Стая бабочек Сборник

Парус
 
                Н. П.
Однажды, выйдя из харчевни
зелёным вечером китайским,
в зелёном воздухе вечернем
я попрошу тебя "Останься.

Останься там, где мы не жили,
где эти странные законы.
Где не понять - летят стрижи ли?
миниатюрные ль драконы?

Где на фонарике прекрасном
слова прекрасные, как звери.
Где мы с тобою так напрасны,
что поэтичны в высшей мере.

А я с тобою не расстанусь,
поскольку ты осталась там, где
несчастья ищет белый парус
под небом цвета виноградин".

 
 
 
 
Словно дочь Аркадио

Ты гриппуешь и моешь посуду,
я несу стеклотару в ларёк.
Обдаёт неизвестно откуда
нас нездешний, не наш холодок.
Оттого, что летит, улетая,
простыня в полумрак голубой,
жёлтых бабочек страшная стая
там кружит и кружит над тобой.

И понять невозможно причины -
отчего нас вписали в роман,
где не плачут от страха мужчины,
только верят виденьям и снам.

Ты посуду домоешь и ляжешь,
и опять полетит простыня.
Я ведь знаю, ты с этим не свяжешь
никакого больного огня -

ни повышенной температуры,
ни дыхания через огонь.
И прохладней ладони скульптуры
простыни голубая ладонь,

уносящей в какие-то дали,
как девчонку семнадцати лет,
от зимы, от распухших миндалин,
от меня - мой единственный свет.

 
 
 
 
О бесследном

И крутилась, крутилась, крутилась пластинка.
И вертелся сквозняк, завернувшийся в штору,
словно в белой горячке и белой простынке
алкоголик, гуляющий по коридору
в этой старой больнице, зовущейся домом
для того, кто никак не дослушает Баха, -
тоже вертится он, и сбивается комом
одеяло и в горле дыханье - от страха.

Потому что глядит со своей колокольни,
с колокольни партиты, чаконы, токкаты,
на своих же недугов подземные штольни.
Боже мой! Даже в штольнях бывают закаты.

Даже там розовеет, становится нежным -
до того, что любое сравнение бледно
перед этим... каким? Напишу - неизбежным,
навестившим как Тать, уходящим бесследно.

 
 
 
 
И Ли Бо, как птица
                Е. Ч.
Помудреть по-стариковски,
примириться с тем и этим...
Не до лоска. До полоски -
бледной, нежной - на рассвете.

На рассвете, на востоке.
Отбывая, улетая,
переходишь на высокий
слог старинного Китая.

Ветер волосы колышет,
что седые паутинки,
и Ли Бо, как птица, дышит -
дышит с баховской пластинки.

Сорок лет прошло как надо,
восемь - как в стихах Ли Бая
наступившая прохлада,
голубая-голубая.

Так тому и быть, наверно -
по обочине, в халате.
Было - весело и скверно.
Стало - нежно. Вот и хватит.

 
 
 
 
Ничего другого

По-прежнему музыка будет играть,
и светлое - радовать светом,
а я, если лягу с тобою в кровать,
то вряд ли не в городе этом,
то вряд ли в моём, вряд ли даже в твоём.
Есть город, где лица, как птицы.
А где нам ещё находиться вдвоём,
а где нам ещё находиться?

Уставшие птицы под сильным дождём,
вот - сойка, вот - голубь, вот - кондор.
А разве чего-то другого мы ждём,
чем жизни и смерти в Макондо.

 
 
 
 
Завариваешь чай

Далеко-далеко,
там, где всё горячей,
пролетает дракон
у тебя на плече.
Может быть, я не прав,
и дракон твой ещё
спит в безмолвии трав.
И пустует плечо.

Ты ведь знаешь, куда
и кому прилететь.

Закипает вода
и пытается петь,
по-драконьи ворча,

потому что в ответ
смотрит в воду с плеча
тот, кого как бы нет.

 
 
 
 
Blake

Пока я был с тобою рядом,
и обнимал тебя пока,
закат завзятым конокрадом
увёл куда-то облака.
И небо просто опустело.
Но впрочем, это не беда.
Пускай слоняются без дела
четыре всадника Суда.

А значит, нам дана отсрочка.
Да только будем ли целей? -
лицо белее, чем сорочка,
сорочка - ангела белей.

 
 
 
 
Простая штука
 
Оттого, что вывод ясен,
прост и гладок, как доска,
настигает в Арзамасе
непонятная тоска.
До чего же это просто,
никаких тебе афер.
Что с того, что ты - апостол,
граф и бывший офицер.

Красно-белые квадраты
так ужасны в свете "был".

Утром мужичок помятый
подхлестнёт слегка кобыл.
"Ннно, залётные! А ну-ка!"
И осклабится, дурак.

Значит, всё - простая штука.
Значит, страшно, если так.

 
 
 
 
Драконы

А я один и не дошёл бы
до этих нежности и горя,
до рисования по шёлку,
до Чёрной тушечницы моря .
Смотрел бы всё в проём оконный,
печальных сцен случайный зритель.
Летят китайские драконы
в свою одесскую обитель.

Летят, минуя полустанки,
летят сквозь глушь моих околиц,
летят на горькие приманки
Причерноморья и бессонниц.

И замирая в полушаге,
носами тычутся в ладошку
сарматской ночи и бумаги,
фарфоровой не понарошку.

 
 
 
 
Hallelujah!
 
Поставлю Лёню Когана,
запл`ачу, заплач`у
за всё, что мною трогано,
да вот - не по плечу.
За горечь поцелуя,
за латку на плаще.
За то, что "Аллилуйя!"
и в общем и вообще!



Музыки звука
 
                Н. П.
На хвосте притащила сорока
нам не новые вести о том,
что, по воле тяжёлого рока,
то, что было, то будет потом.

Что заблудятся руки в гитаре,
что заблудятся пальцы в струне,
что заблудится утро в отаре
облаков или туч табуне.

Что заблудятся губы неловко
в этих нежных и бледных губах,
что напор, а потом – остановка,
вновь – напор, и бесстыдное Ах!

Что тяжёлая музыка длится,
может, блюз, может, рок, может, джаз.
Что за женщину эту – ресницу –
я отдам всё, что мир не отдаст.

И плутает мотив в переулке,
и пугает прохожих сейчас
этот зыбкий и пьяный и гулкий
всплеск открывшихся дымчатых глаз.

 

Пара песен о королеве
 
 
-1-
                А. П.

Где-то – то ли справа, то ли слева,
может быть, с других каких сторон –
музыка идёт, что королева.
Приготовим королеве трон!

Пусть трепещут на ветру лохмотья,
пусть она чернее, чем земля,
пусть она расплачивалась плотью,
жаря спирт, цигаркою смоля,

потому что было не однажды -
смачивала музыки слеза
губы – умирающим от жажды,
увлажняла призракам глаза,

потому что выла, как собака,
потому что плакала, как дочь,
потому что из огня и мрака,
потому что не смогла помочь.

Заклинала и плясала голой
на игле – во мраке и огне –
над твоею старой радиолой,
а тогда – новёхонькой вполне.

 
-2-

    "In them old cotton fields back home".

Чужая музыка, чужая –
не дай мне Бог другой судьбы.
Не знала мать, меня рожая,
что я родился – для трубы,

для очень долгого заката
над белокровием полей,
и эта песня виновата,
что умирать не тяжелей,

чем петь и плакать у обочин,
когда над облачной грядой
всплывает, нежно скособочен,
прозрачный месяц молодой,

когда в одном – прекрасном – миге
моим доверятся губам
та песня, что поёт мне ниггер,
и в Лету канувший агдам.

 
 
Когда холодно
 
 
-1-
"Мне холодно в этом просторе".
                Ев. Б.

Мне холодно в этом просторе,
где воздух предчувствием сжат
и радостно песню о горе
певцы и певицы визжат.

А можно бы выдохнуть сразу
себя, и растаять, как дым,
рассеяться старою фразой –
"Живи и умри молодым".

Но стыдно такое потёртым
и чёрствым уже калачам.
Они в комнатушке-каптёрке,
бывает, не спят по ночам.

А просто – встают на колени
и молятся, чтобы не раз
увидеть цветенье сирени,
услышать любимый свой джаз,

сверкать зажигалкой ли, спичкой,
курить и не думать о том,
что вот – роковой электричкой
грохочет за окнами гром.

-2-

То ли то, а то ли это,
то ли в шутку, невсерьёз,
то ли вправду песня спета
до мурашек и до слёз.

Знаешь этот крик гортанный
на заре, когда дождит,
а из каждого стакана
раздаётся "Подожди!

Вот тебе немного чаю
или красного вина.
Пусть немного окрепчает
вся любовь твоя-вина.

Чтобы смог ты, чёрным потом,
негритянским, изойдя,
уходить, идя по нотам,
а не просто уходя."

-3-

                Н. П.
Так и надо, без пользы для дела,
просто так, и без всякого "для",
чтобы пламенем белым горела,
то есть белой сиренью земля.

Чтобы в комнате маленькой душной
разливался прекрасный мотив
ради песни моей золотушной,
эту песню собою простив.

Чтобы, даже собою не понят,
я кидался на приступ огня
из траншеи похмелья и комнат –
на сиянье холодное дня.

А по клавишам бегают руки
и дыхание льётся в мундштук,
и от нежной тоски, а не скуки,
зарождаются мука и звук.

И сажаю себе на колени
я, за хрупкие бёдра держа,
ту из списка небесных видений,
что шагает по кромке ножа,

чтобы просто сидеть у окошка
и курить, и глядеть на зарю,
чтобы рядом мурлыкала кошка,
та, с которой сейчас говорю.

 
 
 
 
Госпел для Серёжи
 
 
                С. П.
А хорошо бы – выпал белый снег,
(какое-никакое – всё же чудо)
и по нему уходит человек,
уходит насовсем из ниоткуда.

А есть ли Бог? А Бог наверно есть.
Лишь потому я так уверен в этом,
что вот – сирень, готовая расцвесть
и отцвести потом холодным летом,

что снег пойдёт, пускай и не сейчас,
чудесный снег чудесною зимою,
что слёзы собрались у наших глаз,
как звери подобрались к водопою.

 
 
 
 
Нон-вибрато
 
 
                Н. П.
-1-

Откуда? зачем ты? – Не помню. Не знаю.
Рассвет как рассвет, только это и важно.
Сейчас я умру. Я сейчас доиграю.
Отмучаюсь спичкой – простою бумажной.

Но только потом, и на долгие годы,
не сможешь забыть ни душою, ни телом,
как в нежном припадке любви и свободы
я утром пришла, а потом догорела,

как всё остальное прошло в разговорах,
объятьях, сношеньях, в навязчивом гуле,
как взрывы и шёпот, как шорох и порох
в конечном итоге тебя обманули.

-2-

Прочти, сожги, прости уловку
писать бог знает что сейчас.
Мне перед музыкой неловко
как перед слушающей нас.

Неловко за любую фразу,
любая фраза невпопад
перед лицом такого джаза,
который сразу – рай и ад.

Не уповаю, просто где-то
в огромном космосе пустом
по кругу вертится планета -
наш неуютный милый дом,

где раздаётся нон-вибрато
в такой сиреневой ночи,
что сердце порвано и сжато
его приказом – "Помолчи!

Послушай звука лихорадку,
послушай, как живёт трубач,
умри-замри легко и сладко,
и обязательно заплачь".

 
 

 
 
 
 
 
Апрельское
 
Вот и месяц прошёл в разговорах,
разговорах о чём-то не том.
В это время барахтался в шторах
тот же ветер, что в мире пустом,
где ни Евы ещё, ни Адама,
только птицы ныряют в траву,
где от ветра и птичьего гама
облака золотые плывут.

Где-то там, где-то в самом начале.
И была бы потеряна связь,
не пропой мне об этом в печали,
под завязку туда погрузясь,

мастера духовых и ударных
в ореоле небесных лучей,
не сейчас, а в одну из угарных,
перегарных заморских ночей.

 
 
 
Ветерок
 
 
                Вл. А.
Ветерок со дна чего-то,
может, бездны мировой.
После долгого полёта
он приходит за тобой.

И тогда хвалиться нечем -
звуком, смыслом – всё не то.
Смотришь не по-человечьи,
мёрзнешь в шапке и в пальто,

и глядишь на лист осенний,
как летит он, не спеша,
словно это, вне спасенья
и проклятия, душа.




Сказка
 
Жили-были, горевали
и садились в поезда,
целовались на вокзале,
целовались навсегда,
не пропойцы, не убийцы -
дети русские зимы.
Жили-были натуфийцы.
Жили-были так же мы.

Ничего не остаётся,
кроме "Ты меня прости."
Над вокзалом голос льётся -
"с тридевятого пути..."

 
 
 
 
Привычка
 
Заболело утром сердце и
стало капельку страшнее -
на италии-флоренции
я гляжу со дна траншеи,
посветлеет в полдевятого -
за стеною то же самое:
"Я убью тебя, проклятого!"
Сложно жить с Прекрасной Дамою.

Проще с кошкой или птичкою,
и привычкой к одиночеству -
самой вредною привычкою,
но бросать её не хочется.

И смотреть оттуда - с донышка -
вот Флоренция, вот семечки -
Беатриче с нежным горлышком,
певчим горлом канареечки.

 
 
 
 
Керосин
 
Выпей с горя керосину,
а не сладкого вина.
Выпей горькую осину,
керосин допив до дна.
Да, хотелось о высоком.
Так его и попроси -
керосинового сока,
сока едкого осин.

Всё другое - против правил.
У всего - не тот размах.
Жил-да-был художник в Арле,
тоже керосином пах.

А ещё вокруг - болотца,
пусть вода не глубока,
но водица пахнет оцтом -
для последнего глотка.

 
 
 
 
Белая ночь
 
Всё позабудешь. Забудется даже
зыбкое белое-белое лето,
что-то такое, что было на пляже,
бледность, полоска - заката? рассвета?
Как надевала потом босоножки.
Стоит ли помнить? - вода и песочек.
Нет даже лунной приличной дорожки.
Их не бывает здесь в летние ночи.

 
 
 
 
«Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится»
 
Так скверно бывает порою -
не каплет из карего глаза,
но кажется вечность - дырою,
не больше мышиного лаза.
Уже не попаришься, Манька
из детского полу-фольклора!
Стань всё свидригайловской банькой,
то не было б и разговора.

Но нет ни бадьи, ни ушата,
ни времени на развлеченье.
Как звёзды, мерцают мышата
своим розоватым свеченьем.

 
 
 
 
Сквозняк
 
Потому что дело к ночи.
Вот и жму на тормоза.
Вот и говорю короче.
Закрываются глаза.
Мрак, подкравшийся украдкой,
он не друг мне и не враг.
Если чётко, если кратко -
этот мрак всего лишь мрак.

Я окно плотней закрою.
Здесь сквозняк - уже я сам,
и слегка веду рукою
по любимым волосам.

 
 
 
 
Трава
 
Уложи меня на кровать
и окно распахни во двор.
Научи меня умирать.
Раз не умер я до сих пор,
значит нужен особый час,
даже если он - неказист -
не отводит от жизни глаз,
как влюбившийся гимназист,

если пишет он на стене -
от избытка последних сил -
неприличную фразу "Нет
ничего, что я не любил".

Чтобы не "не расти трава",
чтоб росла - и во всей красе, -
чтобы вымочить рукава
в гефсиманской её росе.

 
 
 
 
Послания с Понта
 
-1-
Вот и дождь отшумел и прошёл,
комары забавляются пеньем.
Отражаемся в чём-то большом
и не верим своим отраженьям.

Слишком уж постоянны они,
неизменчивы, неизменимы,
словно вмёрзли созвездий огни
в бесконечные скифские зимы.

Словно это - не радостный юг,
где с тобою нашли мы друг друга,
а заходит по новой на круг
ледяная сарматская вьюга.

Что сказать? Что прекрасны, - скажу -
отраженья в Посланиях с Понта,
демонстрация горла ножу
голубого, как сталь, горизонта.

-2-

Мы твёрдо с тобою решили
встречаться в том времени, где
вино замерзает в кувшине
и льдинки звенят в бороде,

и пахнет овечьим ночлегом,
и, главное, слёзы текут
из глаз, припорошенных снегом,
идущим без роздыха тут.

Как пеший, по снегу идущий,
проходят и месяц и год.
А стужи похлёбка не гуще
и не солонее невзгод.

И что нас туда притянуло,
на горькую корку земли,
когда сладкий мякиш Катулла
запить соррентийским могли...

Глаза бы мои не глядели
туда, а однако глядят
на то, как сплошные метели
на диком своём говорят.

И дикий с латинским мешая,
какая-то зябкая тень
поёт, что закатом лишайным
холодный кончается день.

И тени мы не прекословим.
Но всё-таки и не виним
в создании этих условий
свой третий расхристанный Рим.

 
 
 
 
Качели
 
Самые обычные качели,
тысячи подобных на Руси.
Но влетают в сумрак Боттичелли,
в сепию вечернюю Го Си.
Раскачайся по заветам Блока,
поднимись туда, где в эту ночь
станет страшно, страшно-одиноко -
видеть всё и не уметь помочь.

А потом - сквозь небо флорентийца
и китайца горы и леса -
опустись с лицом самоубийцы,
с инеем в глазах и волосах.

 
 
 
 
Элеанор Ригби
 
Это остаётся на потом -
то, что ничего не остаётся.
В женщине с багрово-красным ртом
девочка уже не узнаётся.
Сколько было летней синевы,
сколько было берега морского,
юное подобье тетивы
Врубеля любило и Крамского.

Хохотало, голову задрав,
падало в открытые объятья,
пачкало зелёным соком трав
голубое ситцевое платье.

И не скажешь - в мире правды нет.
Правда есть - упряма и жестока.
Ледяная рябь, холодные свет,
лучшие стихотворенья Блока.

Избежит Офелия воды,
Гамлета замучают болезни.
Следственно, пополнятся ряды
прихожан у пастора МакКензи.

 

Диалог
 
Речь, подлёдная вполне,
речь, похожая на реку.
Неуютно при луне
Богу, роще, человеку.
Словно догола раздет
человек жемчужным светом.
Словно этот самый свет
большей частью не на этом.

Рощу голую осин
Бог дыханием качает,
говорит – "Ответь мне, сын".
Человек не отвечает,

отвечает кое-как,
отвечает не по делу.
Речь, похожая на мрак,
подо льдом сплошным и белым.

 
 
 
 
Девушка, читающая письмо
                Н.
За неблизкими рубежами
у тебя потеплело зимой.
А у нас закат – каторжанин,
негде ставить на нём клеймо.

Вспоминаются: лето, танцы,
то, что летом сказать не смог.

Пышнотелая дочь голландца
с головою ушла в письмо.
Состоящая вся из света
и пылинок в сплошном свету.

Плакать хочется. Сигарета
мелким бесом дрожит во рту.

Что нам делать на этой сфере?
Ты не знаешь. Да я и сам...
Рассылает письма Вермеер
по отсутствующим адресам.

Получатели – в чистом поле,
белом поле – полынном раю –
и не вспомнят – блаженные – боли
краснокаменный свой уют.

 
 
 
 
Такая музыка
 
Окошка розовая пломба,
сядь у него, кури всю ночь.
Тревожным звукам Сент-Коломба
тебе, конечно, не помочь.
Так поменяй неясность эту -
ты не поможешь ли? тебе? -
на "поглядеть в глаза рассвету",
чтоб он глядел в глаза тебе.

Ночь незаметно пронесётся,
а утром до костей проймёт,
растает и слезой прольётся
анестезии горький лёд.

Всё будет так, как было прежде,
но только горечь чуть сильней,
но только места нет надежде
в печальной музыке твоей.

Всё, что потом, всё, что за этим,
неторопливо запиши -
диезы чаек на рассвете,
молчанье собственной души.

 
 
 
 
Кошка
 
Кошка моя, голландка,
девушка с той картины...
Словом одним, иностранка,
трётся о мой ботинок.
Саския... Память о Ленке.
Сгусток тепла и лени.
То ли её на коленки,
то ли – пред ней – на колени.

Даже как-то неловко,
даже стыдно отчасти
то, что эта плутовка
больше знает о счастье,

лучше видит в потёмках,
чует, что снедь в пакете,
и промолчит о кромках –
льда, безнадёги, смерти.

 
 
 
 
Жилмассив
 
Я живу в лесу каком-то.
Звери дышат горячо.
Полнолуния котомка
больно давит на плечо.
Это – зона неживая,
это – наш жилой район.
Словно рана ножевая
успокаивает сон.

И во сне плетутся люди
за хабалкою – раз-два,
а у той – лежит на блюде –
бар Зехарьи голова.

 
 
 
 
 
Малые голландцы
 
-1-

Ты – частица этого пейзажа,
ты – частица телом и душой.
Снег лежит, белея, словно сажа -
ничего! – нормально, хорошо.

А на нём – прогулок песьих прядки.
А над ним – зияния ворон.
Видишь, всё по-прежнему в порядке -
всё, всегда, везде, со всех сторон.

Чуть заметно воздух пахнет сланцем.
Где-то далеко – среди дерев -
заблудились малые голландцы,
раз пятьсот зимою умерев,

раз пятьсот оттаяв и воскреснув,
но дорогу потеряв навек.
Что-то тяжело, прохладно, пресно
по щекам сбегает из-под век.

-2-

Изломаны деревья и картаво
в их глубине скопленье тёмных птиц.
Но вот закат. И жуткий отблеск славы
касается и наших бледных лиц,

как будто мир сейчас сойдёт с экрана,
и ход его событий убыстрён,
и ангелы кричат для Иоанна
на диалекте галок и ворон.

А там – вдали – слегка синеют сосны.
И только их мне хочется сберечь,
чтоб лишь для них звучала в переносном
прямая несгибаемая речь.

 
 
 
 
 
Осенняя фуга
                Н.
Есть какой-то во всём изъян.
Солнце с рожицей обезьяней.
Но в глазах у тебя – Себастьян
захлебнулся в своём органе.

Руку тянет, идя на дно.
Никакого в органе брода.
Ну и что нам с тобою дано?
Эти обморок и свобода,

и природа в твоём окне -
безысходность её в наличье,
и на самом органном дне -
то ли рыбье, а то ли – птичье.

И луна рассыпалась на
голубые дрожащие кольца.
Никого нет другого, одна
есть у Бога – Регина  Ольсен.

Утром выйду. Чухонский двор -
очень гладкий, прилизанный дворик.
Только он ведёт разговор -
на органном – о Кьеркегоре.

Пробуждается давний страх.
То ли нежность, а то ли – вьюга.
Бедный Сёрен, могучий Бах,
вскрик вполголоса, осень-фуга.

 
 
 
 
 
Тайна
 
                И-С. Б.
Он идёт. Какой-то тайной
светятся его глаза.

Не от ветра, не случайно
на глазу его слеза -

сильно мучает изжога,
скверно пахнет изо рта.

А ещё – со-звучье Бога
в тайне нотного Креста.

 
 
 
 
Рожок
 
Пускай я в полёте, точнее, в пролёте,
но всё же скажу, а за вами должок -
"Карета везёт остроносого Гёте,
и кучер всё дует и дует в рожок."
И дело не в Гёте, не в кучере этом,
а в том, что рожок заливается зря.
Блестит отражённым поверхностью светом,
а спящему городу до фонаря.

Вы скажете – "Сказка", – и будете правы.
Какой там рожок?! И какого рожна
сперва я напился какой-то отравы,
потом – про луну.
А она вам нужна?

 
 
 
 
 
Поэту
 
Пока я по улицам шлялся,
как самый последний дебил,
ты к чёрному дну прикасался,
ты в чёрной квартире курил.
И выла в проулке собака -
кошмаров ночных соловей,
и плавало облако мрака
над жизнью и смертью твоей.

Пока я стрелял сигареты
с невинной улыбкой мальца,
какое-то облако света
касалось больного лица,

и в комнате пахло не щами,
не водкою, не табаком,
а пахло со мною прощаньем.
.........................
Со мною ты не был знаком.