Военный городок моего детства

Марии Евграфовне Бутченко – моей первой учительнице
из станицы Кущёвская

1.
Далёкая советская пора,
и городка военного планета.
Те годы, словно сотканы из света.
Там носится свободно детвора.

Под строевые песни мы росли,
"в войну" мы и "в Чапаева" играли
и васильки в пшенице собирали,
венки из них красивые плели.

За деньги, что давались на кино,
мы вскладчину конфеты покупали.
Сейчас такие делают едва ли.
Так вкусно было это! Так давно!

В посадках бегая до темноты,
жердёлы недозрелые срывали
и под дождями песни распевали,
и презирали детские сады.

Совхозный сад – наш яблоневый рай,
куда мы проникали, словно орды,
и майки наши набивали бодро,
а дальше – поскорее удирай!

Мы грызли эти кислые плоды:
нам кислоты, наверно, не хватало.
Ох, как порой за это нам влетало!
Простите нас, совхозные сады!

Цветные похищали мы мелки
в беседках, где курсанты занимались.
За это тоже запоздало каюсь
и помню тяжесть маминой руки.

Весь гарнизон для нас был, словно двор.
Над нами проносились самолёты:
учились иностранные пилоты, –
был жив ещё "Варшавский договор".

Курсанты всех присутствующих стран
под наши же вышагивали песни,
и "Путь далёк" мы пели с ними вместе,
хоть нам грозили из оконных рам.

Особенно любили нас – детей –
чуднЫе невысокие вьетнамцы.
Старательнее их из иностранцев
как говорили, не было людей.

У них на родине война ведь шла,
и мы их уважали и жалели,
они учились для великой цели:
победа им, как жизнь, нужна была.

И даже маленькие мы тогда
имели опыт со-переживанья.
Мы знали цену воинскому званью,
когда случалась общая беда.

Когда порой к кому-нибудь из нас
отцы не возвращались из полёта,
и – залпы в небо, и – венки у гроба,
и – вдовьи слёзы из потухших глаз.

Семьёй единой в памяти моей
был городок и в радости, и в горе.
И мамы наши пели в клубном хоре:
"...от южных гор до северных морей..."

Делились всем, поддерживали всех.
Жизнь протекала слаженно и дружно.
Вот образец того, как жить нам нужно, –
в младую душу – правильный посев.

А белоручки – это не про нас:
за младшими смотрели, помогали.
Свои уроки жизни извлекали,
хотя сопротивлялись, и не раз.

Мы были, как все дети, – сорванцы
и что-то постоянно затевали.
Все шалости припомню я едва ли,
но помню: были строгими отцы.

Наряды нам за это нередкИ
от них "вне очереди" доставались:
ботинки-сапоги полировались
и подшивались подворотнички.

Но это были мелочи тогда:
мы для отцов без ропота трудились,
и навыки нам эти пригодились:
с которыми и горе – не беда.

Теперь, когда отца и мамы нет,
понятно: трудолюбие – заслуга
родителей. Спасибо за науку –
за строгость тех далёких детских лет!

2.
Но наступала школьная пора,
и на сады набеги прекращались,
в учеников "ордынцы" превращались –
в старателей бумаги и пера.

Одноэтажной школы тёплый дом
встречал неугомонные оравы.
Здесь выправлялись почерки и нравы
с большим каллиграфическим трудом.

Учительница первая моя,
хранит душа Ваш образ, как святыню,
и музыкой звучит в ней Ваше имя, –
счастливые мгновенья бытия!

Со строгостью, любовью и добром,
с какой-то материнскою печалью
нас по утрам глаза её встречали
и согревали ласковым теплом.

Скрипели деревянные полы,
и пёрышки чернильные скрипели,
и малыши старательно сопели,
вступая в незнакомые миры.

Чтение, письмо любила я,
природоведенье и физкультуру,
но арифметика мою натуру
не вдохновляла, – песни под баян –

вот это был весёленький предмет!
Вот это я, действительно, любила!
Жаль, что уроков пенья мало было!
Но звОнок был сам воздух этих лет!

А дома мы вели дневник-тетрадь,
где все свои проступки разбирали,
и сами же оценки им давали, –
так нас учили и себе не врать.

Ещё учили думать и дружить,
всем помогать, над слабым не смеяться,
и в школу аккуратными являться,
и собственною честью дорожить.

Учительница первая – она –
пожизненный пример для подражанья;
и страх у нас мешался с обожаньем,
и с уваженьем – нежности волна.

Нам нравилась неброская краса –
такого вот и облика, и роста.
Нам нравилась так царственно и просто
заколотая русая коса.

Мы, как цыплята, около неё –
счастливые весёлые цыплята.
Нас принимали классом "в октябрята";
вот – фото постаревшее моё.

Ах, как старались ей мы угодить!
Всегда – лес рук: всем отвечать хотелось.
Куда теперь из школы это делось?
Так умудрились детям навредить!

Воспитывали нас и берегли,
людей растили в нас неравнодушных,
открытых, честных, совестливых, дружных –
нормальных жителей своей земли.

И школьная закваска – навсегда
как часть тебя – твоей души и сути.
Нас потихоньку выводила в люди
учительницы первой доброта.

Всего два класса с нею я была,
потом отцу – другое назначенье.
И – слёзы расставанья, и – мученья:
пять школ моя душа пережила.

Но первая – всегда во мне теплом,
куда бы после не переезжали.
Мы там с подружкой топольки сажали –
у входа в школу, в шестьдесят втором.

Я думала о нём в иных местах –
о топольке своём осиротевшем.
Засохшим от обиды иль сгоревшим
я видела его в тревожных снах.

Свой тополёк я в сердце берегу,
хотя его давно и нет, быть может,
учительницы первой, может, – тоже.
Но это всё – неправда! Я не лгу.

Да разве может этого не быть,
ведь в сердце всё – реальней, чем реальность.
А память – это НЕ горизонтальность,
когда мы можем прошлое ЛЮБИТЬ.

Возлюбленное прошлое живёт,
хранит и учит, переходит в Вечность  –
в картин нетленных радостную млечность –
и тихо нас по имени зовёт.

Как будто мы за партою опять,
идёт имён-фамилий перекличка.
Ты отзовись, девчонка-невеличка!
Ты сдуй со лба каштановую прядь!

Смотри, как улыбается твоя
учительница с именем "Мария"!
И все там молодые и живые –
любимые твои учителя.

3.
Добро не пропадает никуда.
Мы им, как солнцем, с детства пропитались.
Такими, я надеюсь, и остались.
И это уже с нами навсегда.

Кубанская родимая земля
и городок наш лётный, и станица.
На старом фото – первоклашек лица,
и с нами – незабвенная моя.

Безсмертны в нас и люди, и места,
которых нет уже на белом свете,
но, вспоминая их, мы снова – дети,
и память благодарная – святА.


1.03.20
Прощённое воскресенье