Каким был мой дед

Таких людей я больше не встречала. С виду маленький, щупленький, но очень колоритный.
У него была нелёгкая жизнь: ещё не родившись, он уже стал нежеланным, и мать приклады-
вала все усилия, чтобы от него избавиться. Но ребенок оказался на редкость живучим, правда,
родился он с четырьмя пальцами на правой руке. Все своё детство Боря (так звали деда), не
знал материнской ласки, потому что отдана она была его старшей сестре. У матери он был
 нелюбимым ребенком: лишний кусок в семье доставался сестре, а ему приходилось жарить
крахмал на огне.
Вопреки всему, мой дед рос и боролся за себя. Подростком он был задиристым, и в деревне
его побаивались не только ровесники, но и мальчишки постарше. Привечала его соседка и,
как могла, подкармливала. Повзрослев, он влюбился в её дочь (мою бабушку), которая
тогда была самой красивой девочкой и отбоя от ухажеров не имела. Но дед сказал: "К Машке
чтобы никто не подходил, она моя", и ребятам пришлось отступиться. Не могу сказать, чтобы
она его любила, но когда Борис посватался, мать сказала: "Соглашайся, Маша, в доме полно
ртов, прокормить всех тяжело, а за ним не пропадешь". И бабушка согласилась.
Переехав жить к мужу, ей тоже пришлось узнать, почём фунт лиха: свекровь пыталась забрать
единственное одеяло, которое бабушке дали в приданое. Правда, попытка не увенчалась
успехом. Дед устроил скандал и отвоевал у матери своё нехитрое имущество.
Молодые жили, появились дети, а время было голодное. Но дед сказал: "Маша, мои дети
голодать не будут", и слово своё сдержал. Когда пришлось особенно туго, и нечем было
даже растопить печь, он ночью умыкнул сани председателя колхоза и разрубил их на дрова.
Вряд ли его можно в этом винить,  дети-то  были согреты и накормлены.
Очень хорошо помню тепло, которое исходило от него. Совершенно непонятно, откуда оно
бралось. Сам обделенный любовью, он очень любил и жену, и детей, и, конечно, внуков.
Музыкальные его пристрастия были нехитры. Дед был большим поклонником Нины Руслано-
вой. Хорошо помню, как попросив у бабули купить елецкого пива или "четверку", он садился за
стол и душевно так пел: " Пое-е-дем, красо-о-отыка, ката-а-а-ться-а-а, давы-но я тебе-е-е под-
жида-ал". 
Но что  в нём было самое яркое, так это его речь. Дедушка не ругался матом, он им разгова-
ривал. Его мат даже нельзя было назвать нецензурной лексикой, настолько красочным он
был. С тех пор я не слышала такого ни от кого. До сих пор жалею, что не записывала его тогда.
Разговаривали мы с ним часто, он рассказывал о своей жизни, но никогда не жаловался на
судьбу. Он  был малограмотным, всю жизнь проработал на заводе, но имел свою, особую,
философию.
Помню, когда приходил к нам вечером и спал во дворе, подзывал меня и говорил: "Видишь,
унучушк, дерево растёть –растёть, а потом помираеть… Вот и я, видать, скоро помру. Ты
будешь об деде вспоминать?". Я, конечно, говорила: Не дури, дед, тебе еще жить и жить.
Особый разговор о его смерти. Он не был верующим человеком, никогда не ходил в церковь,
но, когда сильно заболел, потребовал у бабушки привести священника. Ей ничего не остава-
лось, как привести. Батюшка пришел, дед исповедался и причастился. А на следующий день
 утром сказал: "Маш, зови детей, я нынче помирать буду".
Умирал он долго и тяжело, наверное, выбаливал свои грехи, но умер действительно в этот же
 день. Бог знает, как он узнал о своей смерти, но я верю, что Он его простил.
Долго я не могла поверить, что его больше нет. Всё казалось, что вот откроется дверь, дед
войдет, протянет руку и скажет: "ЗдорОво, унучушк!".
Помнить я его буду всегда.