Последний - за всех

              Защитникам Отечества посвящается

          I
Нас было двадцать,
может двадцать три...
под утро кто считал?
Над нами смерти смерч витал,
и каждый кровью пропитал
клочок родной земли.

Наш лейтенант – молокосос,
мальчишка, хоть и смел,
ещё вчера при мамке рос
зелёный сей пострел;
а уж сегодня пробил час
вести нас за собой,
и может, этот первый раз
его последний бой.
А он, на удивленье нам,
не трусит, не скулит,
и лишь, как старый командарм,
тыловиков бранит.
Разорван ворот у него,
в бинтах кровавых грудь,
безусое лицо его
состарилось чуть-чуть;
по лбу морщины пролегли,
со щёк румянец спал,
и губ волнистые черты
осколок разорвал.
И только взгляд упрямых глаз
спокойно заявлял,
что путь, им выбранный для нас,
ведёт на пьедестал!

В тумане утра наш форпост,
как рваный страшный шрам,
над ним вчера
во весь свой рост
пронёсся ураган;
и в сердце этой кутерьмы,
в кромешной пыльной тьме,
укрылись с другом Ваней мы
в разбитом блиндаже.
Там наверху визг, грохот, вой,
здесь рядом стон и крик...
и только шепчет мне друг мой:
«Ты жив ещё, старик?»
И каждый в землю ткнув лицо
молился, как умел,
и каждый знал, что у него
есть свой – его удел.
И каждый верил:
не его сейчас ещё черёд,
что может быть на этот раз,
как в прошлый, – пронесёт.
Снаряд накрыл нас в блиндаже,
пронёсся ярый шквал...
и все остатки блиндажа
по свету разметал.
Потом другой – смертельный миг!
Качнулася земля...
и не услышал больше я:
«Ты жив ещё, старик?»

          II
Обед. У фрицев тишина.
Мы прячемся в грязи:
у снайпера своя война,
зевнёшь – так пулю жди.

Живот пустой урчит с досады,
курю в рукав, тоскую…
сейчас бы каши или супа,
так сразу заворкую.
Хоть банку «второй фронт» подай,
но нет, сюда не принесут,
вот, на ромашке погадай:
и завтрак, и обед – капут.
Прошли весенние дожди,
отрезаны тыла,
ворчи, кури и матерись,
но каши ты не жди.

Осталась горстка нас – бойцов,
израненных и обречённых.
И бойней этой, и войной,
и фронтом закалённых.
Мы затаились, тупо ждём,
когда закончится обстрел,
когда фашисты к нам придут,
на исковерканный редут,
мы встретим их огнём.
И вот, под солнечным лучом,
прикрытые бронёй
идут вояки на убой…
(Уж сколько диких лет,
им – это нужно? А на кой?
Во все века – ответа нет).

Вдруг, заработал пулемёт…
(им не сломить орлов)
и радость плещется в груди:
жив старшина Петров!
Зажав гранату в кулаке,
под автоматный треск,
метнулся мой земляк вперёд -
под лёгкий танк полез.
Тряхнуло знатно, во всю силу,
волна накрыло всех:
у танка траки защемило,
ряды фашистов разрядила,
пыл супостатов охладила
и положила тех.
Осколок мышцу резанул,
боль, кровь, обида, злость…
горячим краем полоснул,
хоть не задета кость.
В бою, в крови,
в смертельной гонке,
из ППШ свалил двоих;
лежат за бруствером в воронке
остатки от солдат лихих.

Наш лейтенант привстал над нами
и горлом воздух рвёт:
«Ребята, Родина за нами!»
и бросился вперёд.
За Родину, за Сталина!
Поднялись дружно мы…
За страхи детские,
за слёзы мамины,
за кровь безвинных,
против тьмы.
«Ура! Ура! Ура!»
Нас - не остановить!
Мы ляжем все, но не уступим пяди,
такой характер и такой запал;
вот, первый под штыком упал,
второго пулей наповал,
третий колени подкосил,
когда за горло я схватил,
подмял, сдавил, навеки приземлил.
Василий, справа от меня,
по матери частит;
сжав зубы, весь в крови, бинтах,
бежит, с трудом бежит…
но, вот, споткнулся, всё – хана,
какой же молодец!
Сам при смерти, но до конца,
шёл до конца боец.
В который раз – нас не сразили,
да, мы умеем бить,
немцы трусливо отступили, -
им дали прикурить.
               
         III   
Был вечер… вечер был…
Была весна. За горкой солнце
падало к закату…
а тут, послушайте, ребята!
в сплетенье бузины, лещины,
краснотала – пел соловей…
таких певцов здесь по весне немало,
но этот, трели залихватски выводил,
казалось, нет конца и нет начала,
всю душу, серый, мне растеребил.
И вспомнил я сиреневое платье,
улыбку нежную твою: привет;
девичий стан в моих объятьях,
сейчас, сейчас родится свет!
И поцелуй, как флёр, как ветерок, 
слетел с губ ярких мне в ответ.
Какое чудное мгновенье!
Какое сладкое виденье!
Вздохнул, утёрся грязным рукавом,
ну, хватит лирики душевной,
там оживленье за мостом:
сначала миномётов гром,
потом снарядов целый рой,
лязг танков, фрицев плотный строй,
и снова – рукопашный бой.

Ребята спят. Так тихо, безмятежно.
Тем горьким сном, окутавшим сердца;
и не поможет им надежда,
и не страшна уже война.

Жаль, жаль… но не дошли
до сердца волчьего – Берлина.
У Славной речки славу обрели, -
знать такова наша судьбина.

За нас дойдут другие, силы хватит.
Неистощима русская земля!
Узнаете наш гнев, когда за горло схватит
славянская могучая рука!

Я встал… и вышел из окопа,
один… один за всех – 
за павших, за живых…
в руках сжимаю две гранаты:
я не предатель, – я не сдам своих!
Шагнул навстречу – всех перекосило.
Да, в этом шаге – наша сила!
Что страшно?
А зачем пришли,
глупцы, из дальних стран?
Какой же лидер ваш – баран,
послав вас в глубь нашей страны.
Вот здесь конец свой и нашли,
вот здесь и будет вам постой,
и кров под русскою землёй!

Меня уж нет,
но весточка дошла,
как треугольник фронтовой,
до внуков, правнуков, потомков…
У Славной речки, приняв бой,
стояли русские стеной: 
за вас, за нас, за матерей,
за наших маленьких детей,
чтоб мирно жили дочки и сыны,
чтобы не знали вы войны,
и не смолкал бы детский смех,
стояли насмерть мы – за всех!