Сумерки сирени

Сумерки сирени
 
 
 
                Н.
"и оба... в один день"
                (из сказки)
 
Она – сиреневая ветка,
и аромат её прохладен.
И вписана в грудную клетку,
как в клетку синюю тетради.

Да. И звезда горит на небе.
Да. Ветки. Ветки и ключицы.
И это всё на горьком хлебе
того, что всё равно случится.

В один ли день? Неделю? Месяц?
Не знаю. Но гляжу куда-то,
где над тобою тонкий месяц
в тревожных сумерках заката.

Как там решат? В беззвучном Где-то,
Где собираются по Трое
по-над сиреневой планетой,
бессильной, страшной, голубою.

 
 
 
 
 
Auf die Ufer
 
 
-1-
"Так начинается сказка,
то есть обычная боль."
                Ф. Т.
 
Сказка закончилась, кстати.
Веки едва разлепив,
видишь, что в белом халате
девушка... или мотив...
Мало ли что приблазнится.
Ты на неё погляди –
длинные стрелки-ресницы,
крестик на юной груди,

и отразилось во взоре
то, что всегда над тобой –
небо, как море и горе,
белой сирени прибой.

 
-2-

Это всё происходит отныне,
словно всё происходит не с нами –
пахнет вечером, морем, полынью,
и трава шелестит под ногами.

Так выходит, что жизненный опыт
ни к чему молодым и не очень.
Только влаги и соли накопят,
выражаясь по-блоковски, очи.

Только степь голубая над крышей
будет алою, серою, чёрной,
став на долю мгновения ближе
и – на двадцать минут – золочёной.

 
 
-3-
 

"И папиросу несу, как свечу."
                Г. И. 
Шёлковый, что косы Лорелеи,
ветер подымается опять.
Изо всех простых земных умений
мне дано уменье умирать.

Умирать почти что без вопросов.
Крикнешь "Кто там?" Слышится в ответ -
"Лорелея!" Свечку-папиросу
гасишь о чугунный парапет.

 
 
 
 
Monique Lemoine и другие
 
 
-1-
Мне страшно говорить тебе – Прощай!
О музыка, возьми на чай, ты пела,
пока весна летала, стрекоча,
и сыпала в окно сиренью белой.

Пока в окно стучалась Лемуан,
протягивая кремовую ветку,
и прятались блаженство и туман
в мазовую запретную таблетку.

Прощай, на чай возьми и без обид.
Когда ещё увидимся с тобою.
Мне горек твой последний цианид
и сладок шаг над бездной голубою.

 
 
-2-

                Л.
Делать нечего. Всё принимаю, как есть.
Есть сирень – оправдание лета.
И предложена богом немалая честь –
закурить у окна сигарету,

а не то – самокрутку из буйной травы.
Закурю, усмехнусь, не заплачу,
что остались ещё ароматы айвы
и черешни – на медную сдачу.

 
 
-3-

                Р. Г. и Вал. Н.

Ради прекрасного мира
и виноградного лета
голубя сизая лира
стонет в стихах у поэтов.

В розовом сумраке трое
делят судьбу и бутылку,
делят сгоревшую Трою –
этой судьбы предпосылку.

Сумерки пахнут портвейном,
кровью, пролитой Патроклом.
И в заведенье питейном
всё этой кровью промокло.

Сумрак сменяется мраком.
Но, хоть надрызгались все мы,
голубь летит на Итаку –
облачком сизым поэмы.

 
 
 
 
Слова
 
Пригодные для вечности слова –
Туман, Тамань, выходит на дорогу, -
но чересчур кружится голова.
Да ну их – эпохальности, ей-богу,
когда над головою этот свет,
мигающий в питейном заведенье,
где мухи отделились от котлет,
повиснув как мерцающие звенья

в одной цепи со мною и с тобой,
и дразнится фагот, не поспевая
за слишком романтической трубой,
поёт девица, рыжая такая,

боками и вокалом трепеща,
но хлопаем, как будто всё отлично.
Туман, Тамань... и хочется прощать –
безжалостно, почти что безразлично.

Как парус одинокий при луне,
белеет плащ, вися на спинке стула.
......................................
И если вечность видится в окне,
она сюда нарочно завернула.

 
 
 
 
Возвращение
 
 
И что мне Испания эта?
Имбирный и мускусный город?
Течёт дождевая Лета
апрелю в распахнутый ворот.
И пахнет она тем, чем может -
сырым и холодным ночлегом,
и тем, что уже не поможет
любая попытка побега –

вернуться в прекрасные дали,
где радость в обнимку с бедою,
где мускусом пахнут печали,
а слёзы – морскою водою.

А может быть, на пепелище,
где серой лохматой вороной
торчит убежавший Поприщин,
блестя самопальной короной.

 
 
 
 
Если честно
 
 
Есть у нас особенная чёрность
серости обычного денька.
Эта удручённость-обречённость,
типа наша русская пенька.
И погода – русская, седая,
холодно в рубахе на валу.
Что там дальше – берег Голодая,
папоротник, ёлочки, валун.

 
 
 
 
Бессмыслица
 
 
-1-
Белое утро. Ресниц не сомкнуть.
Скрылась в тумане высотка.
Стёрла её предрассветная ртуть?
Выжгла ли царская водка

этих почти бесконечных минут?
Всё обнимается сутью –
так и тебя в одночасье сожгут,
или же вытравят ртутью.

Стоит ли думать всерьёз о "потом"
в этом безумии белом,
воздух кромсая обугленным ртом,
словно крылом филомела.

 
-2-

Что ты плачешь? Хитово и ярко
разгорелся весенний рассвет.
Есть ещё кипяток и заварка.
Смысла нет? Что поделать, раз нет.

Может, как-нибудь сдюжим без смысла?
Он, наверное, и ни причём,
если жизни легло коромысло
на Евтерпы крутое плечо.

 
 
 
 
Per una selva oscura
 
 
Не зови, не печалься. Не надо.
Обходись утешения без.
"Золотая пора листопада" -
не иное, чем "сумрачный лес".
Наслаждайся звериным и птичьим,
тем, что в сердце помимо тебя.
Не взглянула с небес Беатриче
(и никто не окликнет любя).

Но навстречу тебе из тумана
месяц, словно шпанец небольшой,
вышел, вынул "перо" из кармана,
в грудь ударил и дальше пошёл.

 
 
 
Ледяной
 
                Р. Г.
А почему б не поставить вопрос
возле глагола "живу"?
Дымка господних стоит папирос –
город сжигает листву.

Осень и осень. Тоска и тоска.
Небо – себя голубей –
чем-то немного прочней волоска,
чем-то привычки слабей.

Всё необычно и всё как всегда.
И, не срываясь на крик,
капает тихо из крана вода –
твой ледяной Валерик.

 
 
 
 
Пепел
 
 
"Даже если пепелище...",
всё равно вернусь.
Пыль. Вороны. Пьяный нищий.
Репинская Русь.
Хоровод чертей лишайных
(Фёдор Сологуб).
И морщинка небольшая
у припухших губ.

Плат узорный. Омут вязкий.
Родина-жена.
Под кувшинками и ряской
не нащупать дна.

Пепел горек, ужас сладок.
Эх! Гони коней!
Это просто был припадок
возвращенья к ней.

 
 
 
 
Барачная школа
 
 
     А у дуры такая улыбка
    Словно все и случайно, и зыбко...
                Е.К.
 
Кровь свернулась, как маленький ёжик.
В магазине и душно и скверно.
Крови было на парочку ложек –
это очень немного, наверно.
И лежал, улыбаясь невинно,
дальше всех, то есть к Богу поближе,
человек, посреди магазина
неприлично отбросивший лыжи.

И в улыбке скопилось такое,
что глядели, смутясь, горожане.
Было столько в улыбке покоя,
сколько есть синевы в баклажане.

Ах, послушай, барачная школа,
я ведь тоже пытаюсь твоими
голосами рубцов и наколок
дать ужасному светлое имя.

 
 
 
 
 
Эмили
 
 
-1-
Тень в зашторенном оконце,
тень, похожая на свет,
лепесток увядший солнца –
Эмили Элизабет.

Ветерок – не вена, венка,
проступает тёплый пот.
И таращит злые зенки
на людей бродячий кот.

Кот бродячий, мир незрячий.
Астры сохнут у крыльца.
Тень лицо за шторой прячет
и подобие венца.

Астры сохнут, сохнут, сохнут
сорок лет уже подряд.
Мир и кот однажды сдохнут.
А венец с лицом сгорят

и оставят горсткой пыли,
горсткой пепла голубой -
"Мы здесь были, были, были
мигом, вечностью, судьбой."

 
-2-

Она так долго умирала,
как до неё не умирали,
что чем-то типа минерала
уже душа и тело стали.

Дробилось солнце в гранях острых
и свет слепил?
Не в этом дело.
Среди людей – цветасто-пёстрых –
она, как соль земли, белела.

 
 
 
 
 
Поэма
 
 
Не противней, не гаже,
только привкус во рту.
Пахнет лес распродажей
мертвецов за версту.
Это Гоголь, ну то есть
эта жуткая стынь
не роман и не повесть,
а поэма, прикинь.

Жутко? страшно? Да брось ты!
Бродит между осин
ветер среднего роста,
сам себе господин.

А за ним по опушкам
и по всем сторонам
ходят вечер-Петрушка
и закат-Селифан.

И вот так – не иначе –
сочтены волоски.
Если мёртвый заплачет,
то и он – от тоски.