из снежных, блестящих на солнце клубов.

      На мостике через речку – ручей Чагадай галда в толпе стихла. Шаги замедлились. Народ робко подтекал к воротам на усадьбу – они были закрыты, в глубине дачи люто лаяли собаки, почуяв шевеление народа. Хозяев не было. В домах тихо. Вот и ворота. Людская лавина встала, окружив полукольцом калитку с воротами.  Все шумно сопели и ждали, кто первым зайдёт на двор.
 
      От  закоренелого ли почитания  «их высоких благородий»,  от  страха ли перед Богом – не могу сказать, скорее всего, и то и другое, сердце совестливо замирало под ложечкой: « Как можно такое! Зайти на чужое? Грех...»  Никто не решался.
      Тогда Грига Чёрный и Андрей Федкин ногой толкнули в калитку – она оказалась не запертой и легко отворилась. Парни зашли на усадьбу, откинули  засовы и растворили во всю широту ворота. Народ, чуть ли не давясь,  кинулся сначала к домам лесничего и исправника, потом все разбежались по домам кондукторов и  объездчиков.
 
      И-их, началось!

      Вломились в просторный дом с террасами. И давай хватать всё, что под руку попадётся: бабы – чугуны, чашки, чайники, даже ухват с заслоном… Марфутка Кочетова схватила пехтель, а ступу, глупая, катма прёт. Трунчаю ноги придавила этой ступой, у того аж слюни вылетели от ругани – уж так матерился, хотя матерится, тогда  считалось великим грехом, тем более в праздник.
 
      Как щас вижу, белые господские бокалы – их где-то надыбала чья-то толстая нагорская баба и завязала в узел из какой-то понёвы. А у неё вырывает добычу вся в лохмотьях Лушка – «келенница».  Кое- как разделили бокалы, половину разбили. Враз очистили кухни и прихожки, полезли по сусекам. Ишь губищу-то раскатили, ждали их, чай,  хозяева не дураки - всё уже давно выгребли и продали хлебец-то.

      Мужики по дворам  рыскать принялись. Смотрю, от кондуктора дядя Филька Лазанькин катит новый конный плуг, Васька Коч окарачил свои плечи винтовой сохой – у объездчика с сушил подобрал.  Кто-то борону железную прёт, кто-то станки ткацкие, барабан и бёрда к ним в кучу складывает. Кто-то прикидывает, как утащить к себе домой награбленное добро. Вот и подводы стали подъезжать – молодым паренькам, видно, их отцы наказ дали, чтобы те  следом за толпой  повозку за добычей пригнали.

     Слышу, как  Икылка в заик орёт на Дрючку:


     - И – ик, отойдись от мово добра, а то не погляжу, что кум, побью!

     - Не нужна тебе, машинка швейная! Зачем? – Уверял Дрючка кума. -  Чай, старуха твоя квашня косая, не зрит ни форьи,*  и  шить вкось будет!

     Икылка  от таких слов аж затрясся и стал заикаться ещё сильнее:

     - Ик-ик, а твоя вонючая, как колымага навозная! – Ходит – дрёп, дрёп и  утробой шумит - похлёб, похлёб… Ха-ха-ха! – ротасто засмеялся он своей грубой шутке и, плюнув в сторону кума, усилил ругачку:

    - Слушай,  Дрюкан  мохнорылый, какое твоё собачье дело,  как будет шить моя старуха! Может быть, никак! Только я нашёл первым добро, значит оно моё! Может, я продам эту диковину богачу Андрону…

     - Давай менка*, - зашёл с другой стороны хитрый Дрючка, -  вот бочонок с мёдом! Я его нашёл в мазанке и выкатил…  Давай так: я те мёд, а ты мне машинку! Без обиды! Ух, тяжеленный какой, пудов пять будет, а то и больше.
Он живо подкатил бочонок к ногам кума и схватился за колесо машинки.

     - И-ик–ик, оторвёшь, стервец! Отчепись, а то испортишь! – визжал заикушка и трясся от гнева. Сроду я  не видел, как лютеют   друг на друга из-за добра люди, а ведь оба  старики, тут уж о душе думать надо, а они за добро драться взялись!
Икылка схватил Дрючку за рыжую бороду и стал крутить харю, как, вон, мать мешалкой в блиннице крутит – рык, рык, рык… Бедный Дрючка  вытаращил белые от злости глаза, хочет что-то сказать, а не получается, только: « Бля, бля, бля…» и слюни вылетают из ощеренного рта.

     - Вот, тебе за «косую», вот тебе за квашню, Вот тебе за косую, вот тебе за форью, - злобно приговаривал сердитый старик.

      Дрючка тоже хотел схватить   руками Икылку за бороду, но  в голове все шло кругом, и руки, не дотянувшись,  хватали пустой воздух. Мы с другом катались от смеха. Максим смеялся и подковыристо подучал  Дрючку:

     - Дядя Федот, ты его ногой! Ногой под дых иль по яйцам! Ха-ха-ха! Ой, Ванёк, умора…

     И правда, дед Федот стал лягаться ногами и угодил Икылке в колени, тот отпустил из рук бороду и, спотыкаясь, упал  через бочонок с мёдом.  Дрючка, освободившись от икылкиной руки, хотел сесть верхом на обидчика и надавать тумаков, но пошатнулся и откинулся в сторону к мазанке, видать, кружилась голова после накрутки-то. Икылка противно икал, опять шёл на деда Федота и слюняво шипел: « А-а, ты ногами по коленкам! Щас …»

     Не договорил Икылка – на глаза Дрючке попался его дробовик у угла мазанки. Разгневанный, он дотянулся до берданки, и, не баявши не говоривши,  как стрельнет в обидчика - только чугунки по лесу завыли.
 Тот так-то икыл, а теперь совсем онемел от страха.  Встал, как статуй каменный, и рот дуплом беззубо раззявил.

     - Убили! Убили! – Запричитали  рядом  бабы.
 
      Прибежал Алёха Федкин, выхватил у Дрючки ружьё и закинул в овраг. Он кричал на сорвавшегося старика:

     - Ты чево, очумкл что ли, баранья твоя башка?  А если б убил!

      -  Нешто я не понимаю,- оправдывался Дрючка, - чай, я мимо взял, постращать хотел, а чево он…


     Алёха покачал головой и сказал сам себе:

     - Теперь разгуляется народ, почуял зверь  волю…


     - А чево он, - нападал Дрючка, -   не отдаёт, машинку, она же по закону тоже не его -  обчая, ничья!  Я по-доброму хотел.


     -  Не ты нашёл машинку,  значит не твоя она. Кто схватил первый, тот и хозяин. Ясно! Такой ноне закон…  И отойдись от него, старый козёл, а то в рожу от меня схватишь!


      Дрючка вздохнул. Глаза его сверкали жадностью. Присмирев, нагнулся и дрюк-дрюк покатил бочонок с мёдом к чьей-то повозке.


     Раздавались стук и треск: кто-то  выбивал доски из веранды, знать, приглянулись струганные. Кто-то  снимал с петель двери, выставляли рамы и все это добро несли и несли к повозкам.

     В амбаре нашли отход от зерна – мякину, вотрю. За мешками в село сбегали и, кому надо, насыпать стали. Одна баба обрящила  в чулане в сенях полный сусек яблок – красные и большие по кружке. Их вёдрами выносили на двор,  все брали и  ели. И мы с другом наелись до отвала.  Дух яблочный стоял на дворе, как летом в графском саду в Голицино. Потом, всяк, кому заманились  яблоки, стали грузить их в мешки и увозить домой в село.

     Максим меня дёрнул за руку, кивнул на яблоки и страдальчески посетовал:

     - Эх, Ванёк, щас разойдутся румяные и не успеем набрать себе!
 
     - Не завидуй, все равно их некуда нам  насыпать…

     - Чтой-то! – крякнул он. - Я нашёл куды сыпать…  Узнаёшь? – Спросил он и толкнул меня к двери конюшни.

     Я, ничего не понимая, помотал головой.

     - Эх, раззява! Вспомни, как летом нас – тебя и меня вместе с нашими мамками  объездчик в костюме со светлыми пуговицами сюда запирал. Тогда ещё у нас и кувшинья поразбивал, лихоимец! Мы плакали – так было обидно и жалко кувшин с ягодами… Чуешь,  это та конюшня!

    -  Ну и что?

     Максим потащил меня внутрь и, размахивая руками, уверял:

     -  Помнишь, как много там кошелей на жердях  валялось? Чай, тоже объездчик отобрал в наказание  у людей, кто в лес за грибами или орехами пришёл. Возьмём по кошелю для яблок. Я сестре Верке гостинчика принесу, а ты своим – Оленьке и Дуне. Я обрадовался. Мы с Максимом выбрали по кошелю, поновее  и побольше.   

     В это время, как раз, Гнусава Милюхина вынесла два ведра с яблоками  во двор. Мы, не мешкая, из вёдер яблоки пересыпали в кошели – полные набили. Со двора мы занырнули  в разграбленный амбар – дверь поблизости  валялась на земле. Сусеки были вычищены под метёлку. Хлебно пахло рожью и ярью. Вдруг я в уголке за сусеком увидал небольшой мешочек, немедленно схватил его. Это оказалось чистой дранки пшено – жёлтое, как  воск.  Фунтов пятнадцать будет, это почти пять  килограммов, если на   современный лад перевести. Вот тебе блины и каша – есть не переесть… Я отбавил из кошеля яблочки и стал упихивать туда добычу. Подлетел Максим.

     - Эх, пшеньцо, - завистливо протянул он, - повезло тебе… Давай поделимся.

      - Ты что, как Дрючка, отнять у меня хочешь?

      - Не-ет, Ванёк, не хочу… Просто у нас маленькой Верке есть нечего… Мамка ей варит ржицу, и молочка нет…  Она ест и давится, сердешная, ночью орёт, на двор тяжело ходит, с кровью…

      - Максим,  и у нас Оленька и Юшка маленькие! Двое…

      - Эх Ванёк, у вас отец с войны пришёл живым! А у нас… Сироты. А мать вдова, сама пят! – Друг беспомощно всхлипнул. Неожиданно я обнял Максима, и мы оба расплакались. Я достал мешочек из кошеля и отдал другу.

      - Бери всё! У нас-то вдобавок корова есть, скоро отелится… Обойдёмся.
На душе стало легко и как-то даже счастливо – помог другу.

     Стало смеркаться. Разграбленные большие дома лесников смотрели в заснеженный лес чёрными квадратами оконниц, а амбары и конюшни разинули  тёмные дверные проёмы,  выворачивая всем на показ  пустоту своих утроб. Правда, в них поживы – хлеба не нашли. Хозяева продали хлебец либо ивинским богачам, либо ломовским скупщикам-спекулянтам – были такие. И скотинку успели продать – ничего не досталось ивинской голытьбе: ни овечки, ни курчонки. А сами хозяева скрылись – говорили, что они  загодя уехали за границу.

     Да-а, господа - люди грамотные, не нам «ванькам» чета, знали, какое страшное время наступает. Вот заранее и позаботились уехать от смертушки своей. Не сдобровать бы им с «их высоким благородием», потому что народ от нищеты своей озлился на них. Все  думали, что из-за господ этих голодуют.

     Довольные, мы с Максимом пошагали домой. Кошель тянул плечо, но я терпел – добыча. По дороге шли мужики и бабы. Говорили.  Молодо скрипели порошей повозки с господским  добром. Один бедный мужик нёс хомут, одев его себе на шею.
Максим хихикнул и подковырнул:

     - Дядя Оська, ты ещё дугу в верьх над собой подыми, точно, как мерин   будешь!

     - Сам ты мерин, эдак твою мать! Щас вот возьму опыток, да отхожу такого говоруна по башке, будешь знать, как скрыльничать над старшими!

     Мы от греха отстали от дяди Оськи и до околицы шли молча.

     Ещё долго мужики ездили на кордон и тащили себе от построек разные доски, столбы и подтоварины. Кто-то новый дубовый тын из погреба вытащил и увёз. Год целый, кому что надо, тащили. Сами дома пока не трогали.

     Нынче от кордона ничего не осталось, даже ямы от погребов со временем затянулись раздопольной* тиной.  Только красивые редкостные  голубые елки, говорят, алтайские, гордо возвышаются над  лесом. Да ещё в мае клубятся, как белые облака, сады черёмухи на склоне Чагадая  -  сладкой и крупной, тоже не простой, с амурской стороны. Были бы у нас на Иве  румяные яблочки, какие мы кушали: эти сорта  вывели техники  у себя в леснических садах – в парниках уже и саженцы привитые росли для продажи населению. Не судьба, знать им – не до садов.
Надвигалась, как черная туча, страшное время и трудная жизнь.

     Я почему-то спросил:

     - А если  хозяева не уехали, то что бы с ними сделали?
Не задумываясь, отец ответил:

     - Убили!

     - За что? Так, враз – и убили бы? Это ж не башку курёнку отрубить, а человека убить! - Недоумевал я.  -  И кто б на Иве смог такое сделать?  Чтоб  невинного…

     Отец задумался, даже закатку отодвинул в сторону. Погладил нетерпеливо лысину и осадил резкость рассказа:

     - Скорее всего, что не убили бы, не тронули б, если,конечно,  хозяева не стали противится и кидаться за свое добро на людей. Всё ж пока не было на Иве таких душегубов, чтоб невинного порешить…  Правда, говорили, что Ломовский* стервяжный овраг* был забит трупами «их высокоблагородий» - расстреливали фабрикантов, фирмачей разных, короче, богачей крушили. Точно это или нет – не скажу, сам не видел. Я думаю, что это преувеличение! Наверное, после расстрелы творились, вот и лёг слух на всё то далёкое время. А в начале зимы 18 года здесь в глухомани и власти-то твёрдой не было: так, как в цыганском таборе – одни крики на съезжей да ржачки над Трунчаем-Погоняем, был такой чудак на Иве, артист и озорник - придёт время и про его выходки расскажу.

     Через день состоялась очень интересная  съезжая, вот когда жареным-то запахло, так запахло!

     Но об этом при следующей закатке расскажу.





  Переход к ЗАСЕКУ 4  :http://www.stihi.ru/2020/03/14/8529