Господне кино Сборник

DRAMMA GIOCOSO

-1-

С мелодии много ли спроса?
Лишь только бы сердце болело,
когда обдаёт купоросом
она хохоток Лепорелло.

Блестит над Севильей аргентум
созвездий - звенящей картечью.
Балакают божьи агенты
скрипично-валторновой речью.

И что-то понятно в их мове
тому, кто хлебнул, не подувши,
не суть, разведённую в слове,
но звуки из венских отдушин.

Привет, и за дело, нарколог,
гони через уголь попсовый
весь ужас классической школы,
где ухают медные совы.

-2-

Тишины надорванная трёшка,
не концерт для скрипок и альта,
врёт замоскворецкая гармошка
с пеною у кнопочного рта.

А ракиты опускают флаги,
бахромою подметают пыль.
В приступе отчаянной отваги
лезут осы в полую бутыль.

В это время все - немного маги,
каждый Вертер, мучаясь в тоске,
жизнь грохочет тарой, словно Вагнер,
и притом - висит на волоске.

А сквозь лето протекает Лета
и теряет прошлое очки.
Льдистого по-утреннему света
зачерпнули венские смычки,

никому не слышные покуда.
Говори, гармошка, говори,
ври и режь, сдавая, как посуду,
всё очарование зари.

-3-

Дохлый номер - десятого номера ждать,
проще - ждать иоаннова джаза.
Но стоишь и бормочешь в регистре от "мать!"
до невинного, в общем, "зараза!"

Не дано молодцУ с остановки сойти.
Он не слышит гремящие шпоры
и того, что огромное время летит
семимильной трусцой Командора.

Жизнь проходит, проходит, почти что прошла.
Ожидает не тёплая ванна,
но прощальная ария, марево, мгла,
всё, что М. прописал Дон Жуану.



ЛЕТОВ

Птица-козырь самой зимней масти
и закройщик неба на Руси
тоже ведь, по-своему, о счастье
из графита веток голосит.

Снег уже дымится и тощает
и дорожек обнажает дно.
И февральский вечер обещает
госпитальной публике кино -

будет аппарата стрекотанье
на экран вываливать руду,
будет пубертатное вниманье
в йодоформом пахнущем ряду,

это - тоже счастье, даже больше!
Родина, внушающая страх,
медсестра в бюстгальтере из Польши,
чувствуешь биение в висках

от невинной ласки киноленты?
За невнятность музыки прости.
Чёрный ворон и поющий Летов
лучше сформулируют мотив.





GOOD OLD

-1-

Англия, Англия, ветра баланда.
Небо, вообще-то, бывает и синим.
В детстве болели от холода гланды,
Диккенс зато холодел в апельсине.

Сладкого сока, прохладного сока
в Диккенсе было под горькою коркой!...
Ветер шумел на болоте осокой,
снег наметало на улице горкой.

Если оглянешься, "аста ла виста", -
так на горячих губах и застынет,
детской ладошкой - ладошкою Твиста -
манит огромная пустошь-пустыня.

Битых бутылок осколки под снегом,
слёзы и сахар за каждым глаголом,
каждый январь начинался с побега
из сорок пятой в житейскую школу.

Нету в карманах ни пенса, ни спички,
нечем согреться - ни спички, ни пенса.
Это со мною теперь по привычке -
самый чувствительный бедности сенсор.

Только под этим, за этим, над этим -
сладким - до дрожи - моим оберегом
делятся - дольками - мёртвые дети
и Рождество согревает их снегом.

Много ли смысла в простом померанце?
Больше, чем думают в тёплой гостиной.
В детстве по Лондону шёл голодранцем
Тот, Кто до этого шёл Палестиной.

-2-

Не надо песен соловьиных
в садах причудливых Версаля.
Мою рифмованную глину
они как минимум достали.

Мне по душе простая пемза
густого лондонского смога,
в неё бросаются, как в Темзу,
за просто так и ради Бога

она сдирает оболочку
без проволочек и обмана.
И слишком рано ставить точку
викторианского романа.

Всё непонятно и нечисто,
нирвана слишком примитивна
для напеваемого Твистом
блатного скользкого мотива.

И не дано переиначить
бесшумно взломанную лавку,
викторианскую удачу,
викторианскую удавку.

И сочинением на тему,
слегка затронутую выше,
ползёт гудение Биг Бена
крылатой раненою мышью.




ЛУЖА

-1-

Витебск-75

Проплывает голубая "Волга",
проползает бежевый "москвич".
Будешь жить - и весело и долго.
И не хнычь. Пожалуйста, не хнычь.

Я и сам не знаю, в самом деле,
что бывает с нами после нас.
После нас, наверно, понедельник,
а сегодня - пятница как раз.

Так что перед нами - выходные,
Луна-парк и польский чуингам,
и аллеи в розоватом дыме,
никаких трагедий, даже - драм.

Пей ситро. Гляди на праздник в оба.
Надувай из жвачки пузыри.
А про тайны вечности и гроба
мы с тобой потом поговорим.

-2-

Лужа

Допусти, что это - неизменно,
то, что, как клещами, сжало грудь,
что когда-то Рильке или Бенну
не давало выдохнуть, вдохнуть,

что давило - тягостней и туже
и сводило с рельсов и с ума,
в чём, как в чёрной, очень чёрной луже,
отразилась вечности зима.

-3-

Couleur locale

Couleur locale - такое дело.
Ещё дымится свежий след.
Рябина есть на этом - белом,
а человека больше нет.

Дымится алая. И сладко
зевать и думать - повезло.
И пару строк вписать в тетрадку,
чуть-чуть смутясь, слегка назло.

И красный цвет, точнее, алый,
сравнить.... А с чем его сравнить?
.............................
"Течёт отсюда до Валгаллы
его рябиновая нить".




ТЕЛЕМАХИДА

Качается скорлупка корабля
промежду виноградин зодиака.
Роняют древнегреческое "бля"
обветренные губы Телемака.

Всё это было, а потом прошло?
Такое не проходит, не надейся.
В который раз ломается весло
о тонкую иглу Адмиралтейства.

И можно всё свалить на худсовет,
богам порою изменяет мера.
В сюжете бы наметился просвет,
коснись сюжета выдумка Гомера.

Но боги твёрже, чем любой орех.
Ломают вёсла и ломают кости,
не принимая во вниманье грех,
а из спортивно-графоманской злости.

Вот, в переулке лопнула струна
и захлебнулся "стратокастер" "скорой" -
ещё один или ещё одна
богами призывается в актёры.





ЧЕЛОВЕЧИЩЕ

Очень зябко сегодняшним вечером.
Провидение сдало дела.
И куда ты бредёшь, человечина,
человечище, глыба, скала?

Прилипает к подошвам обочина,
к поступательной ритмике шкар.
Человечище, чем озабочено
и почём арзамасский кошмар?

Что кошмар моему поколению
молодцов, наглецов, удальцов?
Да, огромные уши Каренина,
да, Ростовой простое лицо -

этой малости мне не хватило,
эта милость впиталась в песок,
хоть и вымыт небесным "Персилом"
до железного блеска висок.

Этой малости было так много,
это музыку мир отразил -
столько нежности, горечи, Бога
нету даже у свежих могил.




КАСЫДА

В этой душной крови чернозёма -
сладкой до того, что стала горькой,
слышится воронежское: "Зёма!"
и рука протянутая: "Лорка".

Этот тремор при нехэппи-энде -
тоже струнный и гитарный тоже -
разливает горькое дуэнде
по славянской розоватой коже.

Эта речка говорит "Счастливо....",
плотиком хароновым качая,
этой речке чёрная олива
"....умереть" ветвями отвечает.

Эта бычья шкура Пиренеев
трётся о медвежью шкуру нашу,
оттого от крови солонее
русская неласковая каша.




РВЁТСЯ

-1-

Слишком много снега в человеке,
слишком много в сердце февраля.
В лунное серебряное веко
зачерпнёт сияние земля.

Газовая синяя лагуна,
кофе надевает капюшон.
Тихий вечер, тихий, очень лунный -
оттого-то мне и хорошо,

хорошо без повода и позы,
ни к чему сегодня антраша.
Не боится нынче чумовоза
кофе отхлебнувшая душа.

А февраль - не так уж это плохо.
Скоро прилетят сюда грачи
и начнётся новая эпоха,
и начнёт по-новому лечить.

Будь скупей на холостые фразы.
Газовая бесится фреза.
Попроси у гибели отказа
за свои красивые глаза.

Бегает по розовым потёмкам
облаков некрупных шантрапа.
Рвётся, потому что стала тонкой
жизни парашютная стропа.

-2-

Ласточка пролетает,
облако пролетало.
Всё, что на свете, тает -
будь оно из металла,

будь оно из бумаги,
мрамора, мира, Рима.
Раз, отхлебнул из фляги,
два, проехали мимо.

Видишь, летает птица,
окна горят печально.
Просто тебе не спится
в нежности изначальной,

вот на балкон и вышел
с флягою и сигаретой,
то ли взирая свыше,
то ли ещё на этом.




СУШИТСЯ  БЕЛЬЁ

Расстоянье меж адом и раем
умещается в маленький двор -
вот мы райски с тобою играем,
вот мы адский ведём разговор.

Вот выводит рулады певица
на татарском своём языке.
Экзистенция - дикаяптица
на господней кемарит руке.

Бьют по слуху рыданья татарки,
виноград заплетает лозу.
Хочешь, я не оставлю помарки
и сотру одиночку-слезу?

Белым краем холщовой рубахи
машет ветер, вздымая бельё.
Извини мне, пожалуйста, страхи.
Эти страхи - сугубо моё.

И не бойся, мы сами с усами,
на губе - абрикосовый сок.
Машет ветер рубашкой, трусами
и мотает их на колесо.

И кидает их снова в припадке.
Это страшно, как пляшущий труп.
А у нас всё в полнейшем порядке,
не считая покусанных губ.

И посёлочек сводится к дачам,
твоему голубому плечу,
комариному детскому плачу
по вселенскому "я не хочу!".





ВСПОМНИТЬ  ВСЁ

Другу

-1-

Музыка уходит на закате,
табор обретает небеса.
В этой свежевымытой палате
перестань грустить по волосам.

Луч в окне дробится, словно с хрустом.
Как такое чудо упустить?
Оказалось, что с Марселем Прустом
вам - теперь - по общему пути.

Вспомнить всё. И больше не бояться
темноты. Не верить в темноту,
нет её и в вечности резвятся
точно так же - девушки в цвету.

-2-

Стало тихо. Радио умолкло.
Утром будет чей-нибудь визит.
И осталась только недомолвка -
ночи золотистый реквизит.

Радио молчит. Не слышно звуков.
И подушка мокнет у виска.
Понимаешь, что бывает скука
и её антонимом - тоска.

Медсестра кемарит, словно птица,
встрепенётся, головой качнёт.
И тоска стекает по ресницам,
на х/б б/ушное течёт.




ГОРСТКА

Не надо спасать и не стоит учить.
Поэзия - это оконце,
в которое льёт голубые лучи
ночное нездешнее солнце.

Выходит поручик. Дорога блестит.
Звенят серебристые шпоры.
И вечность сжимает в словесной горсти
блуждающих звёзд разговоры.

И можно потом, не прощаясь, уйти -
останется эта вот горстка
со звёздною пылью ночного пути
от вечности до Пятигорска.




ВЕСЬ  ЭТОТ  ДЖАЗ

Я извинялся. Он не извинил.
И нету у меня к Нему вопросов.
Как чёрный смерчик крутится винил
и рассыпает джазовое просо.

Я целый день одно его клюю.
Тарелки дребезжат гриппозной дрожью.
И голосок выводит "I loveyou"
на русское лихое бездорожье.

А есть ли Он? А может в пустоту
уходит извинений наших леска?
Я подношу к оплавленному рту
цигарку, раскалённую до блеска.

Он - есть Огонь, снедающий меня,
а я, выходит, самокрутка эта.
И мне смешно, что жалкая фигня
даёт немного бронзового света.




ЛЁД

Что-то происходит - не со мною.
Начинаю голову терять.
Небо над моею головою
в небо подымается опять.

И его сиреневая дымка
с бросовой крупою голубей
говорит, что сердце - невидимка,
а не вечно занятый плебей,

что оно - уходит без прощанья,
без прощенья, прочей чепухи,
что оно не слышит обещаний
четырёх прижизненных стихий.

Что зимою лучше слышишь Бога -
лучше слышен запредельный лёд,
то, что наша мудрая тревога,
приближая, всё же не поймёт.




БЛИЖЕ

Ближе к ночи, ближе к Богу,
к "навсегда" намного ближе -
это типа про Ван Гога
и безумие в Париже.

Крышу сносит ветром звёздным
и летят без возвращенья
к розоватым нашим гнёздам
все прощанья и прощенья.

Над кафе фонарь сияет.
Дышит полночь вечной мукой.
То, чем звёзды отвечают,
это, в общем, про разлуку.




СМУТНАЯ,  ЧУДНАЯ

"Смутная, чудная"....
Г.И.

Не поможет музыка. Не жди.
Никому она не помогала.
Хорошо, что кончились дожди,
что не очень давит одеяло.

Даже если смысла в этом нет,
музыка присутствует и плачет.
И плывёт её закатный свет
над твоей вселенской неудачей.




МУЗЫКА  НЕ  ДЛЯ  МАЛЕНЬКОГО  ПРИНЦА

Бросят все. Отвернутся друзья.
От врагов не останется следа.
И тогда лишь - смычки заскользят,
поведут меж собою беседу.

Чтобы ты обратился на ты
всеми фибрами, всею душою
к одинокой заре пустоты
над планетой твоей небольшою.




ЛЮБИМАЯ

Н.П.

Ты стоишь, прозрачною спиною
к зрителю - ко мне - обращена,
с тишиной нездешней, неземною,
этою спиной породнена.

За окном - дряхлеющее утро,
рыхлое, как ****ское лицо,
солнечная розовая пудра,
голубиный - по карнизу - цок.

Это утро почему-то наше.
Почему - и сам я не пойму.
Радио, захлёбываясь, пашет,
сеет, пожинает кутерьму.

Далеко от этой самой кухни
я курю четвёртую подряд,
то осядет, то опять набухнет
дыма никотинового яд.

В чём же дело? Далеко. Далече.
Светотень. Печаль. Неблизкий свет.
Но дороже, чем вот эти плечи,
ничего и не было и нет.



ШКОЛА

Я хлебнул раскалённую злость.
То, что было, то было. Прошло ли?
Злость вогнали в макушку, как гвоздь,
в до сих пор не оконченной школе.

Научили прощать, не простив,
покраснеть и сказать "извините".
А ещё я умею мотив
притянуть за непрочные нити.

Чтоб садящимся в чёрный вагон
с красной надписью "выхода нету",
напевать "до свиданья" вдогон,
выдавая фальшак за монету.





НЕ  ГРУЗОВИКИ

Неизвестно мне, куда дойду.
Что за этой, следующей, дверцей?
Может быть, я весь уже в аду.
Может быть, не весь, а только сердце.

Алое молчание садов,
яблоки упавшие догнили.
И грохочет за спиной засов -
не грузовики-автомобили.




NOUVELLE VAGUE

Душа моя! Зачем тебя я вижу,
и ты в глаза мои в ответ глядишь -
клошаркою на улицах Парижа?
На кой нам сдался этот вот Париж?

Ты бродишь по стране свободных галлов
и пьёшь взахлёб дешёвое вино.
Быть может, оттого, что воспитало
тебя прекрасной Франции кино?

И ты ползёшь себе бродяжкой старой,
мелькают кадры, музыка звучит.
Ты засветилась в фильме у Годара
и потемнела в нищенской ночи.




ГОЛУБИ

Жил на свете обычным чудилой,
но судьбу не винил, что груба,
ведь порой, хоть не часто, будила
отщепенца такая труба!

И пылает и медью клокочет.
И поднявшись с постели своей,
видел он, что архангельский кочет
человечьих пасёт голубей.




КОЖА

Мы заняты нечистым делом.
В ознобе лёгком голова,
когда мы говорим о белом
свои ненужные слова.

О синем. Розоватом. Сером.
О свежем. О грачином вдрызг.
О принимаемом на веру
апрельскою порою брызг.

О покрывающем дороги,
берлоги, степи, вороных.
Уже лежащем на пороге
другой - нездешней - стороны.

Об окровавленном и чистом.
О чём возможно, но нельзя,
на санках ритмики речистой
по коже родины скользя.





СТО  ТЫСЯЧ  ЛЕТ  НАЗАД

Т.Н.

"Помни это!" Ничего не помню.
Вечером, сто тысяч лет назад,
мне ль напоминал каменоломню
розовый крошащийся закат?

И на дне бутылки оставалось
ровно столько, что твоя рука -
маленькая, бьющая на жалость,
превратилась в сердце паука?

Так она пульсировала мелко,
так невыносимо задрожав,
между мёртвой белизной тарелки
и живым мерцанием ножа.





ПОЭЗИЯ

Пишут тебя человеку и веку.
Мне же хотелось - прости! -
словно иду по январскому снегу,
снег под ногами хрустит.

Столько стеклянных осколков-снежинок.
Будь они больше чуть-чуть,
я бы сумел без дешёвых ужимок
ими себя полоснуть.

Чтобы, согласно забытым условьям
распределения слов,
зарифмовалась с багровою кровью
белая эта любовь.




ПОЭЗИЯ,  ХХ  ВЕК

Всё в ажурной и розовой пене,
а над пеной мерцает свеча....
Нет. Поэзия ходит по сцене,
кандалами своими бренча.

Ведь она - каторжанка-старуха,
эта Муза российских полей.
Не шепчи комплименты ей в ухо,
лучше полную чарку налей.

И не слушай, не слушай, не слушай,
что бормочет она, захмелев.
Пусть минует обычные уши
необычный ритмический гнев.




РУССКО-КЛАССИЧЕСКОЕ  ТРИ  ВАРИАНТА

1
Наверное, Снежный

Тёплая вечность одета в тулуп.
Снежный карман. Так уютно в кармане.
Узкая улочка. Ф. Сологуб
вот на такой персонажей тиранил.

Жили да были. Какой нынче век?
Я не отвечу. Наверное, Снежный.
Всё обусловлено тяжестью век:
ртутное сердце, свинцовая нежность.

Я им завидую. Что-то не так.
Сорокалетняя, блин, одиссея
вывела в дамки больной полумрак,
где персонажи надолго косеют,

бродят и бредят, уходят во мглу,
в снежный карман. Так уютно в кармане.
Плыл и приплыл. И фонарь на углу
зимней тоскою меня протаранил.

2
Намного тоньше

Возможно, так, возможно, что иначе,
но разницы, в итоге, никакой:
немолодая девушка заплачет,
не зная, что накликала покой,

как будто ты уже сидишь в вагоне,
разносит чай услужливый Харон,
на каждом пролетающем перроне
обилие осадков и ворон.

И это всё намного тоньше грусти,
спокойная смертельная тоска.
Случается, и Чехова попустит
Ответственный за участь волоска.

3
Особенно

Нету водки - довольствуюсь квасом
и хожу по кленовым аллеям.
Из меня никудышный Саврасов.
Мыльный снег - так себе бакалея -

не приманит собою грачей.
Полумглою отвергнутый ветер
убежал восвояси - ничей,
как и всё остальное на свете.

Расписались бродячие псы
хрипотою в весенней тетрадке.
В безнадежные эти часы
безнадежное кажется сладким.




РЯБИНА

Л. Н. Т-ну

Сходишь с ума постепенно.
Только к закату пройдёт.
Йод в раскалённых венах
вдруг превратится в мёд.

Станет легко и просто.
Станет башка пуста.
......................
Деревце нашего роста
напоминает Христа.

Вот Он сутулит плечи
Вот Он слегка дрожит.
.......................
Нечем гордиться нам. Нечем.
Кроме своих обид.




ФЕВРАЛЬ,  ГОМЕР

Ветер качает верхушки дерев,
тянется дыма завеса.
Сдуру, с похмелья - припомнился гнев,
греческий гнев Ахиллеса.

Вроде бы нету особых причин
для Иллиады Гомера.
Выпили трое приличных мужчин
в сердце тоскливого сквера.

Выпили водки. Сжевали сырок.
Мирно. Без ссоры и драки.
Скоро весна. Облезает ледок
шерстью с паршивой собаки.

Приняли столько-то. Сколько - не суть.
Всяк по потребности принял.
Так отчего же сегодня несут
крылья - залётных эриний.

И отчего - предвкушенье беды,
жуткой и мутной, как стёкла.
Месяц февраль положил на кадык
мощную лапу Патрокла.

И не вертись. Не взывай. И не хнычь.
Боги решили. Не бойся.
Что это значит, не твой магарыч -
утро ахейского свойства?




ГОРОДСКОЙ  ПОЭТ

Р. Г.

Быть обычным городским поэтом
и любить домашний свой уют...
А в степи овидиевой - лето.
Пьяные кузнечики поют.

Пьяные от запахов и зноя,
до сих пор не в силах пренебречь
тем, что их звучание простое
вплавлено в пришельческую речь.

И поёт кузнечик-недотрога,
что латинской бронзою светла
через степь идущая дорога,
через степь - до твоего угла.




ПРОЩЁНОЕ  ВОСКРЕСЕНЬЕ

Для суставов - плохая погода.
То ли снег, то ли водная взвесь.
Это сирая зимняя кода
наконец обозначилась здесь.

Из-за взвеси ближайшая роща
исчезает в тумане на треть.
Ничего! Надо только попроще
говорить и на вещи смотреть.

Не бояться ни смерти, ни жизни -
этой парочки-вечно-вдвоём.
Лужи очень похожи на слизней
и на лужу похож окоём.

Выкипает словесная пенка.
Есть "обречь". Только нет "обрести".
А ещё, будто сказано кем-то -
неразборчиво - слово "Прости".




СОСЕД

Роза - это роза. А о смерти
скажем мы когда-нибудь такое?
Вот она - передо мной - в конверте,
адрес твой (дрожащею рукою).

"Сообщаю, болен. Болен очень.
Ты считай, что это - наша встреча.
Я пишу тебе тяжёлой ночью.
Я тебе сейчас на всё отвечу".

А потом - страница. Впрочем, бреда.
Отложу письмо. Пожму плечами.
Хоть и жалко бывшего соседа,
страшно умиравшего ночами.




КРАСНО-ЧЁРНОЕ  КИНО
Начало 90-х

Кто-то ходит всё время поддатый,
кто-то с юности помнит одно
(привозили хмельные солдаты)
красно-чёрное это кино

из какого-то Таджикистана.
Знать бы, что там, почём там и где.
Остаются росинки тумана
сладким жемчугом на бороде.

Горы белые. Небо сапфирно.
Разве им хоть кого-нибудь жаль?
Всё взаправду и всё же эфирно,
исключая огнистую даль.

Ей-то что эпохальные драки,
если твёрже она, чем алмаз,
если режешь о красные маки
подмосковные ирисы глаз.

Ей-то что? Невеликое дело -
кущи райские, небо с клочок,
русский снег - голубой, заржавелый,
почерневший.... Довольно. Молчок.

Я узнаю тебя по походке,
ты по ней же узнаешь меня,
мой собрат, офигительно кроткий
в заболоченном сумраке дня.




СЛОВНО  ВЕГА
1987

Ты, любовь, ни в чём не виновата -
просто потому, что ты была.
Под напев "Ямахи" пошловатой
тоже вытворяются дела

в блочном однокомнатном застенке,
и сияет ночью до утра
на чулком обтянутой коленке
белизны особенной дыра.

Белизны такой, что сносит крышу,
и летит сквозь сумрак голубой
"Я тебя не раз ещё услышу,
хоть сегодня вместе мы с тобой

в месте под названием "хрущоба",
в городе - и наш он и не наш.
Не клянись, что ты со мной до гроба,
всё равно, когда-нибудь предашь -

просто ты - мотив дождя и снега.
Но - звезды коленочной мотив,
он один сияет, словно Вега,
наше копошенье извинив.

И ему виднее всё, что было,
всё, что есть, что кончится потом.
Припадаю я к его распылу
жадным до таких деталей ртом.

Знает он, что музыка стихает,
умолкает, больше не звучит.
Но зато идут к земле стихами
долгие года - его лучи,

а сейчас - ни позже и ни раньше -
в пять часов на бросовых часах -
в маете, в её наземной фальши -
света неземного полоса".





СОВСЕМ  РУССКОЕ

Хороши золотые деревья,
но пора эта нехороша.
Вспоминает свои суеверья
и тоскливо мятется душа

в это жёлтое время невроза.
Безразлична ей гибкая стать
золотистой и нежной берёзы.
А берёзе на душу плевать.




НЕВОД
Одной из 1987-го

Обычно горели светила -
живые моллюски светил,
когда ты ко мне приходила,
когда я к тебе приходил.

И не с ницшеанскою плёткой,
не с розой в газете сырой -
с закускою простенькой, с водкой, -
и зимней и летней порой.

Но вот же - запомнилась осень,
печальная эта пора.
Листвой золочёной заносит
уютный квадратик двора.

И утром будящий нас дворник
сметает её, матерясь,
и всё опостылело - дворик,
прохлада, нелепая связь.

Но позже я понял, что невод
любовной забавы ночной
вытаскивал души на небо
из связи вполне сволочной.





УЧИТЕЛЬНИЦА

Н. Л.

Я запомнил тебя и запомнил такой -
плоскогрудой, всегда с папироской.
Я входил, не стучась, и тотчас же покой
покидал переростка-подростка.

Всё прошло. Ты - старуха, и очень давно.
Куришь то, что и раньше курила,
и ворчишь терпеливо, что жизнь - не говно,
но пирожное с привкусом мыла.

Я тебе про Рембо загибал, мастеря
из себя не кого-то - поэта,
чтобы слышать, как, дивно меня матеря,
говоришь, что плевала на это.

Что я просто - последний случившийся шанс
для тебя (с охренительным стажем),
что в итоге у всякого свой декаданс
с далеко неприглядным пейзажем -

и прекрасно сутулясь (немаленький рост),
рисовала на зависть пиитам
очень чеховский, гаршинский очень погост -
и кресты и замшелые плиты,

бедный ангел скорбит, и обломок крыла
за спиною - гранитная жалость.
Ты такою была. Впрочем, что там - была,
ты такою навеки осталась.

И тебя не в могилу опустят потом,
а отпустят слоняться по миру
белым призраком с густо накрашенным ртом,
презирающим звонкую лиру.




СОЛЁНАЯ  ДРОЖЬ

Скажут соседи "Совсем ты хорош!
Надо же так вот напиться!"
Чем возражу? Лишь солёная дрожь
отяжелила ресницы.

Только луна разрослась, как свинья,
через дрожание это.
Только соседи, браня и виня,
светятся радужным светом.



БЕЗ  ПАЛЬТО

Н. П. и Р. Г., беспальтовым

А боль вгрызается винтом...
Но мне приятна мука эта.
Как будто вышел без пальто
весною ранней до рассвета,

а мимо пьяницы ползут,
кого-то на такси увозят.
Блаженство этих вот минут
на репчатом, как лук, морозе

мне говорит "Иди, владей
тем, чем о н и владеть не смеют,
пока такси везёт бл*дей
и мармеладовы трезвеют.

Слезою, выступившей от
мороза, неотступной боли,
от заменимости свобод
на нестерпимый холод воли".




КРОНОС
1993 Москва

Я об одном, но про другое.
Про эти улицы и лица.
На самом деле я про Гойю.
Про то, что снится, снится, снится.

Троллейбус, опустивший крылья.
Автомобили марок разных.
И те, кого недоубили,
идут в пальтишках безобразных.

Мне это всё знакомо с детства.
Всё задыхается, но дышит
в лицо - по правилам соседства,
стихи и заявленья пишет.

Да и стихи - с повинной явка.
И кто стоит, как вечность, старый
за этим бытием-прилавком,
толкая страшные товары?



IX-ГО  КЛАССА

"Сани мчатся.
Что б не мчаться им..."
Р. Г.

Не достались вам билетики,
проморгали счастье вы,
титулярные советники,
созерцатели Невы.

Короли мои гишпанские,
фердинанды, дурачьё.
Замерзают горьким панцирем
слёзы, лившие ручьём.

Не ходить вам больше гоголём,
не раззявливать роток.
Хватит с вас, что вы потрогали
тот батистовый платок.




АПОКАТАСТАСИС

Облака. Закаты. Лето.
Сон кладбищенский. Трава.
Ну а то, что ада нету -
эта выдумка права.

Горько пахнет летней пылью.
Спят в объятиях земли
те, которые убили,
те, которых извели.

Над Москвой и Магаданом
облака, закат, рассвет.
Наплевать, что мало данных -
говорить, что ада нет.




САТОРИ

Н. П.

Я ничего не понимаю.
Прохладным воздухом дыша,
как заведённый, повторяю
"Сирень, отчаянье, душа".

И в этом сочетанье странном
какой-то горько-сладкий дух.
Звенишь бутылкой по стакану,
беспомощно не спишь до двух,

и слушаешь ночное пенье
(как могут, так поют) собак.
И совмещаются - прозренье
и погружение во мрак.




СЕВЕРОМОРСК,  ОРЛЕАН,  РУАН

Как-то в парк меня занесло.
Заносило листвою парк,
и стояла дева с веслом -
торжествующей Жанной д'Арк.

И блатной горевал напев,
и в канаве водица текла.
Под ногами у гипсовых дев
пили гопники из горла.

Под ногами у белых сестёр -
победительниц жрали гуртом,
рожи красные, что костёр,
намекали, что будет потом.




ЖИЗНЬ

-1-

До гробовой доски
льющаяся лучом,
жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - о чём.

Небо чуть-чуть светло,
воздух слегка горьковат.
Сердце почти что стекло -
лампочка в сорок Ватт.

С чьей-то нелёгкой руки
бреюсь, читаю, ем.
Жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - зачем.

Дождь, не длиннее строки,
чуть окропил пальто.
Жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - за что.

-2-

А выйду ли я на дорогу,
дорога войдёт ли в меня,
не так уж и важно, ей-богу.
Важнее, что в сумерках дня

не пишут стихов понарошку,
и, чтобы сказать о любви,
садятся с тобой на дорожку,
ревут на призыв "Не реви!"

И машут вдогонку платочком,
и губы кусают, пока
уже не заметная точка
уходит в свои облака.





ВЕЛИКАЯ  КРАСОТА

Жизнь прекрасна, как невеста
в подвенечном платье белом.
А чему есть в жизни место -
да кому какое дело!

И она ломает руки,
топчет белые букеты,
солнцем ярости и скуки
сожжена и обогрета.

Может, я её не стою,
но дышу больней и чаще
над великой красотою,
ничего не говорящей.



НИКАКОГО  ДЖАЗА

Н. П.

"Джаз внутри виолончели..."
Ф. Т.

Джаза нету. Нету джаза.
Только флейта и рожок, -
я скажу такую фразу.
Ты поймёшь меня, дружок.

И откуда-то, из краха,
страха, праха, не извне,
раздаются муки Баха -
что-то сладкое - во мне.

Светло-сладкое - и всё же
с этим вкусом заодно
и тоска, и бледность кожи,
непогода, ночь, окно.

Я скажу, чтоб ты решила,
что стихи, а что я сам,
где здесь - шило, где здесь - мыло,
где - сплошные небеса.




ТВОИХ  РЕСНИЦ

Н. П.

Что-то смотрит на меня
из любой моей привычки,
из горящего огня
зажигалки или спички,

из воды, текущей на
оголённые каштаны,
из открытого окна,
из допитого стакана,

с монитора, со страниц,
смотрит, словно грусть и нежность.
У него - твоих ресниц
невозможность, неизбежность.



БЕЛЕЯ  ПЛАЩОМ

Если мы не умрём никогда,
приумножим ли бедное счастье?
Отчего мне дороже звезда
расставанья, потери, ненастья?

Дорога за отпущенный срок?
И за то, что мы всё не сказали?
За вокзал, за перрон, за гудок,
за прощанье на этом вокзале?

Или, может, за что-то ещё,
что названья пока не имеет,
напоследок белеет плащом,
и губами твоими бледнеет.



АВЛОС

А погода? Погода плохая -
и туман и дождей молоко.
Ведь у нас далеко не Ахайя.
До Ахайи от нас далеко.

Но печаль? Та же самая штука,
что, в глаза первый раз поглядев,
увязался, как старая сука,
архаичной тоски перепев.

Ничему не помочь. И не надо.
Что болело - болит до сих пор.
И не надо аукать "Эллада!",
если выглянуть можно во двор,

где, в смешении варварской речи,
времена и простор сократив,
раздаётся - простой, человечий -
флейты невыносимый мотив.

Разве это в порядке трофея
достаётся эпохам потом -
эта флейта и лира Орфея,
эта маска с надломленным ртом?




РОЩИ

"Темная яблоня лета"...
Ф. Т.

Белые сумерки лета,
мир и покой на земле.
Нет и не будет ответа
тем, кто заплакал во мгле.

Сумрак, осины, берёзы,
рощи осин и берёз...
Скоро закончатся слёзы...
Плакать придётся всерьёз.




ТО  ЛИ  НОТА

Н. П.

Начинается ночь. Наступает покой.
Отражаясь в небесной реке,
эта самая роща всегда под рукой,
хоть шумит от меня вдалеке.

Поправляешь волос непослушную прядь.
Вьётся Промысла Божьего нить.
Если в роще ночами прохладно гулять,
то в Одессе и Таллине - жить.

Долго-долго стоишь у окна, теребя
занавеску, раздетой, босой.
И я знаю, что пахнет сейчас от тебя
гефсиманскою горькой росой.




В  АФРИКУ

Н. П.

Стоя на пустом перроне -
поезд в Африку уходит -
говорю - Прощай! - вороне,
этой нищенской погоде.

На перроне очень тихо,
как в ночном моём подъезде.
Еду я за фунтом лиха,
за туманом я отъездил.

Потому что фунт - валюта,
обеспеченней тумана,
потому что это круто -
вынуть лихо из кармана.

Отразилось солнце в луже,
поезд скоро отбывает.
Не бывает в жизни хуже,
только лучше не бывает.

Это знал Рембо когда-то.
Хочешь плачь, а хочешь смейся.
И больничная палата
затряслась по мокрым рельсам.




БЕССМЕРТИЕ

Была ли музыка? Была ли?
Конечно. Молодость была.
И наши девушки пылали
и раскалялись добела,

когда, освоив три аккорда,
умел добраться до сердец,
единый в двух нетрезвых мордах,
а). гитарист и б). певец.

А почему? А потому что -
жасмин цветёт, вином разит -
июль, вечерняя Алушта,
и море плещется вблизи.

И небо яростней пожара.
И до сих пор, наверно, в нём -
твоё бессмертие, "Шизгара",
моё бессмертие в твоём.



СОБИРАЯ  РИС  В  ЦЕРКВИ

Это остаётся на потом -
то, что ничего не остаётся.
В женщине с багрово-красным ртом
девочка уже не узнаётся.

Сколько было летней синевы,
сколько было берега морского,
юное подобье тетивы
Врубеля любило и Крамского.

Хохотало, голову задрав,
падало в открытые объятья,
пачкало зелёным соком трав
голубое ситцевое платье.

И не скажешь - в мире правды нет.
Правда есть - упряма и жестока.
Ледяная рябь, холодные свет,
лучшие стихотворенья Блока.

Избежит Офелия воды,
Гамлета замучают болезни.
Следственно, пополнятся ряды
прихожан у пастора МакКензи.




СКВОЗНЯК

Н. П.

Потому что дело к ночи.
Вот и жму на тормоза.
Вот и говорю короче.
Закрываются глаза.

Мрак, подкравшийся украдкой,
он не друг мне и не враг.
Если чётко, если кратко -
этот мрак всего лишь мрак.

Я окно плотней закрою.
Здесь сквозняк - уже я сам,
и слегка веду рукою
по любимым волосам.




ПРО  АНГЕЛОВ

Н.

И начнётся мой стих и закончится стих
тем, что ветер гуляет в берёзах
и белёсое небо роняет на них
ноября заскорузлые слёзы.

Этот ад сотворён или сам по себе
возникает из слова тобою
нелюбимого, но симметричны судьбе
наши муки и стали судьбою.

А давай мы подымем глаза к небесам
и подымем во здравие тару.
"За потери и радости! За чудеса!
За цыганского детства гитару"!

Но гуляет в берёзах небесный сквозняк
и белёсое небо слезится.
И стоит, опираясь на ветер, в дверях
силуэт, чуть похожий на птицу.



ВЕЧЕР  ХАРМЕНСА

Летний вечер причтён к светотени,
к зоне сумерек. Харменс, пиши
как становится он на колени
в сокрушении мышц и души.

В небо смотрят огромные липы,
на созвездий окованный ларь.
Открываются двери со скрипом,
мошкара атакует фонарь.

Возвратившимся стелют перины,
режут глотки овце и быку,
и, почистив пеньки поморином,
засыпают сыны на боку.

Возвращусь ли? Ах, если бы, если б.
Но твержу, изменяясь в лице -
возвратились, вернулись, воскресли,
обрели постоянство в Отце.

Ибо дети с тоской за грудиной
припадают к грудине Отца
и теперь высоте-Палестине
не видать ни краёв, ни конца.




ВЕСНА,  ВЕЧЕР,  КОСУЛИ

Девочки, бегущие из школы
голыми коленками блестя,
или лужи цвета кока-колы -
это не похоже на пустяк.

Это вещь сильней, чем "Фауст" Гёте,
у неё особенный мотив.
Так идут на бреющем полёте
херувимы, бренное простив.

Так вступает в силу лёгкость воска
и лепи из вечера Эдем,
где вполне обычная берёзка -
волосок в Господней бороде.

Сколько там осталось до изгнанья
тонконогих девочек-косуль?
До того, как ты избыток знанья
зла-добра зарубишь на носу?



МУНК  ЧАСТИЦА

На картину северных идиллий
посмотри слегка наискосок
и увидишь девочку из пыли,
девочку-пылинку-волосок.

Жить и жить бы - широко и плоско,
только.... И не знаешь, что сказать.
Девочка - пылинка и полоска
озарила стенку и кровать.

Посмотри направо и налево -
жёлтые обои, лампы муть,
жизнь твоя, дыханье, то есть - Ева,
открывает маленькую грудь.

Эта грудь из воска и обиды.
Всё пройдёт, расплавится не всё.
Тишина, не подавая виду,
каждый вздох запомнит и спасёт.

Каждый вздох. Как будто это надо,
чтобы возвращалась навсегда
беглая частица листопада
к некогда покинутым садам.




ПЛЕЧО

Н.

Туземный дворик. Вечера канава
домашним мраком дышит горячо.
И ослепляет, как земная слава,
твоё незагорелое плечо.

Ещё не поздно повернуться к стенке,
благословенья тихо бормоча,
не дать себе привыкнуть к тонким венкам,
сбегающим с миражного плеча.




СТРОКОЙ

Одному поэту

А в палате столько-то койкомест,
за окном палаты - зима.
И стоит в углу - перемётный крест,
во главе же угла - сума.

Разогнаться бы и об стенку лбом,
разбежаться, как сеть морщин,
но потом понимаешь, что - всё, облом,
в силу двух или трёх причин.

Это мир у тебя твой покой отжал,
заменил на больничный покой
и останется в памяти этажа
сыромятных стихов строкой.




ПЛАТА

Промозглое что-то с инсультовым ртом -
луной, не похожей на пряник,
труба кочегарки взмахнула кнутом
и это не переупрямить.

Российского Бога холодный приют -
обычное небо по-русски -
ты щедро дарило мне свой неуют,
отсутствие сна и закуски,

свинцовый язык, деревянную речь
и волглую суть рефлексии.
Но это не всё, что сумел я сберечь,
не всё, что я взял у России.

Но в виде остатка - остаток не сух -
дома с достоевскою складкой,
и белый, лебяжий практически, пух -
покровские то есть осадки,

лебядкинский морок, раскольничий сон,
сгорающий омут заката
и омут рассвета ему в унисон -
вот самая русская плата

за то, что покинул, за то, что убёг,
за то, что.... и этого хватит.
Ах, да, я забыл - я навеки сберёг
присутствие смерти в палате

и то, как вогнали иглу мне в плечо,
и то, как морозом дышало,
и то, как дышали в лицо горячо,
а это почти что немало.




СЕРДЦЕ

Направо - пивная, налево - притон.
И разве мне некуда деться?
И этим вибрирует мой камертон -
моё серебристое сердце.

В пивной выпивают, в притоне - аншлаг,
чему же ты, сердце, не радо?
Звучишь, словно дяди ворочают шлак
в котельных всего Ленинграда.

Ты здесь ни причём, ни при где, ни при тут,
ты - райское. Помнишь, как было?
............................

Плывёт по Обводному вязкий мазут
и ты за мазутом поплыло.




МОСКВА

Москва! Сыновних отношений
не предлагаю. Не могу -
так фонарей горят мишени,
так пляшут тени на снегу,

так псы клеймят его и роют,
так нет доверия слезам.
Я назову тебя сестрою.
Я посмотрю тебе в глаза.

Скажу зачем ты и почём ты -
зачем твой рок, почём твой флирт,
твоих позоров и почётов
глотнув неразведённый спирт.



ЗАКАТ

Отцу

До будущей встречи в таком-то году.
Поставь вместо буковок дату.
До даты, написанной мне на роду,
оторванной с мясом заплаты.

И может, в прореху прольются лучи -
рассветный поток светопада.
Но "если сказать невозможно, молчи".
Закат отражают хрущоб кирпичи -
и мы даже этому рады.



КНИГА  ИСХОДА

Машет ветер пустым рукавом,
бьёт прохожих по спинам и лицам.
К сожалению, я ни о ком
не умею как надо молиться.

Потому что и сам не прощён,
вспоминаю с тоскою Египет.
Машет ветер холодным плащом,
предлагает горячего выпить.

Я зайду в кабачок небольшой,
где израиль мой пёстрой толпою
пьёт во здравье и за упокой,
на душе не имея покоя.

Значит, так. Называется - Русь
и маячит во мгле Палестиной.
Не смущайся, тем паче - не трусь,
свежий сок нацеди из осины.

И тогда ты поймёшь, что почём,
что такое даруется свыше,
что стоящий за правым плечом
и диктует молитвы и слышит.




GELIEBTE

S.

-1-

Говорят, что луна пустотела,
что она словно шар надувной.
Говорю, что она шелестела
в эту ночь над моей головой.

Бургер стоит какое-то евро,
пиво тоже - почти что гроши.
И бесплатно - повисшее слева
отражение бернской души.

Всё кончается болью и шоком?
Может быть. Но кончается ли?
Или шок претворяется в шёпот
над кровавой постелью земли?

-2-

Всё на самом деле очень просто -
синева прощает нам грехи.
Так, наверно, видятся с погоста
экзистенциальные штрихи.

Ангелы слетелись к изголовью,
окружили звонкой тишиной.
Изошёл сиянием, что кровью,
голубым сияньем - перегной.

Человек не злой и не хороший
протянул к сиянию ладонь
и туда упал, совсем как грошик,
чешуёю ангельской - огонь.

Ходит-бродит рыбка золотая.
Это рай сверкнул из-за угла.
Кажутся безделкой из Китая
важные наземные дела.

Моментально, вечно-моментально
всё вокруг, и сводится к цветам
явное, но явленное тайно,
крыльями сверкающее Там.

И роняют райские высоты
зябкими ночами вот сюда
тихие мерцающие соты -
адвокатов Страшного суда.

-3-

Geliebte, ты синего цвета
и ты не прописана тут,
где рыбы, верблюды, планеты
по твёрдому курсу идут.

Идут, не сбиваясь с маршрута,
маршрут, юбераллес маршрут.
Такая, geliebte, валюта
чеканки часов и минут.

И смерть, говорящую мерно,
тебя говорящую мне,
как улицу старого Берна
ты видишь и слышишь во сне.

Потом это дело запостишь,
мигнёт звуковой маячок,
как перебирающий кости
запечный немецкий сверчок.

А большего мне и не надо,
ты есть и ты есть синева,
как дымка эдемского сада,
плакучего рая трава.



САМОРЕФЛЕКСИЯ  С  УЧЁТОМ  ПМЖ

"меблированы плохо
и несчастны судьбы номера"

Меблировка, действительно, та ещё, блин.
Ничего не поделаешь тут.
Но берут за неё не копейки-рубли.
Ничего вот за это берут.

Станешь ты - ничего, ничего и отдашь.
Понимаешь? Заплатишь собой.
Не заточен пожизненный твой карандаш
быть такой-то по счёту трубой.

А по небу идут и идут облака -
и звучит непонятная речь.
И течёт из глазниц по шершавым щекам
то, чему и положено течь.

Потому что понять невозможно её,
и не Патмос твоё ПМЖ,
а про ярости меч и про нежности мёд
до тебя записали уже.




1987  ТА  ЗИМА  ИЛИ  ЖАННА  В  ЖЁЛТОМ  СВИТЕРЕ

Та зима, похожая на Жанну
в свитере, сидящую, скрестив
руки на коленях. По стаканам
и столам расплёсканный мотив

допиваю, тряпкой вытираю.
Ни допить, ни вытереть никак.
Был у самой-самой дверцы Рая,
а шагнуть забыл туда дурак.

Шёл трамвай по Витебску ночному,
над Североморском снег кружил.
И доверья нету к остальному.
С этим жил и дожил и прожил.

Не совсем похож на доходягу.
Не совсем. Но всё-таки к лицу
подношу - к опухшему - бодягу -
той зимы холодную пыльцу.



МЫ  -  КАФКА

Собакам - ночью - громко гавкать,
луне - копить барсучий жир.
А ты да я - мы вместе - Кафка,
плацкартной полки пассажир.

И мы дойдём с тобой до точки -
и до тире - морзянки слёз.
У времени - глаза-плевочки,
у местности - туберкулёз.

Плывёт по воздуху ресница
локомотивного дымка.
Пускай нам что-нибудь приснится
для вечности черновика.

_^_




СОН

Отцу

Накормили снежной кашей.
Больше каши не могу.
Слышу твой табачный кашель.
Ты стоишь на берегу,

машешь белою рукою,
в каше - рваные круги.
"Нету вечного покоя!
Даже думать не моги!"

Я скучаю. Ты - не очень.
Дело тонкое - тоска.
В тесноте полярной ночи
крутишь пальцем у виска.




ПЬЕСА

Пустота. Словно съехали с дач
и оставили дачи воронам.
Это словно помножен на плач
замолчавший оркестр похоронный.

Вот и всё. Так сказать, не сезон
для признаний и ночек коротких,
для "Фомич, принеси граммофон",
"Петр Иваныч, откушайте водки".

Пробежит по тропе ветерок,
встанет утро на тонкие лапки.
И коснётся аттический рок
на скамейке оставленной шляпки.

Это было. А может, потом
это время наступит для нежных,
с безупречно-очерченным ртом,
время встреч и разлук неизбежных.

Ведь не это важнее всего,
это повод для крайнего акта -
чтобы вздрогнуло сердце-щегол,
растворилась в слезах катаракта.



АВТОР

Закуривает. Морщится. Глядит.
Во взгляде нет особенного смысла.
А там, где сердце дёргалось в груди,
особенное облачко повисло.

И только дрожь банальная в руках
и то, как рот улыбкою надколот,
подсказывают - там, где облака,
там - холод.