Там олень бродит жамшевый

                Ирине Тимофеевой


Я их застал ещё, этих бабушек, брутально нетрезвых, с крепким запахом перегара табака и дешевого портвейна, с сизо выцветшими наколками на пальцах и предплечьях рук. Ничего женского в них уже и давно не было, материнского тоже. Судьба оборвала их женственность в самом расцвете, а материнского не дала ничуть. Ну да, ну да, могу сказать я сейчас через многие годы, как это? – каждый кузнец своей судьбы. Но не прав я буду, ой как не прав… И,  потому, моя неправота подвигает меня на этот сумрачный рассказ, ибо, из песни слово не выкинуть, а, рассказ будет не  рассказ, коли он без ложки дёгтя…
Наша школа размещалась в бывшем  бараке усиленного режима (БУР). Посёлок, тож, бывший лагерь предателей и врагов народа, располагался в старых бараках лагерной постройки. И мы располагались и беззаботно жили  в них, нимало не задумываясь, кому пришли на смену. Кого наша поросль беззастенчиво потеснила, кому мы  были симпатичны, а кому, в силу многих причин, ненавистны.
Как прочувствованно  мы проклинали школу весной, так же и ждали возобновления её работы  в сентябре. Всё это совпадало с началом сезона охоты, с красивейшей на свете сибирской осенью, с приходом в тебя в класс возмужавшим, заматеревшим за три месяца «мужиком». А как менялись наши девочки – одноклассницы! Скромная форма только подчеркивала женственность вчера ещё подростковых форм, и мы, уже отставшие от них в росте и фактуре, готовы были рисовать себе несуществующие усы, и напрасно скребли голые подбородки отцовскими бритвами. Ну, ничего там не наблюдалось, ни вершков, ни корешков! Это было печально, но нестерпимо печальней было, когда наших девочек брал под руку и уводил куда следует, кто-то старше и мужественней нас.
Мы все жили тогда бедно, хотя – не так,- равно, так будет верней. В сумерках мы катали девчонок на велосипедах вдоль излучины реки, по великолепной насыпи бывшей железной дороги, утопленной в пятидесятых строителями Братской ГЭС. Те, кто не были фаворитками владельцев оных, скромно ждали своей очереди на перекрёстке, откуда начиналась эта трасса, и ждали не напрасно. Так как, негласный договор был в силе – катать всех без исключения. Красивые и не совсем, да и дурнушки,  они все сидели  в кольце наших рук на «рамке» велосипедов, неловко откинув ноги на левую сторону, и учащенно дыша, помогали тем выкручивать тяжеленые педали их извозчику. Не знаю,  кто был больше рад этим вояжам, но, кажется, мы, -  ведь не каждый день можно было обнять незнаемое существо. У которого, мы то втайне знали, всё было не так как у нас. А как, - история пока умалчивала. И что это был за восторг, чувство трепетное до одури, когда одно касание  колен, или груди со спиной повергали тебя в шок, краску стыда, или чудесное состояние онемения и безъязыкости! Хруст мелкой гальки под резиной шин, речная прохлада, порывами бьющая тебя по лицу, странное всемогущество,  рождаемое равномерным бегом колес и упругим отзывом педалей, локон девушки, попадающий тебе на лицо, что это, черт возьми, было? Наверное, рождение мужчин, рождение из того, - лохматого нескладного, оторви и выбрось, чего не жаль…
А, где же бабушки? -  спросит читатель. Не торопись, друг мой, вот тут  они и выходят на сцену. Тётя Галя – бандеровка и тётя Шура – враг народа. Две технички, топившие печи в нашей школе и мывшие полы, полы в бывшем бараке усиленного режима. Где в старые времена им приходилось быть частыми постояльцами. Тётя Галя была смугла,  худа и усата,  тётя Шура – грузна и безголоса, тонкий горловой фальцет лишь изредка вырывался из её уст. Обе  зверски курили: бандеровка  - «Беломор», врагиня – махорку. Мирно посиживая в кубовой (помещение, где стояла печь с емкостью для нагрева воды), во время уроков,  они были чем-то неуловимо схожи, несмотря на столь разный внешний вид.  Может, лагерный быт дал такой оттиск, может, послелагерный быт, так как жили они вдвоём, не расставаясь уже много лет. Бог  весть…
А в  шести километрах от поселка  тайга постепенно превращала в руины  строения женской колонии, тогда  там ещё стояли длинные плети глухих заборов, караульные вышки хранили на своих парапетах факсимиле охранников, пустые бараки, уже безглазые и безликие, держали прямые коньки драночных крыш. Там было страшно, ужасно и безвоздушно,   но тем притягательней было ходить туда. А тут тётки, которые там просидели, с ума сойти, мыслимое ли дело? – двадцать лет!
Не отличаясь  большим тактом, мы пытались расспрашивать их, как это – сидеть?
«Та шо, - говорила Галя, - а на сраци…»
А Шура гневно свистела и окуривала нас махорочным ядом.
     Нам они были бедой и выручкой: у них мы прятали перед уроками папиросы и спички, поскольку педагоги наши были истинными педагогами,  да к тому же, фронтовиками поголовно. Могли обыскать карманы на предмет табака или прочего ненужного в школе и, при обнаружении оного,  задать жестокую трёпку, невзирая на лица и чины родителей. И,  то было справедливо, попробуй, пожалуйся им, получишь ещё больше.
Через тётю Галю мы слали любовные записки девочкам, и что это были за записки!  Писали даже  и по-немецки, анонимно, «isch du liben». А тётя Галя ( всё  потаённое происходило в кубовой)  разливаясь своим фрикативным  г, пыталась объяснить «хлопчечку, чи дивчине», то бишь адресату, « шо вин хорош, гарненький, чи,  гарненька, не лякайсь, усе буде хорошо». Тетя Шура же, посвистывая горлом и попыхивая махорочной самокруткой, неизменно резюмировала: «Связался черт с девкой!» «А трясця твоей матери!» -  был неизменный ответ, и, опять слышалось: « та гарненько усэ…»
Дальше больше, -  мы росли в глухом углу России, на задворках большого мира и нравы наши были не лицеприятны нынешним. В двенадцать лет у меня было две лодки, десяток рыболовных сетей и три ружья. Я мог запросто уехать на рыбную ловлю, на пару дней, уйти в тайгу по чернотропу, вернуться через несколько суток и это не считалось чем-то из ряда вон выходящим. 
Когда начиналась школьные будни, мы учились во вторую смену, с двух часов дня. Как правило: утром раненько надо было убежать в лес, погонять посвистывающую братву рябчиков, а уж после, успел, не успел, бежать на уроки. Так вот мы и бежали, с ружьём  и набитой дичью – в школу. Ружья ставили в кубовой, птичку – другую  с десятком папирос - гвоздиков «Север», оставляли тёткам, кроме ружей у нас  были ещё и пугачи для забавы, и поджиги, что конечно, серьезней. У самых рукодельных – малокалиберные самодельные пистолеты. Это, конечно, не афишировалось, но, у каждого уважающего себя «пацана» обязано было быть. Тётки были привычны ко всему. К примеру, моё появление приветствовалось так: «Ото, начальник капеллы бандуристов, и с бандурой!» Бандурой, рушницей и гарматой, называлось моё малопульное ружьё. Валера Кузнецов приносил дробовик, Олег Тирский  - белку: дробовик  с нарезным тозовочным.  Мы чинно ставили дудорги за вешалку, выгружали из-за пазухи  патроны в карманы пальто. После того, как Саня Ганин взорвал патрон на уроке и оторвал себе палец, ношение их в класс не поощрялось. «Капелла бандуристов в сборе!» - подытоживала Галя. «Геть по классам!» «Шантрапа!» - свистела Шура. И мы делали -  геть, геть!
  Директор школы, Николай Александрович, инвалид Великой войны и  капитан пулеметной роты, всё  знал о наших проделках, видел наши стволы в кубовой, но ничего запрещающего не изрекал. «Мальчишки поганые, всё бы им воевать,  - обычно бурчал он, - зато  из них  выйдут знатные мужики! Порядок в танковых войсках!» Так вот и соседствовали: мальчишки,  ружья, враги народа и герои войны в тесном помещении бывшего карцера на протяжении нескольких лет.
Тётя Галя и тётя Шура порою крепенько запивали, мешали спирт с валерьянкой, делая лагерный коньяк, пили страшный своей вонючестью портвейн, самогон и брагу: тогда дрова к печам таскали мы, и полы в нашей школе мыли тоже мы, и звонили бронзовым колокольчиком, - перемена, тоже мы!  Мы их любили и жалели:  бандеровку и врага народа, и всячески пытались скрыть их  прегрешения от «власть имущих», то бишь - директората.  Но порою, когда тоска, видать,  одолевала их не на шутку, из-за плотно прикрытой двери кубовой можно было расслышать модный в те времена распев: «Там олень бродит жамжевый, сопки в рыжем дыму, почему же ты замужем, почему, почему…»Вот  тут мы были бессильны, ибо -  безобразие вырывалось наружу. А,  как то поздним вечером, мы видели, как туда, прижимая полупустым рукавом стеклянный сосуд, воровато оглядываясь, зашёл наш бравый директор. И вскорости уже распев поменялся на «Вспомним о тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…» Они плакали и пели.  Каждый, конечно, о своём: бандеровка Галя, осужденная шестнадцатилетней девушкой в сорок шестом; русский офицер 1920 ого года рождения, из того призыва, кто практически не дожил до Победы, они  все полегли на Русских равнинах; тетя Шура, как то ухитрившаяся предать  русский  народ в 1939 ом. И такая неизбывная тоска по несбывшемуся, не случившемуся с ними,  слышалась в этих голосах, что мороз по коже пробивал нас, деревенских хулиганистых «мужичков», махновцев.  Не знавших ещё  тогда бездну боли в  слове «прошлое», комок страха в неопределённости будущего, и никем не оценённой  ценности настоящего…
«Там олень бродит жамшевый…
…Кто замерзал на снегу…
…Почему же ты замужем…
…Горло ломая врагу…»

Я не знаю, к какому берегу причислить себя, я не противник  прошлого, но не приветствую страшное  будущее.  Прошло так много лет, умерла империя, взрастившая меня. Умерли и те, о ком я пишу, и даже кости их изгнили и распались в прах.   Но мне одинаково жаль, через толщу  времени,  и Галю, и Шуру, и бедного Николая Саныча, спившегося и ослепшего перед смертью. И, сам собой возникает вопрос: когда это кончится?
22. 04. 2018 – 20. 02. 2020.