Час ученичества. Марина Цветаева

Есть некий час – как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества, он в жизни каждой
Торжественно неотвратим.
Высокий час, когда сложив оружье
К ногам указанного нам – Перстом,
Мы пурпур Воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском.
О, этот час на подвиг нас – как Голос
Вздымающий из своеволья дней!
О, этот час, когда как спелый колос
Мы клонимся от тяжести своей.
И колос взрос, и час весёлый пробил,
И жерновов возжаждало зерно.
Закон! Закон! Ещё в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.
Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет – ещё заря зажглась.
Благословен ему грядущий следом
Ты – одиночества верховный час!

Удивительно, но эти стихи, в которых так явно слышится смирение, написала Марина Цветаева, гордо сказавшая в другое время, в другой час: «Одна из всех, одна противу всех!» Но там были ещё два не менее значительных слова: «одна за всех!»
Пусть это стихотворение и другие из цикла «Ученик» посвящены конкретному земному человеку, князю Волконскому, внуку декабриста, писателю, театральному деятелю, теоретику и практику декламации, ритмики и сценического жеста, но за всем тоном, за высокими евангельскими образами видится Иной Учитель, слышится Его дыхание и речь. Это ещё больше, значительнее подтверждается предпоследним, шестым стихотворением цикла:

Всё великолепье
Труб – лишь только лепет
Трав – перед Тобой.

Всё великолепье
Бурь – лишь только щебет
Птиц – перед Тобой.

Всё великолепье
Крыл – лишь только трепет
Век – перед Тобой.

И всё-таки её душа, «не знающая меры», вся была в вечных противоречиях, в нескончаемой, мучительной борьбе с собой. И нередко, мне кажется, здесь проявлялась не столько жажда истины, поиск истины, сколько почти болезненное противостояние самой себе, не находящей в земных страстях, увлечениях, очарованиях счастья, конгениального ответа. В земной дисгармонии она берегла и всё не могла сберечь гармонию, живущую в глубине своей. Выходила, восходила к Небесам и тут же – не в гордыне ли своей? – (не быть, как многие!) – отрицала, отказывалась, не признавала религии, как связи с Богом. Я невольно вспоминаю другого гения, поэта 19 века – Лермонтова с его стихотворением «Ангел», которое завершается драматическими словами о душе:

И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

В марте 1914 года, посылая одному из своих друзей стихи, в том числе «Идёшь, на меня похожий…» и «Уж сколько их упало в бездну», Марина Цветаева писала: «…Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда – безнадёжность, ужас старости и смерти. Полная невозможность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить».
Такая вспышка безверия характерна для молодой Цветаевой, но это совсем не значит, что такая вспышка долговременна. Именно потому и вспышка, что радостно, благотворно сменяется и в творчестве, и в жизни поэта чувством высоты, чувством Творца и чувством Сына Божия.
Почти в те же годы беспокойной молодости Марина пишет и молитвенные стихотворения. Вот несколько строк из одного:

Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня…
Ты мудрый, Ты не скажешь строго:
– «Терпи, ещё не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!

Правда, в этом стихотворении юной поэтессы её захлёстывает жажда желаний, возможностей дальнейшей жизни, без всякого самоограничения, уводящей, увы, от Бога. В строках возникает упоение самой жизнью и некая всеядность от переполненности самой энергией юности:

Чтоб был легендой – день вчерашний.
Чтоб был безумьем – каждый день!
Люблю и крест, и шёлк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!

Очень показательно для беспощадно-искренней и исповедальной Марины Цветаевой стихотворение «Ещё молитва» созданное в 1910 году. Поэтессе 18 лет.

И опять пред Тобой я склоняю колени,
В отдаленье завидев Твой звёздный венец.
Дай понять мне, Христос, что не все только тени,
Дай не тень мне обнять, наконец!

Я измучена этими длинными днями
Без заботы, без цели, всегда в полумгле…
Можно тени любить, но живут ли тенями
Восемнадцати лет на земле?

И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали?
Кроме мёртвых, ведь нету друзей?

Ведь от века зажжённые верой иною
Укрывались от мира в безлюдье пустынь?
Нет, не надо улыбок, добытых ценою
Осквернения высших святынь.

Мне не надо блаженства ценой унижений.
Мне не надо любви! Я грущу не о ней.
Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени
В тихом царстве любимых теней.

Так можно ли доверять тому письму, цитату из которого я приводил ранее, где говорилось о неверии Цветаевой в существование Бога, если здесь, вот в этом, только что приведённом стихотворении «Ещё молитва» она ведёт с Христом беседу и даже становится перед Ним, Богом, на колени?! Итак, в письме поэта только вспышка, какой-то психологический момент. И я доверяю не столько вспышке, сколько самой извечной, глубинной сути великого русского поэта Марины Цветаевой, сказавшей в своём незавершённом стихотворении:

Не знающие ни продажи, ни купли –
Не руки – два взмаха в лазорь!
Не лоб – в Небеса запрокинутый купол.
Любимец созвездий и зорь.
Из тёмного чрева, где скрытые руды,
Ввысь – мой тайновидческий путь.
Из недр земных – и до неба: отсюда
Моя двуединая суть.

Дальше – незаконченная строка, а следом:

Два знанья, вкушённые всласть.
К законам земным дорогое пристрастье,
К высотам прекрасная страсть.

Обратите внимание на слова: «моя двуединая суть». В этом-то всё дело… Тайный демонизм, свойственный многим творцам, – вспомним Лермонтова и Блока, не забудем Пушкина и Фета. Не случайно кто-то из великих сказал однажды: «По сути своей искусство – люцеферично». Но сила истинного творца в том и состоит, что он, преодолевая греховность человеческой природы, идущей от Адама и Евы, связывает Землю с Небом, душу человеческую – с Духом. И тогда Пушкин после «Гаврилиады» пишет: «И горько жалуюсь, и горько слёзы лью…», а Лермонтов восклицает: «Тогда смиряется души моей тревога, тогда расходятся морщины на челе, и счастье я могу постигнуть на Земле, и в небесах я вижу Бога». И у Блока на белый лист ложится строка: «Ищу защиты у Христа…»
Собственно, без веры, как и без любви, нет истинного искусства, тем более, в нём – самой поэзии. «Всякая строчка – сотрудничество с «высшими силами», и поэт – много, если секретарь» – написала Цветаева  в 1927 году.
Интересны воспоминания о поэте её приятельницы архитектора Екатерины Николаевны Рейтлингер-Кист. «Меня иногда спрашивают, – пишет Екатерина Николаевна, которая общалась с Цветаевой в Праге, – была ли Марина Ивановна верующей? По-моему, определённо – да. Но, конечно, не в каком-нибудь узкоконфессиональном смысле. Основываю я своё мнение на том, что она с большим уважением относилась к людям, в каком-то смысле посвятившим себя Богу, даже сравнивая их с другими, тоже религиозными, но как бы желавшими соединить свою веру с радостью жизни, что вполне и законно, но что не вызывало её одобрения по свойственному ей максимализму. Что ещё характерно для неё в этом вопросе – это то, что, несмотря на её очень высокое мнение  о своём призвании и очень высокое место, на которое она ставила искусство, всё же у неё оно чётко отделялось от сферы духа в религиозном смысле и не заменяло место Бога. Помню очень чётко и ясно одно её высказывание на эту тему – о том, что поэзия всё же, несмотря на её огромную ценность, не есть высшая и последняя ценность, – она сказала: «У постели умирающего нужен не поэт, а священник».
Дальше Екатерина Рейтлингер-Кист вспоминает ещё об одном высказывании Цветаевой – на одном её публичном чтении в Париже, где поэтесса говорила о том, что для неё дороже всего в  поэзии. Цветаева привела как пример беспомощные в смысле формы стихи одной своей знакомой монахини, которые ей дороже самых мастерских и изысканных строк профессиональных поэтов. Они звучали примерно так:

Расточайте безумно и смело
Вы сокровища вашей души.
Человечество живо…
Круговою порукой добра.

Екатерина Рейтлингер-Кист процитировала неточно, но суть передала. Кстати, в своей статье «Искусство при свете совести» Цветаева приводит стихи монашенки Новодевичьего монастыря, уточняя: «у монашенки стихов много, перед смертью всё сожгла, осталось одно, ныне живущее только в моей памяти». Есть здесь и строки:

Расточайте без счета и смело
Вы сокровища вашей души!
Человечество всё же богато
Лишь порукой добра круговой!»

«Я совершенно точно помню это собрание, – пишет мемуаристка, – и то, что она (Цветаева) приводила эти стихи как пример того, что ей в поэзии всего важней духовное содержание, а не форма».
Характерны для понимания духовных взглядов поэта и другие воспоминания Екатерины Николаевны: «Много позднее, когда я, отчаявшись найти человека для писания религиозных листков для детей, обратилась к ней с просьбой писать их, она очень живо откликнулась, но сказала, что может писать только о том, что сама пережила, и набросала своё переживание: стоя девочкой в церкви, она глядела в окно на ветку дерева – эта ветка очень много выражала, и она хотела идти от неё в своём описании». «На эту же тему помню ещё один рассказ Марины, когда её сын был ещё мал: «Мур меня спросил, как все современные дети: почему самолёт летит, а Бога не встречает? На это я ему объяснила, что такое «умное небо».
В метаниях жизненных, бытовых и творческих, в падениях и вознесениях Марины Цветаевой я вижу не тот, исполненный красивой позы, романтизм, где всё-таки больше красивости ложной, театральной, чем истинной красоты, а истинную жажду идеала, а значит Неба. Цветаева романтиком родилась, романтизм её был природным, а не напускным, и она его громко и даже гордо утверждала. Поэтому немало людей обвиняли её в некоем актёрстве, но они просто не знали её и не понимали. Они не видели, что её порывы естественны, даже когда переходили в некий бунт, а называли это «неистовством». А ведь поэт сам себя определил:

Что мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший сер:
Где вдохновенье хранят, как в термосе;
С этой безмерностью в мире мер.

Такой её создал Творец, Бог, и такой она себя видела и принимала. Она отталкивалась от будничной реальности и совершенно искренне признавалась: «Я не люблю жизни как таковой – для меня она начинает значить, то есть обретает смысл и вес, только в искусстве. Если бы меня взяли за океан, в рай и запретили писать, я  бы отказалась от  океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна».
Как часто люди не понимают друг друга, а значит, и не принимают. Самоутверждение Марины Цветаевой как поэта некоторые называют отсутствием скромности. Их стесняла та неудобная прямота, с которой она говорила о своей бедности, унижениях и ежедневных трудностях существования. Но ведь на самом деле это была непоколебимая уверенность поэта в своей непохожести на других, в своём даре – даре от Бога. Она нередко повторяла, что, если красавица делает вид, будто и не подозревает о своей красоте, она либо глупа, либо фальшивая кокетка. Сознание своей творческой силы – правда, а не порок.
Тяжко быть крылатой, когда земное бремя ежедневно придавливает к земле. «Вот у Бодлера – поэт – альбатрос, ну какой я альбатрос, просто общипанная пичуга, замерзающая от холода, а вернее всего, потусторонний дух, случайно попавший на эту чуждую, страшную землю». И у неё, как у Лермонтова, – трагический разрыв между скучными песнями земли и звуками небес. Разрыв в самой трагедии бытия, когда даже близкие души не могут быть вместе.

Как правая и левая рука –
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены, блаженно и тепло.
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встаёт – и бездна пролегла
От правого – до левого крыла!

Это стихотворение Цветаева считала одним из самых лучших своих произведений. «Если душа родилась крылатой, что ей хоромы и что ей хаты!» – писала в 20 лет.
В стихах и поэмах замечательно частое использование библейских образов. Оно, безусловно, способствует выразительности, яркости метафорической для понимания содержания, но не во имя оригинальности, как таковой, а  свидетельствует,  прежде  всего, о нравственной и эстетической ориентации поэта, подкреплённой всё-таки её верой, её высоким порывом к Небесам. И её благодарностью:

Благодарю, о Господь,
За океан и за сушу,
И за прелестную плоть,
И за бессмертную душу.

Но необходимо бороться с демоном в душе, с мирскими страстями, уводящими от Бога. И поэт это сознаёт:

Жив, а не умер
Демон во мне!
В теле – как в трюме,
В себе – как в тюрьме.

Но есть псалмы Давида, есть притчи, рассказанные Иисусом Христом своим ученикам, есть Книга книг, дающая новую жизнь, жизнь выхода из трюма и из душевной тюрьмы.
Уже в ранних стихотворениях, например, во второй книжке «Волшебный фонарь» 18-летняя поэтесса обращается к евангельским темам и образам, а также картинам или их репродукциям на евангельские темы. «Бегство в Египет» – одна из них. Святое семейство в  дороге: Иосиф, а на ослике сидит Мария с Младенцем Иисусом.
А вот уже в книге «Вёрсты» развёртываются образы Благовещения.

В день Благовещенья
Улыбаюсь до вечера,
Распростившись с гостями пернатыми.
– Ничего для себя не надо мне
В Благовещенье, праздник мой!

Или ещё:
Канун Благовещенья,
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.

А накануне написано стихотворение на Пасху:

Облаками плывёт – Пасха,
Колоколами плывёт – Пасха,
В первый раз человек распят
На Пасху.

Цветаева даже день своего рождения в полночь с субботы на воскресенье 26 сентября 1892 г. неслучайно сопоставила с христианским праздником – в честь Иоанна Богослова: 26 сентября. В этом видела предзнаменование своего пути: от ночи – к радости,  от  земного  –  к духовному.
Вот оно знаменитое цветаевское стихотворение:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

В небольшом цикле «Даниил» Цветаева использует детали библейской «Книги пророка Даниила».

О, зачем тебя назвали Даниилом?
Всё мне снится, что тебя терзают львы.

Как известно, враги бросили пророка Даниила на растерзание львам в ров, но звери не тронули его.
Завершается цикл красноречиво:

     …всё пройдёт…
Молчу – и надо всем
Улыбка Даниила-тайновидца.

В книге «Стихи к Блоку» Цветаева не однажды прибегает к прямому цитированию Евангелия.

В своих младенческих слезах –
Что в ризе ценной.
Благословенна ты в женах!
– Благословенна.

Причём эти стихи повторяются как рефрен или как припев в песнопении. В стихах не раз используются образы евангельского рассказа о Рождестве Христовом: Вифлеемская звезда зажглась в ночь рождения Христа, на её свет поклониться Младенцу пришли волхвы и пастухи.

Не суетность меня, не зависть
В дом привела – не воспрети!
Я дитятко твоё восславить
Пришла, как древле – пастухи.
Не тою же ль звездой ведома?
– О серебро – сусаль – слюда! –
Как вкованная – глянь – над домом,
Как вкопанная – глянь – звезда!

Целый цикл с посвящением мужу Сергею Эфрону смело назвала «Благая весть». А в следующем цикле «Отрок» отважно оперлась на темы и образы Книги Царств.

Пью – не напьюсь.
Вздох – и огромный выдох,
И крови ропщущей подземный гул.
Так по ночам, тревожа сон Давидов,
Захлебывался царь Саул.

Бывает и так, что поэтесса соединяет в одно два евангельских образа:

Не здесь, где Лазари
Бредут с постелею.

Соединены рассказ о воскрешении Иисусом Лазаря, умершего 4 дня назад, с рассказом об исцелении больного, лежащего много лет.
В стихотворении «Хвала богатым» (замечу: очень современным, несмотря на то, что написано ещё в 1922 году!) Цветаева обращается к Евангелию от Матфея, где Иисус говорит ученикам Своим: «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели  войти богатому в Царство Божие» (глава 19).
В различных стихотворениях тут и там рассыпаны библейские имена и названия: Рахиль, Ной, Агарь, Самуил, Иродиада, Юдифь, Сарра, Иордан, Соломон, Суламифь, Скиния, жена Лота, дщерь Египетская, дочь Иаира и др.
В «Савойских отрывках» (к сожалению, недописанных) Цветаева в основу стихотворения кладёт евангельский рассказ о двух сёстрах – Марии и Марфе, в доме которых однажды остановился Христос.

Проще, проще, проще, проще
За Учителем ходить.
Проще, проще, проще, проще
В очеса его глядеть –
В те озёра голубые…
Трудно Марфой быть, Марией –
Просто…
И покамест
Услаждается сестра –
Подходит...
– Равви! Полдничать пора!
Что плоды ему земные?
Горько Марфой быть, Марией –
Сладко…
Вечен – из-под белой арки
Вздох, ожёгший как ремнём:
Марфа! Марфа! Марфа! Марфа!
Не пекися о земном!
Стыдно Марфой быть, Марией –
Славно...
Бренно Марфой быть, Марией –
Вечно…
…Всё-то мыла и варила…
Грязно Марфой быть, Марией –
Чисто…

Интересно, что в своей сложной «Поэме Лестницы» поэтесса не прошла мимо и библейского образа лестницы из сна Иакова (из книги Бытие, глава 28-я). Иаков по пути в Месопотамию увидел во сне лестницу, стоящую на земле, верх которой касался неба; на вершине её явился Бог, благословение которого получил Иаков.
Есть и небольшой цикл с названием «Вифлеем». Поистине гениальным по проникновению в психологию обретшей веру, любовь к Богу Магдалины является цикл с одноимённым названием. Можно этот цикл сравнить со столь же гениальной «Магдалиной» Бориса Пастернака. Марина Цветаева словно отождествляет себя с героиней цикла, но ещё больше поражает прямая речь Того, к Кому пришла поклониться Магдалина. Не случайно Цветаева восклицает:

Во времена евангельские
Была б одной из тех...
Пеною уст и накипями
Очес и потом всех
Нег… В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех.
Некою тканью под ноги
Стелюсь… Не тот ли (та!),
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!

Вспомним пастернаковское:

Ничего не вижу из-за слёз.
На глаза мне пеленою пали
пряди распустившихся волос.
Ноги я Твои в подол упёрла.
Их слезами облила, Иисус.

Но вот потрясающая речь Иисуса в цветаевских стихах:

О путях твоих пытать не буду.
Милая! – ведь всё сбылось.
Я был бос, а ты меня обула
Ливнями волос –
И слёз.

Не спрошу тебя, какой ценою
Эти куплены масла.
Я был наг, а ты меня волною
Тела – как стеною
Обнесла.

А вот завершение:

В волосах своих мне яму вырой,
Спеленай меня без льна.
– Мироносица! К чему мне миро?
Ты меня омыла
Как волна.

Конечно, эти поэтические строки расходятся с каноническим описанием в Евангелии. Но – «Поэта далеко заводит речь», как написала когда-то она сама, великая русская поэтесса и великая любящая Женщина Марина Ивановна Цветаева. К ней, думаю, можно приложить её же слова из стихотворения «Наука Фомы»:

«Бог ради таких Умер».