Мой дед

     Он всегда хотел мальчика. Но за четыре года до войны, во время оккупации Евпатории фашистами, и через год после войны жена рожала ему девочек. Такова судьба, что уж тут поделать.Все три дочери были разные: первая, Валентина, его копия -- кудрявые волосы, большие выразительные голубые глаза. "Избаловышь" --как сказали бы раньше, если бы этому маленькому ребёнку не пришлось пережить все тяготы Второй мировой, голод и холод, бомбёжки и фрицев, кричавших "юде, юде" вне зависимости от того, какой национальности был человек. Вторая дочь, Светлана, родилась в феврале 42-го дома,во время оккупации, когда он воевал на Украинском фронте. Младенец был недоношенный, выжил чудом. Дед увидел ребёнка только через два с половиной года и долго к нему привыкал. Девочка чуралась незнакомого дядьки, не зная, что он её родной отец. Ведь все семейные фотографии были попрятаны, разве  покажешь, когда в городе немцы? Он ведь коммунистом был. Третья, Вера, названная в честь тёщи, не дожившей до победы, родилась уже в 46-м в Бресте. "Если родишь девочку, из роддома не возьму", -- кричал он своей жене в открытое окно больницы. Медсёстры думали, что и вправду не заберёт, опасались.
     Прошло много лет. Валентина уже училась в Калининском пединституте, дружила с незрячим парнем из-под Рузы, который хотел стать историком и литератором. Родители были против. Красавица -- да за слепого! Никогда!Но я уже маленьким зёрнышком прорастала в материнском чреве, это и решило исход дальнейших событий.
     Только через год я познакомилась со своим дедом, о котором сейчас пишу с любовью и нежностью, вспоминаю его всегда со светлой грустью, разглядывая открытки, подписанный его рукой каллиграфическим почерком, от природы грамотного человека, не имевшего ни капли русской крови в своих жилах.
     Дед меня очень любил. Я была его первой внучкой, старшей, да ещё и названной мальчуковым именем. Только деду я разрешала называть себя "Валерочка", "Валера", зная, как трепетно ждал он мальчика в своей семье, но родилась опять девчонка!
     Дед служил в военном городке на окраине Клина, носил кожаную коричневую лётную куртку, курил "Беломор", после бритья протирался одеколоном "Шипр" -- всё как у всех в ту пору через тринадцать лет после войны.
     Когда у меня отросли тоненькие косички, то дед принёс два куска парашютного шёлка, настоящего, белого и оранжевого, и сделал мне из него ленточки. С тех пор я люблю оранжевый цвет, солнечный, радостный, цвет моего детства. Чтобы конец ленточки "не сыпался", дед прижигал отрезанный край материала, и он пах настоящим, животным запахом, искусственный шёлк изобрели уже позднее.
     Когда мне было лет десять , то дед меня впускал в "святая святых" -- свой деревянный гараж, построенный им самим во дворе рядом с финским домиком. Чего только в гараже не было! И баночки, и скляночки, и колёса, и гвозди, и винтики разные,и цветные проводочки. "Валерочка, ничего не трогай!" - просил меня дед. Да куда там! Разве удержишься? А потом мы ехали за бабушкой на мотоцикле. Бабушке не хватило несколько лет до пенсии, потому года два пришлось отработать в школьной столовой ей, старшему приборометристу Крыма! А что было делать? Ведь жизнь кидала всё время по гарнизонам:то Ташкент, то Брест, то Архангельск, то подмосковные Ватутинки. Клин стал последним местом службы деда, связиста, который после войны так и остался в строю. Дед надевал на меня чёрный шлем, закреплял большие мотоциклетные очки на резинке, сажал в люльку своего "Сокола", накрывал брезентовым защитным одеялом, и мы ехали с ним после обеда встречать бабушку. Бабушка, родившаяся в семье известных караимских солепромышленников, которую воспитывали бонна -- немка-гувернантка, учитель музыки и т.п., завела поросёнка, когда дед страстно захотел мотоцикл, на который в ту пору денег просто не было. Помню, как летом во время школьных каникул с алюминиевым бидончиком ходила я к солдатской столовой за "поросёнкиной едой". Все мы деда любили, жалели, жизнь у него сложилась непросто:  отца родного никогда не видел, в интернате детей погибших коммунаров жил,ЛЭП строил, техникум сам выбрал, специальность получил, женился, да тут война... 22 июня сразу и мобилизовали.
     Дед о войне рассказывал мне мало. Только сейчас начинаю понимать, что не хотели фронтовики в те начавшиеся мирные годы о ней рассуждать, вспоминать, рассказывать направо и налево.Больше молчали.  Военные эпизоды всплывали ненароком. "Дедушка, ты почему мёд не ешь, сладкий ведь?" -- спрашивала я его. "Не люблю. В 42-м, на Кавказе, стоял наш полк, и кто-то нашёл дикий мёд, янтарный, тягучий, а хлеба у нас -- ни крошки. Вот мы этого мёда ложками наелись до отвала. С тех пор его в рот взять не могу".
     Дед очень любил перловую кашу --"шрапнель", как называют её солдаты во все времена. Мог просто так её есть, немного сдобрив маслом. И я к этой каше привыкла, мне она кажется вкусной по сию пору -- солдатская.
     В конце шестидесятых  деду с бабушкой удалось купить подержанный  салатовый "Москвич 407". Дед его "холил и лелеял", был внештатным сотрудником ГАИ, на заднем сиденье у него всегда лежали милицейская фуражка и полосатый деревянный жезл.
     Первые уроки ОБЖ я прошла у деда. Выезжая на машине в город ли, по делу или без дела, он всегда возил с собой  три вещи:сапёрную лопатку, солдатскую фляжку с питьевой водой и "тормозок" --пару бутербродов на случай непредвиденной стоянки. "Военная привычка, -- теперь думаю я, -- ведь это самое необходимое, что может понадобиться в пути".
     Когда родился его первый правнук Мишка,мой старший сын, бабушка уже угасала. После её смерти дед привёз мне подарки для правнука, завёрнутые в старую газету: серебряный подстаканник с чернением и позолотой, подаренный "Майору Лис Я.С. от командования" и японскую фарфоровую пепельницу в серебряном окладе.Боялся видимо, что уйдёт быстро, потому и хотел оставить о себе память  своим потомкам. Но дед дожил и до второго правнука, который, повзрослев, стал точной его копией и по росту, и по цвету глаз, и по умению управляться с мотоциклом и машиной.Гены, однако.