Галёв Юрий. Ангел

Галёв Юрий Владимирович
Новосибирская область

Ангел

По мотивам семейных преданий

Шел ноябрь 1919 года. Гражданская война была в самом разгаре. Здесь, в Сибири, она велась с той же отвратительной жестоко-стью, что и по всей России. Брат шел на брата, забыв и презрев не только Божьи заповеди, но и элементарные человеческие нормы. Попрана была сама вера – та цементирующая основа, которая скрепляла веками воедино русский народ.
Правда, белые в перерывах между боями и кровавыми карательными акциями регулярно проводили молебны, славя Господа.
Красных же вообще не сдерживали никакие запреты: они «отменили» своими декретами и Бога, и веру. Все можно! Если это целесообразно для революции. И бог действительно, кажется, отвернулся и от тех, и от других, и уже не посылал на землю ангелов, дабы вразумить обезумевших чад своих.
***
Колчаковские войска отступали под напором пятой армии красных из Омска на Ново-Николаевск. Ротмистр Осинцев вел свой потрепанный в боях отряд через уже покрывшуюся снегом Барабинскую степь. Солдатам не хватало провианта, зимней одежды, лошади падали от бескормицы, калечили ноги на ледяном насте, к тому же с отрядом шла разношерстная толпа беженцев из Омска, которых тоже надо было чем-то кормить. Поэтому в каждом населенном пункте отряд производил реквизиции, часто перерастающие в заурядные грабежи. В первую очередь брали продукты, лошадей, фураж, не брезговали и всяким барахлом. Ротмистр Осинцев мародерству не препятствовал, более того, всех сопротивляющихся по его приказу, в лучшем случае, публично пороли на сельской площади как пособников красных либо просто расстреливали. Мужики окрестных деревень, прихватив лошадей, от греха подались в леса и на дальние заимки. Позже советская пропаганда назовет их красными партизанами, идейными борцами за новую власть. А они… они просто спасали свою «худобу».
Однажды поздним ноябрьским вечером отряд Осинцева расположился на ночлег в одной из многочисленных раскиданных по Барабе деревень. Солдаты группами, по девять-двенадцать человек, расположились на постой в домах местных жителей. Одна из таких групп облюбовала довольно просторную избу на окраине села. Люди настолько устали, что без лишних разговоров, наскоро покурив, повалились спать, кто где мог; и только один унтер, заросший рыжей щетиной, в обтрепанной шинели, продолжал сидеть на корточках перед печной заслонкой, длинно и часто затягиваясь едкой махрой.
Хозяин дома, крепкий старик с окладистой бородой, ветеран русско-японской войны, подошел к унтеру и присел рядом.
– Куды же это вы идете, детушки? – поинтересовался старик.
– Одному богу известно, куды идем и куды упремся.
Старик помедлил и, с прищуром, язвительно спросил:
– Бога поминаешь? Уж не Божьим ли именем вы в Камышовке-то набезобразили.
– Что ж, красные, что ли, божьи люди?
– Да и у тех от веры ниче не осталось… Эх, опаскудился наро-дишко. Вот ты растолкуй мне, служивый, за какие такие удовольствия вы который год подряд друг другу юшку пущаете?
– Не поймешь ты, дед, видно, не тянул никогда службишку солдатскую.
– Это я-то не тянул? А ты чего-нибудь о восточносибирских стрелках слыхал? Мы в четвертом годе под Порт-Артуром крепко против япошек стояли, и крови я не менее твово видывал: и русской, и японской. Она хоть и одинаково красная, а все же японцы первыми ту войну зачали, а стало быть, они и были супостатами, а с супостатом у русского солдата один разговор – штык да пуля...
Старик выдержал паузу и, снизив голос, несколько смущенно произнес:
– Правда, продали нас тогда не за понюх табаку. Генерал Стессель аккурат в Рождество крепость японцам отдал... вместе с нами, грешными.
Ветеран опять повысил голос:
– Но как бы то ни было, ту войну понять можно. Держава против державы. А вы – русский русского, ни баб, ни детишек не милуете... Эх, да что там.
Унтер, безучастно выслушав старого ветерана, вдруг нервно загасил о каблук сапога огарок самокрутки и неуверенно отпарировал:
– Ты вспомнил, как вас генералы в Порт-Артуре продали, а здесь большевики всю Россию продали... понимать надо.
– Кому же это они ее продали?
– Известно кому: немцам, жидам, китайцам всяким. У них, у большевиков-то, что ни комиссар, то жид, что не продотрядовец, то мадьяр или китаец.
– Так ведь и у вас не все православные. Видал я в Омске и англичан, и французов, и чехов. К кому из них побежите, когда вас красные окончательно придавят?
– Не боисси говорить так-то? Ну как вахмистра кликну?
Старик, кряхтя, привстал и, не спеша направляясь к иконам, спокойно произнес:
– Не боюсь, не кликнешь.  По глазам вижу, нет в тебе ни Бога, ни веры, да только и для злобы места не осталось… Пустота одна.
Он подошел к иконам, подкрутил огонь в лампе и, истово крестясь, молитвенно изрек: «Господи, вразуми человецев твоих, пошли им знамение, дабы убоялись они греха и отпала короста с душ их заблудших».
Через двое суток произошло событие, которое будто бы свидетельствовало о том, что молитва старого ветерана была услышана. Отряд белых входил в деревню Знаменскую. Нужно было добыть у крестьян свежих лошадей. Ротмистр Осинцев отправил солдат по дворам на очередную реквизицию. Но лошадей в деревне не было, впрочем, как и мужиков. Офицеры и унтера отряда совсем осатанели. Вламывались в дома, шарили в сараях и амбарах, устраивали бабам и ребятишкам допросы с пристрастием. Кто-то из селян, отводя от себя беду, указал на семью Андрияновых: «У них завсегда хорошие кони были».
На двор к Андрияновым с группой солдат пошел сам Осинцев.
В доме белогвардейцы увидели такую картину: посреди просторной горницы большая семья человек из десяти, в основном это были бабы, ребятишки – мал малого меньше – и ветхий старик. Все испуганно жались друг к другу, не ожидая ничего хорошего от незваных гостей. Ротмистр Осинцев с пренебрежением осмотрел окаменевшее от страха разновозрастное семейство и металлическим голосом спросил:
– Где лошади, где ваши мужики? Отвечать!
– Так ведь ускакали наши мужики на тех лошадях, – сипло про-шамкал старик. Кажется, он был единственным из семьи, внешний вид которого не выражал испуга и никаких других эмоций.
– Куда? – Осинцев вплотную подошел к старику – Ну, дед, отвечай!
– Откуда ж мне знать. Ишо засветло верхи ускакали, а далеко ль, того не сказывали.
– Не вспомните, где лошади, расстреляем всех. 
В доме повисла тяжелая пауза. Понимая, что добиться от пере-пуганных селян ничего не удастся, Осинцев уже ненавидел их всех за, как ему казалось, тупую несговорчивость, за их скрытую враждебность. Он повернулся к солдатам и резко бросил:
– Хорунжий, готовьте комендантский взвод. Митрохин, выводи всю эту компанию во двор, – он кивнул на семью Андриановых.
Унтер-офицер Митрохин, привыкший безоговорочно выполнять приказы, с легкостью выкрикнул:
– А ну, братцы, тащи краснюков к амбару.
Солдаты кинулись вытаскивать баб и ребятишек на улицу. В избе поднялся бабий вой, сливающийся с детским ревом в один душераздирающий стон. Одна молодка, отбиваясь от наседавших солдат, стала торопливо забрасывать печную лежанку всяким тряпьем. Зачем? К счастью, солдаты не озаботились этим вопросом, а женщина спасала своего трехлетнего сына, Мишатку, который безмятежно спал на печи и не попал в поле зрения карателей. Семью выгнали на заснеженный и уже истоптанный беляками двор, поставили спиной к стене амбара. Напротив выстроился комендантский взвод. Осинцев презрительно осмотрел обреченных и в последний раз спросил:
– Ну, как? Не вспомнили, где мужики и лошади?
В ответ – лишь немое молчание.
– Хорунжий, командуйте! – сухо произнес Ротмистр.
– Взвод...товьсь! – скомандовал хорунжий.
Солдаты вскинули винтовки. И вдруг со стороны избы послышался громкий детский плач. Офицеры невольно обернулись назад и увидели на крыльце ребенка. Он стоял на ледяных ступеньках совершенно босой, в одной рубашонке и плакал, размазывая кулачонком по лицу обильные слезы.
Каким-то очищающим светом этот плач пролился на погрязшее в кровавых грехах белое воинство. Он высветил весь ужас происходящего, внезапным ожогом проник в сердца тех, кто стоял со вскинутыми винтовками, растопил ледяной панцирь в душе самого Осинцева.
Ротмистр очнулся от минутного потрясения и мирно, по-граждански, произнес:
– Хорунжий, отставить расстрел.
И обращаясь к приговоренной семье, так же мирно продолжил:
– Ваш ребенок? Возьмите на руки, застудится, босой ведь со-всем... Идите в избу и помните: вы всю жизнь должны молиться на этого мальца. Он вас спас.
Ротмистр тяжело вздохнул и тихо закончил:
– Да и нас, грешных, тоже... спас.
Белые ушли со двора, а Андрияновы, еще не веря в чудесное спасение, наперебой бросились пестовать и целовать Мишатку. К вечеру у ребенка поднялся жар, его мать, младшая из снох, всю ночь хлопотала над отварами, закутывала мальчика в овчину, но ничего не помогало. К утру Мишатка умер. На похоронах, когда семья в скорбном молчании стояла перед крохотным гробиком, дед, утирая воспаленные глаза, тихо произнес:
– Ангелом был наш Мишатка. Ангелом, посланным нам во спасение. Вот ведь – спас нас всех и ушел, куда ему положено... в Царство Небесное.