Засек 2 проза рассказы отца по истории села ива

 
                ЗАСЕК 2. 
   
    - Мой отец, твой дед, Соколов Иван Сергеич в "ерманскую" с самого её начала воевал. Поздней осенью и в начале зимы 17-ого года в село стали приходить фронтовики, прямо с винтовками приходили. Они рассказывали, что произошла какая-то революция и, что  больше нет царя Николашки, и правят  в Рассеи   рабочие люди.  Эти слова, как горох об стенку, отлетали от народного понимания: чего там говорить -  забитые все были, дремучие  и неграмотные. Нет царя Николашки, ну, и бог с ним - найдут другого царя, чай, свято место пусто не бывает, так всё народная молва речит. Говорили, что в В Питере  и других городах начинается голод. Питер... это так далеко!  Никакого страха к рассказам фронтовиков у людей не было.  Не доходило ещё до нас, что революция - это кровавая буроба*  в нашей привычной жизни, всё вверх дном перевернёт, пока новое-то  добром устоканится*... и как тут дело пойдёт, один бог знает.
      
      Это все мы потом горюшка нахлебаемся до самого яблочка* от заварухи,что в Питере-то сварганилась. Тут, вон, дом подновить, и то сколько колготы и переживаний свалится на тебя...  А это держава! Но пока эдак никто не думал,даже фронтовики, люди бывалые, молчали. Всё перебивала радость - отцы с войны домой  вернулись!  Вот это да - событие, так событие! Народ жил ещё в старом  времени.

      И в нашем доме счастье зазвенело детскими голосами  – отец с фронта пришёл живым и здоровым. До сих пор стоит в глазах, как, низко согнувшись в дверях,  в избу вошёл человек в шинели с башлыком, а за плечами винтовка, аж в потолок упёрлась.  Мы в клубах холодного воздуха увидали отца: стоит, красный от мороза, и усы белые растянул в улыбке. Мать Мариша чуть в обморок от радости не упала, а мы, кто знал его, облепили тятьку. Дунька-то  с Оленькой не помнили отца - с любопытством смотрели,  отлячив губёнки, и хватались за мамкин подол рубашки. 

        Все, и мы тоже, ждали  перемен к хорошему.  Думали, мол, теперь-то при хозяевах,  жизнь наладится:  поля рожью зазолотятся, чай, теперь при добром мужицком уходе за землёй и хлеб зародится вволю.  Вот уж поедим досыта! Никаких тревожных  мыслей и не было, предчувствие впереди доброй жизни лепилось к сердцу.

       Зима 18-ого года на Иве начиналась шумно: одни радовались, что родные вернулись с войны домой, другие сокрушались по погибшим своим родным, а кто-то страдальчески вздыхал, глядя на своих искалеченных на войне отцов - безногих, безруких, слепых.
 
      Всё равно всем дышалось свободнее и веселее - тревожные военные дни кончились. Хлебец  в амбарах пока у всех был: у бедных, что б концы с концами свести и на посев весной, у богатых, даже  на продажку был припасён, так, что голодом сильно-то и не пахло. Церковь  стояла на горе и, колокола, как и прежде, звонили и звали всех к обедне. Службы служил благочинный батюшка Константин, чего ещё надо было простому мужику! Самое главное – крещёные люди, а у нас на Иве  доныне все крещёные,  могли собчаться  и каяться…
   
      - Скажешь тоже по бусурманскому – собчаться, чай, правильно говорят: причащаться! А  каются – это, уж когда грех тебя согнул в бараний рог, и душа от тоски на куски  разрывается и белый свет ей не мил, вот тогда со слезами каются в грехах перед Богом, а  обычно все просто исповедуются, потом у Чаши причащаются Святых Даров. Так правильно надо писать, Серёжа, тоже мне, знахарь нашёлся…   

     -  Вот и я о том же  толкую, - взвизгнул сбитый с течения мысли отец - ничего у нас в глухомани не происходило. Правда, я заметил, хоть ещё и малец несмышлёный был, что про царя на службах петь перестали попы эти...умники... - заворчал отец, поглядывая на чулан. Чувствовалось,как в нём роились кусачие, словно пчёлы, слова в пику  маминому почитанию батюшек, он продолжал:
     - Всегда  пели «победы православному царю даруя», а стали петь уже в угоду новым властям: « победы православным христианам…»; как-то так...  Запели, будто и царя у нас не было... святоши! Мне думается, что попы, как  армейские политруки,  в  проповедях нам, тёмным, должны толковать, что творится в стране,  чего ждать и как жить. А они-и... Вон, в Аршиновке, в волости-то, это староста наш деду Акиму с ужасом в голосе рассказывал, из и конторы "потрет" царя выкинули,ещё летом сняли с гвоздя и выбросили... да с радостью. Понятно,там люди умные - волость! Хоть бы чего и сказали твои попы...молчат, только кадилом машут и бородой трясут. - Оглянулся на кухню и прошептал тихо, - как козлы...
       
     Мать опять юрко выглянула из-за дверного косяка и, недовольная отцовскими словами о попах,  уверенно дополнила:

        - Ну, понёс – семь вёрст до небёс и всё лесом. Чай, батюшки всегда нас учили и учат одному и тому же:  как надо жить всегда.  Просто – живи по-христиански с терпением: Христос терпел и нам велел. Люби всех людей:  грешница, любить всех не знаю как,  но скажу, как понимаю – не обижать людей, жалеть и подавать нищим.  Всегда и везде, честно, зная, что Христос смотрит на тебя с неба.  По силе крайней возможности угождать другим людям. Этому и учат нас, грешных и тёмных, батюшки. И никакие они не политруки, вера - это тебе не газетные указки начальников! Это... Это сила совести, её глаз в нутре тебя, так я думаю... Она всегда в сердце... всегда - кругом, хоть потоп, хоть, как её, ну леворюция...

        Отец, не переча,  угодливо  мотал лысой головой. С шумом фыркнул воду на закатку, влажно поплямкал губами и продолжил рассказ-лекцию по истории села:

        - Щас, Сергун, увидишь, как народ, открыл рот и слушался попов, как до сопливых слёз жалел и не обижал других, - с ехидцей  в сторону кухни издёвкой произнёс отец и, уверенный в своей правоте, хихикнул:

        - Все происходило так, - продолжал он, -  на Михайлов день (папки ещё не пришёл домой) на съезжей стоял шум и гам: галдели до третьих петухов. Проходили выборы в комитет бедноты, после названный комбедом. Это своего рода сельский совет, но только заправщики в нём в основном бедные люди: и члены, и председатель, и все, кто там должен быть.  Я теперь  не скажу - откуда в селе началась суматоха с выборами, вроде как власть наметилась, а то ничего не было: ни судов, ни совета в том виде, каким мы его знаем сейчас,  дикая воля.Всем правила съезжая и законы общины, больше по хозяйственной части! Сами бы мужики не додумались ни до советов, ни до комбедов, кто-то подсказал. Кто? Теперь-то понятно кто – они, чай, новые хозявы - коммунисты и надоумили, большевики. Такое слово ещё не гуляло по селу, это потом большевиков Ивинские бабы назовут антихристами.

       Пока ещё селом командовала съезжая, жизнь оставалась общинная. В военные-то годы власть строго следила за продразверсткой – ещё при царе такая канитель  пошла. Тогда хлеб скупали по твердым государственным ценам у крестьян, чтобы не было спекуляции, вроде как само государство покупало хлеб по устойчивой цене,  чем  спасало население городов от голода.  На волость из уезда был наложен налог – столько-то продать   хлеба. А волость давала задание ивинской общине, на съезжей обсуждали и распределяли, кто и сколько продаст ржи в казну. Общинники проверяли амбары, учитывали и покупали у хозяев  излишки хлеба. Хошь, не хошь, продавать по дешёвке - всё равно продавай, чай, урядник из уезда был тут же, смотрел; мог и арестовать укрывателей зерна. Больно-то не побалуешь с хлебом, хоть он и числился твоим, военное было время. Закупщики всё учитывали и бедных не трогали, даже, как и всегда, пособляли им. И солдаток не обижали, не замали, а мы солдатовы были.    Понятно?

          Я мотнул головой.

- Сергун, учти - это не та развёрстка, о которой ты учил по истории, та  начнётся в конце 18 года. А пока никаких  продотрядов не было, своей сельской управой обходились более-менее по-доброму.

         И вдруг новое – комбеды!

Сначала депутатов  выбирали всем селом. Село неделю кипело, как котёл с водой на огне. Потом депутаты предложили  членов комбеда. Как сквозь сон помню, кто-то, то ли из волости, то ли из уезда, был: даётся мне это комиссар или какой-то уполномоченный, точно уже никто не скажет. Но ясно вижу человека в шинели и фуражке: стоит напротив кута* и трясёт в воздухе  бумагой.  Он убедительно толковал, что в Питере был какой-то съезд, что там постановили все помещичьи земли и усадьбы  отдать крестьянам, настоящим хозяйственникам, пусть заселяются, заполняют своими посевами пустующие поля – помещики-то сбежали вместе с управляющими.  Пусть работают теперь на своих, полях, чтоб землица не пустовала… как-то так   понял я слова того человека. Велел, чтобы  на селе выбрали  сельскую  власть  – комитет бедноты.  Он, комитет, будет следить за правильным разделом земли, решать сельские и людские  вопросы. А главное -  через него будет идти связь с государством.

        Ещё через неделю выбрали комбед. Моего отца его товарищи фронтовики уважали; считали смелым, рассудительным и справедливым.  Они избрали его сначала членом, а потом сразу как фронтовика и немного грамотного человека выдвинули в председатели. И стал Соколов Иван Сергеевич аж председателем комбеда. Как вышло: не успел отдохнуть дома, как тут же впрягли в обузу - рядить сельские дела.

        В село  с разных сторон просачивались  слухи: где-то в мордве за Ковылкино* крестьяне прогнали помещиков,  а землю и добро разделили по общине. В Наровчатском уезде крестьяне у одного барина растащили по себе всё его добро из усадьбы и даже господский пенькозавод разорили. Помещиков на Иве не было. Мы –  чернопашенные свободные от господ крестьяне, и село наше всегда было свободным. Подчинялись только общине, а она отчитывалась перед государством, ну, царём, и за землю налогом и повинности разные выполняла. После расскажу тебе, как образовалась Ива.


        Вот тогда на съезжей старый Максим Дрючка возьми и спроси:

- У кого землицу-то с добром забирать? А то ить есть богатые посильней самих графьёв, как тут разобраться…»

        Мужик тот ответил:

        -Забирайте у тех, кого вы называли «Ваше высокоблагородие»! «Ваши высокоблагородия» отменяются, отныне все равны, ясно!

         - Чево ж тут не ясно… всё понятно: ить  и у нас на Иве есть такие «ваши высокие благородия», - не унимался хитрый прищуренный от косоглазия Дрючка, - вон  они  на Ивинском кордоне расселились, как гниды на гашнике*:  лесничие, урядники разные, объездчики и кондухтора, во…

         - Чево я тебе скажу - дело говоришь, отец. Теперь у вас комбед есть, вот, и решайте -  посоветовал представитель, - как решит комбед, так и делайте, власть ваша отныне… и не бойтесь. Не зря ж винтовки с  фронта принесли,- напоследок намекнул он.

         И тут началось! Все забыли про Дрючку, не слушают  и  уполномоченного! Орут, кто чего. Кто-то вспомнил, как объездчики не давали пасти сельский скот в лесу, как гоняли из леса детей и баб с ягодами или грибами. Дрючку за пучок  лык для лаптей два дня держали взаперти, а лыки отобрали. Судить хотели за порчу леса. Ивинский народ батрачил на этих господ и не любил их. Хотя они были государственными служащими - соблюдали лесное хозяйство,  следили и охраняли леса, разводили  в парницах* из семян разные деревца для засадки лесов -  все равно народ был обозлён на них: то ли из-за собственной зависти к ихнему богатству, то ли действительно те углебали* наше население – теперь точно  не скажу.

       Орали, орали и решили:  на завтра с утра идти на Ивинский  кордон «трясти» лесников.

       Мне было интересно. Я обо всём, что говорили на съезжей, рассказал другу Максиму Солдатову. И мы с ним чуть свет, боясь не пропустить поход, пришли  к Игошкиному дому. 

       Была поздняя осень, морозец небольшой и снежок порошей ятно белел везде и похрустывал под лаптишками. Чтобы согреться, мы играли в ласки круглым лошадиным  мерзляком. Добрая моя крёстная Оля, хозяйка мово родного дяди Ивана Акимовича,   заметила меня и зазвала в тёплую избу, дала  нам круглой подпеченной  на сковороде картошки  в прихлёбку с пахтаньем и   хлеба. Мы славно заправились с другом.

       Скоро начали приходить  мужики и бабы. Народ празднично галдел у двора.

       - Дядя Максим, - смеяся и звал бедный полоротый мужик по прозвищу Икылка, часто икая при разговоре, - ик, что у тебя за палка на плече?

       - Сам ты палка, - с хитрецой жиденьким голоском отзывался Дрючка, это, бараняя твоя башка, ружьё – дробовик!

       Икылка подзадоривал:

       - Ик, поди пустой!

       - Кидай в верьх малахай свой, прицелюсь, да, как хряпну и решетом на земь малахай упадёт! Кидай, кидай, жмых ротастый...

       - Чем заряжен-то? – спросил молодой мужик в шинели, видать, фронтовик, - поди, камнями… Ты что ж, в «ваших благородиев» стрылять будешь?

       - Чугунками… от старого чугуна наколол, - уточнил Дрючка.  - Для страсти взял. Ик, как завизжат чугунки по лесу, подумают - снарядами  из орудия  дядя Максим палит ик, в штаны навалят и разбегутся, - подковырнул Икылка и зубасто, как мерин, ощерился.
   
         Все захохотали: мужики басовито, бабы с мелким взвизгом, как свинки.  Веселье и возбуждение охватило серую толпу,  будто гулять к празднику зваными гостями на кордон собрались.

         Некоторые мужики фронтовики пришли  с винтовками.

         Мой отец винтовку не взял. Сказал, что негоже свой народ пужать, что какая-то хреновина на Иве взялась - уважаемых  людей грабить.  За что? Про что?Негоже...

        - Не по совести всё это! –громко  уверял мой отец толпу и красной от мороза рукой чиркал по воздуху –  Надо о работе говорить, о дорогах, как землю пахать, как новые избы рубить. Тут пока воевали, обветшала Ива. Пропасть дел в селе накопилось, а вас от заботы на дармовщину старый хрыч настрополил - грабить честных людей! И придумают ведь -  уплотнять,ох, глаза лопни - не мужицкое это слово!  Не дело это, я вам скажу! Вы как хотите, а я не пойду с вами, хоть и в комбеде состою! Грабёж… не о том дума ваша… Не стану грешным делом поганиться... Как хотите, я всё сказал.

- Вот и мы говорим, - робким голоском встряла крёстная Оля с бабкой моей Алёной, - грех разбойный!   

         К обедне ударил колокол, бабы перекрестились, призадумались, чай, праздник был большой - "введеньё". Что за "введеньё",не знаю до сих пор? А ещё есть "вознесеньё", "отданьё" и какие-то "копытички"!

         Мать тут как тут нагрянула на отца:
         - Не знаешь, так и не зузыкай  -  За это "введеньё" мой дед Паша опытком* бы  исхлестал всю твою глупую гузну, чтоб не говорил напраслину. Серёжа, "Введение во храм Пресвятой Богородицы" - так называется праздник. Это отец тебе нашим  простым деревенским говором напел.
 
         Отец безобидно продолжал:

         - Многие из баб тогда не пошли на кордон, повздыхали и разошлись: кто в церковь на службу подался, кто домой поплёлся. Мой отец остался у Игошкиных. Были мужики, кто согласились с отцом. Люди, они разные, что тогда, что теперь:  одни, вон, бессовестно, чтоб удержаться у власти - у сладкой кормушки -  врут народу  по радиву о какой-то перестройке, сулят горы золотые, другие верят им, ждут хорошей жизни и честно трудятся.   А будет, я думаю, как и тогда грабёжка и  делёжка. Ох... чует моё старое сердце, что крикуны по своим карманам разбазлают и раскурочат Союз, всё, что мы своей кровью отстояли в войну…. Их, честных начальников-то, почти не осталось, сложили свои головушки на фронте, кто из оставшихся умер от увечий или молча бинтует военные раны совести в душе водкой, а повылазили такие, кто кричали на нас: «Ванька вперёд, а мы сзади командовать будем». А щас в мирной жизни в очереди в кассу за пензией они уже кричат по-другому: « Ванька, ты иди назад, а мы вперёд – мы, начальники, главней тебя, у нас и наград больше и пензия больше, так что посторонись!». Они и молодых заразили своим гонором и жадностью! Чувствую я их всем нутром, чай, душа моя мылась в общинном братстве и  фронтовой кровной дружбе - всё противное враз вижу, как снайпер...
      А спастись то от напасти проще пареной репы: не верить ни хрена в их сладкие вопли... Под себя гребут!

      - От лукавого крутёж начинается! - крикнула мать в горницу и сердито шмыгнула носом.- Какого рожна ещё надо-ть? Я уж говорила: по мне самое главное - молись всегда и везде! А они-и?

      - Может быть! - Путаясь в мыслях и в словах, замахал руками на неё отец. -  -Да-а... Выходит, что не везло  моим дедам-крестьянам с господами,не радели об мужике,  не повезло и нам колхозникам с начальниками,все пеклись о плане-партийном задании, я думаю, и опять не повезёт, уже вам: кремлёвцы - болтуны и себялюбы - новый хомут накинут на нас.  Какой? Увидишь...
      Эх, Рассея... 

      - Тьфу, опять отвлёкся! - Отец, возвращаясь к рассказу о старине, продолжил: - Не все тогда потирали руки от удовольствия при дармовщине-то, предчувствуя делёжку!

Отец остановился, сложил закатку конвертом и подытожил:

      - Один валенок закатал. Завтра с утра другой начну, вот,  и  доскажу тебе историю про кордон. А пока запиши так:  и  вот большая толпа народа повалила к лесникам. Хохот и  галда разлетались во все стороны от шествия. Мы с другом Максимом вприпрыжку бежали  за взрослыми, предчувствуя что-то  интересное. Нам казалось, что пришло новое время,  и  мы стали участниками важных событий  в жизни села.

*- буроба (местное) - помеха, делающий беспорядок в деле;от глагла буробать (скорее всего наши сельчане перевернули  в местной речи по своему глагол буровить, с таким же смысловым значением) - мешать,не давать дело делать, быть помехой;
*- яблочко - здесь кадык;
*- кут – передний угол с иконами;
*- гашник – пояс у штанов или у брюк;
*- парница – парник.
      Переход   к ЗАСЕКУ 3 :http://www.stihi.ru/2020/03/14/8009