Мгновение из жизни одного аквамарина

В канун  весны  деревья замолкают.
Иначе ль , смогут  камни говорить?
В них нет желанья каменного рая-
Их наваждений путается  нить!
Меняют цвет и плотность - для подсказок.
Они бесстрастны к сути амальгам,
В плену  пространств,  основ и штампов разных,
Прислушиваясь к звукам белым  гамм.

Гроза объяла   небо  голубое.
По  первой хрупкой зелени травы
Бежали  от дождя мальчишек двое
С каким-то дерзким кличем боевым.
Один упал, споткнувшись о корягу-
Ушиб колено, в ссадинах рука.
Второй – лишь  посмеялся  над беднягой
И, скорчив рожу, к дому поскакал.
Там прыгнул на диван,  не раздеваясь.
На плечи – плед, под ноги - мягкий стул.
И выдав: «Да, погодка штормовая!»,
Он весело  на бабушку взглянул.
А та - тихонько у  окна стояла.
На выцветших глазах ее сухих
Дрожащей пеленой печаль  опала.
Тоска поджатых  губ – суровый  штрих.
Ждала, пока хромая,  до дивана
Добрел ее второй, промокший внук.
Печенье поднесла, промыла  раны,
Присела рядом  и  запела   вдруг:
«…Тате, их данк дир,
Тате их лейб дир,
Вейле их бин аид,
Тате, их данк дир,
Тате их лейб дир,
Вайле их хоб дир либ»

Прислушиваясь к незнакомой речи,
Жевал печенье дерзкий  мальчуган,
Второму – зыбкой дрожью било  плечи.
Просил  : «Бабуля, слышишь, перестань!
Я знаю - эту песню пели в гетто
Евреи  в Кельме. Знаю и про Лодзь.»
И бабушка вздохнула: « Но  об этом,
Молчать мне очень долго   довелось…»
На меленькой морщинистой ладони
В  оправе потемневшей серебра
Слезой застыла глубины  бездонной
Небес лазурь и  моря  бирюза-
Аквамарин.
“Хранитель счастья – скажут,
Но этот камень видел горя суть -
Беду, что людям выпала  однажды,
В ту ночь, когда никто не смог уснуть.“

Там,  в камне возникало нечто   злое -
В жестокий, запредельный мир портал.
Казалось,  вспомнив  давнее былое ,
Он бабушкин рассказ  отображал.

“Посты сторожевые, километры
Колючих ограждений, патрули,
Дома - все пахло страхом. В руки смерти,
Сломавшиеся, там на  пули  шли.
Нацисты никого не пожалели -
Щедры на издевательства и смерть .
И в гетто  изолировав евреев
Их обрекали в горе  озвереть.

Я побиралась сиротой  в то время.
Война вершила страшный свой закон,
Но, в  гетто, мать двух  мальчиков евреев
Мне кров дала. Не каждый был  спасен,
хоть взгляд цеплялся за бездонность  неба,
А жизнь - за тело, хрупкое весьма.
И стоил  цианид  дешевле хлеба,
А голод истязал, сводил с ума,
Но люди выживали! Как умели,
Друг другу память не давали сжечь!
Для многих в гетто  стало главной целью -
Запомнить, выжить и урок извлечь!

В сорок четвертом, к высылке - приказом,
Собрать  сказали  стариков, детей.
Что это значит, догадался  каждый.
Последним словом бился пульс - « успей!»
Читали люди Тору. Пели вместе:
«Ата бехартану… аавта отану
верацита бану» . И в каждом жесте,
касанье,  взгляде - был итог всему
Горели там  сердца , делясь любовью!
Я помню танец ! Танцевали -  все,
Презрев  свои и немощность, и боли!

Я помню слезы в мутной  бирюзе -
Прощалась мама с оберегом рода.
У камня память есть и жизнь длинна,
А человеку  - миг дала природа.
Но, даже  миг, уменьшила война!
Я помню - мама очень торопилась,-
Как в пропасть со скалы, шагнула в ночь.
Отдав  кулон, она договорилась
И упросила вывезти  помочь
В мешке под ветошью хоть одного сынишку…

Ей  выбор за ночь испахал лицо!
Один парнишка теплый, добрый слишком.
Второй слыл умным дерзким сорванцом .
Но маме не делилось ни на малость!
Она, дрожа осиновым листом ,
Обняв детей , им что-то петь старалась,
а с губ слетал то вздох, то горький стон…
И крался в дверь рассвет соленый, терпкий.
Как  стройный стан - лишь за ночь стал сутул?
Вся смоль волос, как обернулась пеплом?

Присела мама  на трехногий стул -
Писать взялась,  не глядя  на мальчишек.
Я подползла к ней – тихая,  как тень!
Она писала. Жутко, быстро слишком
День начинался – страшный,  горький день!
А мать, свернув три маленьких бумажки,
В руках зажала крохкий уголек,
Мне прошептала: « Ты возьми!  Мне – страшно!
Одну бумажку ты возьми, дружок!»

Я, взяв ее, мгновенно развернула
И прочитала имя в ней… свое...
А мама, облегченно так   вздохнула!
В узлы связала  ветоши гнилье
И страшные слова  мне говорила:
«Что б ни случилось, слышишь, ты молчи!
Ты стань  немой! Кажись мертвей могилы-
Пусть о тебе не знают палачи!
Пусть о тебе забудут все на свете
До той  поры, когда придет весна!
Тогда людей спроси, а кто в ответе
За то, что натворила здесь война?

Тогда пиши, кричи о том, что знаешь!
За всех за нас проговори  слова,
Смотря в глаза виновных негодяев!
Но уцелей и выживи сперва!
Всех помни! Всех - тебя я заклинаю!
Родишь себе красивых сыновей…
Я май люблю! Пусть будет  это в мае,
Хотя - не важно… Все, пора - смелей!»

Со мной прощаясь,  жарко обнимали.
Один братишка хлебушек  мне дал,
Второй схватив лохмотья старой шали
Заботливо укутал. Слишком мал
И грязен был  мешок . Я задыхалась,
Чтоб воздух шел, прогрызла мать дыру.
Под скрип колес телеги,  мне усталость
Легла на грудь. Казалось - все ,  умру!
А скрип вдруг смолк  и все  остановилась.
Мне адской болью обожгло  плечо,
но я была нема, мертвей могилы!
Пронзило ногу жестко,  горячо
И стало липко… Дальше я  не помню.
Очнулась лишь в подвале, где поляк
От немцев меня прятал. И ни стона
Он от меня не слышал. Был ли знак,
Или он сам себе его придумал,
Но через год меня удочерил.
Слыл нелюдимым он - ворчал  угрюмо.
Весь мир ему враждебен был - не мил.
Меня ж оберегал и звал «moj aniol»!         
А я, словить  пытаясь звук весны,
Всегда сбегала  к дальнему кургану,
Глотая слезы полные вины.

Отец болел. Позвав меня, однажды
Заговорил о страшной той войне,
О безрассудной и звериной жажде,
Об исцеленье , о своей родне…
Как разбомбили дом в тридцать девятом
и выжили  лишь  он да младший брат.
Решили воевать - пошли в  солдаты.
Отец был ранен и  пришел  назад,
Но брата потерял. Найти пытался
И сетовал , что глупая  судьба,
Сходил с ума! Калекой  сам остался,
а тут вдруг я - изранена, слаба…
Он вспоминал, как вез меня из гетто
Не знал, что не парнишка в том  мешке.
А на посту ,  вдруг,  новые  запреты,
Залп, тишина  и … жизнь- на волоске!
И плата -  странный помутневший камень!
Он протянул знакомый мне кулон
и простонал :  «Своими я  грехами
Его прозрачность отнял, только он -
Не отомстил!  Аквамарин – хранитель!
А знаешь, нет расизма у камней!»
Потом, почистив свой  парадный китель,
Он лег в постель  и умер… Девять дней
Я плакала! В горячке вспоминала
То небо в гетто, то аквамарин
И знала -  сотни жизней будет мало,
Чтоб память всю отстроить из руин!
Чтобы о каждом прозвучало слово,
Над чьех судьбой глумились палачи,
Весна гремела  ливнем: « Ты -  готова!»
Молчать мне больше не было причин!“

Вдруг дерзкий внук  вскочил «Прости братишка!
Ведь я не понимал чужую боль!
Бабуленька, прости - я глупый слишком,
Но твой урок мою излечит хворь!
Я научусь однажды  слушать камни!
Когда молчат деревья их слышней?»

Так человек рождался за словами!
Шло слово в жизнь и растворялось в ней.
И незаметно в дом прокрался вечер.
Свет не включали - разожгли камин.
На сердце стало  всем  немного  легче
И радостью сверкал  аквамарин!