Дембельский поклон

Головолысый юноша-курсант
за 30 дней в учебке возмужавший,
употреблявший «антидепрессант»
ночных портянок, дух срамной параши.
Сортиров тех заслуженный наряд
подкорочкой и кожею впитавший,
и строевой торжественный парад,
где я маячил пряжкою блестящей…
Все это было. Все  это со мной
в альбоме дембельском и в связке вен набухших,
но не в бою, не на передовой
сгущались надо мною вражьи тучи.
И уже тем, что не терзал Афган
сердца родных трагическим минором,
и что дисбат души не испытал
на ширь и прок губительным позором,
спасибо маме, папе и судьбе,
ну и отцам, конечно, командирам.
Им удалось ведь преподать тебе
практически ученье Мойдодыра.
За ту науку строго не взыщи,
на то она и жёсткая учебка,
чтобы твоей наивности прыщи
не вызывали у девчат потехи.
Прости и замкомвзвода – самодур,
хотя с широкой лычкой на погонах–
за то, что по-пластунски  ты, в поту
с зубною щёткой под кроватьми ползал.
За то, что столб бетонный принимал
команду: «Смир-рно!» голос твой внимая,
за то, что так носочек поднимал,
что воздух портил, от стыда сгорая.
Чем чётче шаг впечатывал в тот плац,
которому сквозь землю провалиться
желал не раз, а он терпел, хоть плачь,
тем я и сам смог с ним вовсю сдружиться.
Он ведь моих мозолей «кровный брат»,
он по сей день мне так «мозолит» память,
что сердце в такт пытается попасть,
шагая через время вместе с нами.
Держал осанку точно гвоздь в тисках
и за троих, казалось, кашу б лопал,
вот только бы по родине тоска,
хоть по ночам не увлекала в пропасть.
… Был месяц май. Цвела в садах сирень.
А я кирзуху строго гуталинил,
но, чтобы вместе с ней не захиреть,
перебирал подружек в юбках-мини.
По памяти, конечно, и во сне они
к моей кровати приближались,
но тут дневальный вдруг осатанев,
«Подъем!» кричал – девчонки исчезали.
Перетерпев мучительно подъем,
который был, поди, телесной муштрой,
я в самоволку не бежал на съем 
и девочкам в письме мозги не пудрил.
До сладенького, впрочем, был охоч,
и сахарок достав из-под подушки,
рассасывал с комком печали в ночь,
но разве ощутят ее подружки?
Учебка – не стройбата балаган.
Кто в нём бывал, тот мамку трижды вспомнит.
И надо же, в «мабуту»* я попал 
и та мне показалась преисподней.
И дольше века длился службы год.
Айтматовский «Буранный полустанок»
напоминает мне про климат тот,
обиды и духовные скитанья.
Ну, что вам рассказать про Байконур,
гагаринской улыбкой осветленный?
Её, друзей в альбоме берегу
и лепесток тюльпана запыленный.
А в памяти – гептила рыжий шлейф
над стартовой площадкой, гром и пламя.
Хотелось мне с ракетой  улететь,
если не в космос, то хотя бы к маме.
Крутые нравы горцев, маты, блажь
бойцов вооружившихся ломами,
короткий у буржуек инструктаж и – в бой,
как будто тут Москва за нами.
Песчаных бурь противная шрапнель,
что на обед порой перепадала…
С каким бы аппетитом  я бы здесь
тогда умял хотя б шматочек сала.
Застывшей пайки на морозе хруст,
голодных глаз сиянье, клубы пара…
Болванку масла отдавал тому,
кому на хлеб его не перепало.
Да, и такая вот была на вкус
и на закалку армия, в которой
из земляков – один лишь белорус,
комчасти по фамилии Сысоев. 
Мой взвод – штыков почти что 50,
врубающихся в грунт лопат совковых.
Какой  уж тут торжественный парад: 
замасленный бушлат, наряд на совесть. 
Все как один не годны к строевой,
а кое-кто с причудами парнишки, 
но с ними грунт я ковырял порой,
поскольку мы одни читали книжки.
Я всех их знал тогда по именам –
таджиков и армян, азербайджанцев,
чеченцев, украинцев, молдаван,
кумыков, русских… Сколько же вас, братцы,
со мной хлебнуло байконурских бурь
с тоскою по родным дворам, аулам.
Простите, если палку перегнул,
но, слава Богу, что не гнал под пули.
Всем вам нижайший дембельский поклон,
СССР когда то присягнувшим.
К чему теперь страдать с каким штыком
мы шли вперёд, и где служилось лучше.
Пусть я сегодня в званьи капитан,
курсантские погоны мне дороже.
На них ни звезд, ни лычек – чистота,
Ещё – тепло от маминых ладошек.
*Мабута – в просторечии военно-строительный отряд.