Гудзенко Семён Петрович

ГУДЗЕНКО  Семён  Петрович

У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция — Война…
(С.Гудзенко)

Родился будущий поэт 5 марта 1922 года в Киеве в еврейской семье.
Отец Пётр Константинович (Кунович) Гудзенко - инженер; мать Ольга Исаевна (Исааковна) - учительница.

При рождении мама дала мальчику итальянское имя Сарио.
Учёбу Семёна в Московском институте философии, литературы и искусства оборвала война. Он уходит на фронт пулемётчиком, получает ранение в живот. Дальше служит военным корреспондентом.

Открыл в Гудзенко стихотворный дар  Илья Эренбург.  Стихи охотно публикуют журналы "Смена", "Знамя".  В 50-х годах одна за другой выходят  книги - о войне, Родине, жизни.
Семён Гудзенко - из поколения, опалённого войной. Многие сверстники - Кульчицкий, Майоров, Павел Васильев - не вернулись с полей сражений.
Но фронтовое ранение добило и воина Гудзенко:

Мы не от старости умрём, -
От старых ран умрём...

Долго и мучительно страдая, Семён Гудзенко скончался 12 февраля 1953 года в институте нейрохирургии им. Бурденко.  Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Фронтовик Гудзенко награждён орденами и медалями за Великую Отечественную войну. В Харькове названа улица в его честь.

В наши дни, когда недруги России пытаются умалить великий подвиг советского народа - победу над фашистами, просто необходимо напоминать о воинах,поэтах, писателях   не жалевших жизни за Родину.  Не потерять бы молодое поколение в суете бытия...

Жена его Лариса Алексеевна Жадова, искусствовед, дочь военачальника Героя Советского Союза Алексея Жадова, через 4 года вышла замуж за Константина Симонова.

В фильме "Цыган" песню на стихи С.Гудзенко  исполняет Будулай  (правда, всего 3 куплета):

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

Перед  атакой

Когда на смерть идут,- поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Ракеты просит небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.
         * * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.