Вокруг романа

               
А лучшее в романах – отступления,
пейзаж; и чтобы на террасе спокойно пили чай,
обмениваясь мнениями.

К воротам в сумерках
подъехал экипаж.
По окнам свет перебегает,
на шторах тень, потом другая.
Встречают гостя с фонарём.
«Месье Залугин, мы Вас ждали!»

Вот старая тётушка
в центре внимания,
пирог испекла и пасьянс разложила,
курит трубку в вольтеровском кресле,
читает журнал теософский,
и в курсе всех древних учений
и новых течений.

Внучатой племянницы платье
мелькает в боскете,
влюблённый студент
приезжает на велосипеде.
Прогулки в саду,
а над озером ласточка Фета.
Немецкая книга забыта в беседке.

В соседнем поместье устроился химик-чудак,
с мечтой принести человечеству счастье.
С ним приятель художник, с виду простой,
весёлое солнце поймавший на холст
между красным и синим.
Но как же рисунки, те –
их словно другой человек создавал –
в папке заветной ночные листы 29х20,
где в каждой поющей и льющейся линии –
ужас и великолепие, пагуба и соблазн.
Пусть их никто не увидит.

Что ж ещё?
Закатное небо цвета легенд и поверий.
Дальние сёла, лес, огонёк на том берегу.
Пастух у ночного костра,
с кузнецом и подпаском,
бывальщину – слыхальщину плетут,
почудней, позатейливей,
о разных анчутках, чувыгах,
и синих смеющихся девушках,
о том, как бобыль с Куреёю Болотной беседовал,
и старец лесной, сам видел, не вру,
в котелке отваривал рыжики.

Сбор яблок – пропустим,
а утром – холодный туман,
и вот уж, натоплено в комнатах,
вот, ужинают при свечах.
В шкафу тома перебирая,
между «Кандидом» и «Тристрамом Шенди»,
находят черную тетрадь –
интимные записки дядюшки масона;
список имён и титулов,
перечень книг,
приёмы, обеды, беседы –
обычная жизнь.
Ничего вольнодумного,
и на полях, между прочим:
«В Аверн спуститься нетрудно».
Автор записок был просветитель и библиофил.
Уехал в Гейдельберг – ушёл в легенду.

В обмене колкостями не невинными,
ни для кого нет ничего забавного.
Попытка примирения и снова ссора из-за пустяка:
«Вы злонамеренно и непристойно
перевираете мою фамилию!»

Гость уезжает, а дуэль отложена.
Художника Италия взманила.
Портрет красавицы задернут занавеской.

Уже оплаканы мечты о счастье,
и это мы пропустим тоже.

Тут тётушка, зубами молодыми
блеснув, сказала, разрезая яблоко:
«Любой поручик, удалой дурак,
мечтать о счастье может, или нюнить,
но быть ежедневно готовым
к нечаянной радости –
hic opus, hic labor est.
Что у нас есть, с этим и надо работать».

Невероятная старуха с трубкой,
в тетрадь ещё добавит пару строк,
и подойдёт к окну и скажет:
«А вот и снег».
В саду звенят щеглы.
Как вам такое?

Платонов, уверяют знатоки, прозаик несравненный.
Но всё же с полки не сниму и не раскрою впредь
«Счастливую Москву» и «Чевенгур».
Для нас, в который раз, событием станут
«Записки у изголовья», чья свежесть не увядает,
или «Евгений Онегин» - роман, где можно гулять.
А лучшее в романах – отступление.
И где бы ум ни блуждал,
он всегда в том же самом месте.
А книга немецкая так и осталась в беседке.