Засек 1 проза рассказы отца по истории села ива

                РАССКАЗЫ (ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАСЕКИ)    ОТЦА  О   ИВЕ.
                ***********************************************

                ЗАСЕК 1. 

    Я проводил отпуск  на Иве. Была осень 1987-ого  года.  Помогал родителям убирать с огорода картошку, готовил на зиму дрова. 
      
       Начались дожди. Отец взялся за своё ремесло – валять валенки. Он на Иве славился как хороший вальщик – всегда были заказы и полон чулан шерсти.
   
       Валенки начинаются с закатки – сначала на столе отец из шерсти по бумажным выкройкам закатывал - вылеплял из шерсти - основу валенка. Своего рода довольно плотный большой  шерстяной чулок: если одеть его на ногу, то нога поместится в нём вместе с обувью и по высоте голенище дойдёт под самые ягодицы. Уж после производилась горячая обработка с помощью вращающихся гранёных железных прутков в ручной "машинке" – валка. При валке  закатка, «шерстяной мешок», постепенно уплотнялась и уменьшалась в размерах -  «садилась». Сапог доводили до нужных размеров и, бесформенный, насаживали (натягивали с помощью массивного рубеля и специальных болванок) на аккуратную деревянную колодку по форме  будущего валенка. Сушили. Войлок высыхал, сохраняя форму. Колодку легко выбивали из готового изделия. Лохматые клочки шерсти на валенке палили на огне и чистили пемзой ("пенкой"), стряхивали палёную пыль, протирали и всё - обувка готова.  Одевай и носи на здоровье;   вовек ноги не озябнут – шерсть, это исконная русская обувь!
 
    Один раз утром после завтрака я сидел за столом у окна в горнице и, открыв тетрадь, работал над поэмой. Отец  за другим столом на средине избы закатывал валенки, шумно и смачно брызгая водой изо рта на полотно - такое увлажнение было нужно для уплотнения шерсти. Вдруг он разогнулся, отодвинул в сторону засаленный,  вонючий от овечьей шерсти скаток и, посмотрев на меня одним глазом – другой вытек от глаукомы и скрылся, сказал:
   
     - Серьга, я скоро помру…
     Я от таких слов, втянув голову в плечи,  пришипелся и растерянно уставился на отца. Он, как сыч, стремительно и одноглазо зыркал  в мою сторону.
   
         - Меня не будет, - продолжал он настойчиво с долей старческого маразма, -  и тогда тебе уже никто  не расскажет про Иву. Я последний, кто видел и помнит старые дела на Иве - память достаёт до  глубины  инда 17-ого года - в ту пору  мне было  десять лет. Я как-то рассказал  о нашем селе в те  годы  Николаю Иванычу,  нашему учителю по истории. Он  удивился и спросил: « Откуда ты, Иван Иванович, узнал? Впервые слышу об этом…» Ты, Серьга, поди, тоже недоумеваешь?
   
        Я мотнул головой.

        - Вот откуда, - продолжал оживлённо отец, чувствовалось, что он входил в раж рассказа,  - пока не записывай, когда надо будет написать – я скажу…

      Становилось интересно – всё ж, как не крути, а Ива – моя родная сторонка! Отец просто называет Иву родиной, а Союз -  это, в его понятии, большая Родина. Конечно, ему ближе и сердечней самая близкая, кровная, пусть и маленькая,   сторона - Ива.
   
      В 60-ые годы молодёжь "от некуда деться" ломилась в город из села, погрязшего в пьянстве и в колхозном   крепостничестве. В моё время уже стали выдавать  паспорта (на  дворе стоял 1967 год ), спасибо Хрущёву Никите Сергеичу – разрешил.

    Молодёжь, как ей думалось, уезжала к лёгкой жизни без ненавистных трудодней и брехучих бригадиров, к жизни весёлой, не ущемлённой чьей-то властной волей  и хамством. Тогда парни старше меня говорили так: «Отстоял восемь часов за станком в цеху, и ты свободен, нет ни понуды* от личного  хозяйства, ни бригадирских нарядов... И воду-то таскать скотине  не надо, и дрова-то  пилить-колоть не надо – все удобства  в жилье: и тепло, и вода… Гуляй, Вася!»

    Но никто не сказал, что до этих удобств, как  до тридевятого царства – пока идёшь к ним,  пока пыхтишь на работе, то весь от напряга сил и ожидания осунешься, обрастёшь трудушками*, так что и удобства не в радость покажутся.  Мать честная, а сколько терпения надо: 20, а то все 30, лет ждать квартиру, небось и впрямь облезнешь! А то и вовсе не дождёшься, сломаешься, вон, как многие ребята фэзэушники*:  кто спился и помер, а многие, кого жена за пьянство или за безквартирье кинула, живут в деревне у мамы и продолжают пить самогонку, крушат родителей старых, да и сельчанам достаётся от их безделья - воруют у них что плохо лежит на выпивку. Вот, оказывается, какие они удобства -то - коварные.

    Город манил нас весельем и свободой  молодой жизни, мечталось найти там интересную работу.  Ребята тянулась к  привольной для себя жизни: и гулянки, и похождения, и безделье - всё тебе можно, ведь глазу-то родительского за тобой нет, и никто не осудит, как осуждали дурные выходки озорников односельчане.
    Я не убегал из убогой, как мне казалось в юности, деревни, нет, просто я трапился* учиться на математика,  и с Божьей помощью поступил в Горьковский университет. Будучи студентом и после, уже работая инженером, во всех своих жизненных передрягах я всегда помнил и любил свою Иву; как бы мысленно поверял ей свои печали и радости.

    Душа всегда  находилась в силовом поле любви  родины и испытывала её притяжение – один раз, на втором курсе университета, я чуть было не убежал обратно домой, бросив учение и все, чего успел достичь; такая сильная была тоска по родине! Целые вечера я слушал Полонез Огинского, записанный на магнитную ленту (у сокурсника и друга из Вологды Виктора Ганина был магнитофон, а мы жили с ним в одной комнате студенческого общежития, вот, и включали музыку).  Грустные звуки скрипок жалобно отзывались в сердце, слёзы невольно выкатывались  из глаз и капали на ворсу шерстяного свитера.

      Дух родины жил во мне и скорбел, даже в яркой и весёлой юности проецировал на себя всё, что творилось в судьбе. Много, очень много,  я грешил в жизни, себялюб несчастный!  Мне всегда было стыдно перед малой своей родиной. Она в то время была во мне строгим глазом совести – как Бог у верующего, была судьёй моих грешных выходок и жгла душу огнём покаяния. Тяга к родной земле обострялась  ещё и потому, что там жили милые мать с отцом.

     Родину, как мать, повинуясь закону крови, любишь всегда, хоть пьянушкой она будет, хоть красавицей, все равно. Она всегда в памяти,   в животворном её веществе, где, как муравьи в древней смоле янтаря, навсегда остались любимая  мама,  родня, веселое детство, школьные друзья и дорогие сердцу леса, луга и нивы.  И всё это так близко! Кажется – протяни руку и, враз окажешься там, в янтарной  смоле памяти. Но это только кажется …

       Это только живые слова... ими душа написала в себе родину, вот и читает  свои яркие записи - живёт, читая текст о Иве.  Порой, душа воспроизводила в себе дорогие ей образы и картины родины, что начинало казаться чуть ли не физическое присутствие себя во временной динамике  времени.

         На самом-то деле все давным-давно прошло, оставив свой след – судьбу.  Судьба выросла, как дерево из земли, из Ивы,  и корни её остаются там навсегда,  они  вросли в Иву. Даже после смерти они останутся на Иве. Я думаю: потому нас тянуло, тянет и будет тянуть на родину, что там, на кладбище, где лежат бабушки и дедушки, куда готовится и отец с мамой, находятся ворота в другую жизнь, в вечность...

     Я чувствую, что там наша дверь в жизнь, в её продолжение за гробом… Придёт час,и я лягу рядом с родителями уже сам как родитель. Получается, что моё земное начало на Иве, и Небесное продолжение жизни тоже пойдёт от сюда - от могилы.
    
Теперь так не думают, и меня сочтут безумным за подобные слова! Но… Это не голые помпезные слова, а тяга души, её жизненная печаль. Ведь все мои предки так и жили: родиной и родителями. И себя готовили к той «замогильной» жизни и не грешили. Разве это не реальность? Такая же явь, явь души, как то, что, вон, шумит  сосна под окном. И разве это безумие?
         
    Родина...
«Какова была жизнь людей на Иве? Что происходило в нашем захолустье, и что проходило через сердца знакомых и дорогих мне людей?  Каким эхом события докатились до меня, как отложились в душе те годы?» -  Спросил я себя и покраснел.
 
    Ни словечка не могу сказать о  давней жизни на родине, будто и люди-то никогда не жили в этом  лесном углу с мордовским кратким названием "айве", что означает "студёная вода", со временем обрусевшим в красивое имя - Ива!
 
    Душа томиться в  самодовольном любовании собой, ей мало ощущения себя в собственной судьбе. Она  тянется  к широкому  осознанию своей истории с живым участием в ней предков, прошедших по родине до меня. Но где они? Как  они повлияют на меня и мою судьбу - их же нет?

        Да просто! Они есть и живут, там за могилой... они во мне, в моих генах и в  душе. Я знаю, что они видят и слышат меня, молятся за меня и участвуют во мне, изменяя  меня и мои шаги в жизни. Мои боли и грехи отзываются в них тоже болью и страданием за меня. Как? Они же прах! Ой - ли...

         Они не прах - их жизнь в словах в душе, а слова нетленны, значит, и душа как текстовая книга нетленна. И прах бессилен перед ней. И моя душа состоит из тех же слов, русских... они и я говорили и думали на русском языке.

      Мы слышим слова друг друга и взаимно понимаем друг друга, то есть наши души всегда вместе в пространстве вечно живых слов... Как говорила бабушка Параня, монахиня затворница: "У Бога все живы..."  И ведь права старая матушка, так-то!
 
    Всё на Иве происходило, как повсюду в России! И события были, и люди в селе жили. Это на  их плечах, пусть небольшой толикой,  стоит мощное государство, даже и не государство, а цивилизация, Советский Союз, короче – СССР. Моя огромная Родина! Моя Русская Родина!
   
         Я раскрыл тетрадь, собрал внимание в горсть, приготовился слушать отца и  записывать.   
         
         Он пояснил для начала:
   
         - Мой дед по матери, твоей бабушке Марише, жил в Рябовчине, на месте, где сейчас построился Илья Демешин. Звали деда  Аким Игнатич Бочкарёв,  а всё его сродство и дети по-уличному назывались Игошкины. – Продолжал отец. – У Игошкиных был большой дом – просторная задняя изба  и горница. Лавки стояли вдоль стен и у печки. Дед Аким был человек уважаемый, дружил с псаломщиком и дьячком.  В его доме собирались крестьяне на сходку – соберутся староста, выборные старейшины  и решают общие сельские дела. Указания поступали из Аршиновки – там была волость, от власти. Село Аршиновку по–церковному  называли Дмитриевкой, церковь там была с престолом, освященным в честь святого Митрия Салынского.
   
         - Дмитрия Салунского, - поправила мать от печки, - пожалуй, наговоришь…

         - Салунского, так Салунского, - недовольно обрыву пробурчал отец, – не мешай… Я у дедушки с бабушкой, почитай, всё детство жил. И любил я, маленький, залезть на печку, залечь  на старом чапане и потихоньку слушать взрослые разговоры, о чём спорят и, как друг перед другом хренами меряются, это силятся показать у кого моготы больше за душой, кто  богаче и рогом упорней.  Я заметил, что богатые мужики  почему-то были всегда  в пре*  напористей и лютей на слова, и брали  верх в спорах.
   
         Зимой сборища проходила в избе, а летом иль по теплу осенью народ собирался на полянке перед избой – сидели на завалинке, на брёвнах у мазанки* напротив через дорогу, выносили лавки, а порой просто выкучивались, как муравьи по весне,   на траву. Я, малец,  всегда был на съезжих и  поневоле все, что на них творилось, сложилось в глубину сердца на всю жизнь.
 
         Наше село жило общиной, да-да, русской крестьянской общиной: земля общественная – делилась по душам (бабы и девки за душу не считались, числились только мужские души), дела общие решались на сходке. Игошкин дом  стал называться – съезжая, и сама сходка тоже называлась съезжей. Понятно: от слова съезжаться, то есть, получается, уже не сходятся, а как бы все съезжаются на лошадях, прямо, как   в теятр на представление… Община это такой порядок жизни целого села с его народом и хозяйтвом. Она была на селе и власть хозяйственная и власть людская - следила, чтоб жизнь у нас шла по совести и по справедливости. 
      
    Общиной и сирот, и вдов, и бедняков поддерживали, с голоду помереть, Боже упаси, не давали,сообща заботились о них. И село до разрухи не допускали, берегли свою землю – строили мосты, дороги, расширяли пахоту, отводили заповедные места, чтоб природа пышнела. Много всего делали... Община, я тебе скажу, это как бы канат, который всех людей связывает в единство круговой порукой. Сельское братство... Вот!
         
Вдруг отец засмеялся и с усмешкой добавил:
       
- Своего рода наш сельский «кымманизьм» - такое слово болтанул в шестидесятые годы Хрущёв. Он просто для своей рисовки перед народом ляпнул; я-то уж тогда не поверил: какой тебе ляд " всем по потребностям, от каждого по труду"... Никогда не построишь таких условий жизни: человек он и есть человек - под себя гребёт.
   
    Это какую совесть надо всему люду впихнуть в душу - родниковую! Где они такую возьмут без Бога-то? Нигде... Община - то, хоть, приучала православный народ к справедливости в обхождении с товарищами, а бесстыдников проявляла и херила*. А попы помогали совесть в человеке, где страхом Божим, где умными словами, тормошить. И не было такого бесовства, как щас стало: и врут, и пьют, и охальничаю, детей своих бросают...и ничего! Тфу...
    
    Я ж не слепой, чай, видел на примере своих сёл, как год от года мы тут в колхозе сильней и сильней вязли в пьянство. А коммунистов-то и слушать перестали и уже  не верили им.

    Не стало их настоящих коммунистов, таких какие на войне-то были: первыми шли на пули и за собой поднимали нас в атаку. Щас-то они за себя пекутся, вон, перестраиваться вздумали, об этом на каждом шагу долдонят сосуны властные. Даётся мне: кремлёвцы весь Союз наш  растащат! Проходили мы этакую шумную галду* – и газетную и «радивную»…
    
     Вот это крепкими словами запиши в тетрадку, прямо железными: знайте, как начнут в верхах болтать до визга в голосе да в мозги напорно впихивать какую-нибудь чушь, как колхозы иль, как теперь, перестройку, так знай - что-то зазудело у них в башках, скоро жди пакости от них. И не думай хорошее дли мужика сделают - не-ет, только во вред, только, как бы обмануть и гладко для них обьегорить  нас, простых людей!

          Пришли в кремле к власти «лохмачи», молодёжь, это кто не нюхал пороху, вот и колбасят мужиком ради себя…  И наворочают они в стране, как медведь на кухне - всё наизнанку вывернут, всё вверх торма поставят! Слава Богу, я не увижу разора, умру. Вас жалко...

          Потому запиши,что скажу, чай, пригодятся мои слова тебе для зоркого взгляда на жизнь: пройдут годы, запутается в стране история, как в болоте ряска, а ты все события старые, от которых и твоя судьба пляшет, как в зеркале, увидишь в своей тетрадке-то. И шаг твой в жизни вернее будет,  ближе к своей земле идти будешь. А помрёшь, то свою тетрадку детишкам отдай,пусть читают и разумеют.
      
      Всё, что видел расскажу без украски и без вранья, расскажу, как на духу.
            
      Прочтут внуки слова мои, отложатся они у них в сердце, а я и услышу там, на том свете, слова свои живым земным голосом родного кореня нашего, Соколовского... И им  отзовусь участьем и подмогой на крутом изгибе судьбы. Милые мои...

       Так и пиши, всё правильно - не выходят из башки слова родной мать-старой Алёны Игошкиной: " Тятька-то с мамкой всё обо мне знают и слышат..." Бывало, вздохнёт и прослезится она в радостной грусти разговора со своими родителями... А я, глупый, щерился, дескать, из ума от старости вышла родимая мать-старая. Щас так не думаю, наоборот, верю её словам...

       Тьфу, отвлёкся! Вот теперь записывай историю. И отец начал негромким голосом рассказывать чётко и ясно, как преподаватель на лекции заученный урок. Чувствовалось, что человек много времени раздумывал обо всём, что бушевало в селе, сопереживая участникам минувших событий – своим сельчанам, родным и близким.
          Я начал за ним наскоро записывать в тетрадь…



*- понуда – необходимость, принуждение, приказ, веление;
*- трудушка - гриб на стволе дерева;
*- фэзэушники (местное) – ученики ФЗУ (фабрично-заводское училище);
*- самость - самоличность, одноличность;
*- херить - перечеркнуть, отвергнуть, здесь в смысле - срамить; херить происходит от слова "хер"- старая бувица в старом алфавите, начертание которой "Х"; перекрестие, перечёркнуты накрест две чёрточки;
*- пря – спор, ссора, ругань;
*- галда – разговор, пересуды;
*- трапиться - иметь желание или планы что-то делать или поступать;
*- мазанка – глинобитный сарай, амбар.

   Переход  к ЗАСЕКУ  2:  http://www.stihi.ru/2020/03/14/7769