Грех

- Да пойми ты меня, Захар Иванович! Не могу я тут один с бабами, когда все мужики воюют. Стыдно мне за бабские юбки прятаться…
- Не прав ты, Василий… Ты сейчас тут нужнее, чем не фронте. Зря бронь не дают.
- Да как мне людям в глаза смотреть?  Вон, сколько похоронок уже пришло, а я тут…
- А вот ты уйдешь – кто с техникой будет управляться? Ведь никто же  в колхозе  кроме тебя не умеет. Техника к весне не будет подготовлена.  Лошадей в колхозе и так мало осталось,  что, бабам все работы на себе прикажешь делать?
  Война, как думалось в начале ее, быстро не кончилась. Враг расползался по стране, захватывая все новые и новые территории. Новости с фронта приходили с каждым днем все тревожнее. Уже давно пала Белоруссия, захвачена полностью Украина, разъяренный сопротивлением советского народа враг рвется к Москве и Сталинграду,  взят в смертельное кольцо Ленинград… Ленинград – это ведь совсем близко  к Вологодской области, и если  так дело пойдет и дальше, враг через некоторое время придет и к ним, в их и села. Люди уже были наслышаны о некоторых зверствах врага, и было даже страшно представить, что будет с их родными и  близкими.
   Все это не давало покоя Василию. Он маялся от того, что все мужики, способные держать оружие в руках,  уже давно были на фронте, а он по-прежнему был дома. Поскольку он был грамотным и сообразительным мужиком, легко разбиравшимся в технике, ему с самого начала войны была выдана бронь. Жена его, Александра, была, конечно, рада тому, что муж дома, с семьей. У них уже было пятеро детей, а это обуза не малая. Ей было страшно представить, что Василий может уйти на фронт и оставит ее с такой оравой, а с другой стороны, ведь и в других семьях, в которых мужики ушли воевать, детей не меньше оставалось. Уже и первые похоронки прилетели страшными черными птицами в дома, и бабы, получившие их,  молодые еще, вдруг резко состарились от непосильного горя, и ребятишки их сразу повзрослевшие, взваливали на свои, еще не совсем окрепшие плечи, груз мужицких забот.
  Дома чуть не каждую ночь у них с мужем  шел спор о том, что будет, если Вася уйдет воевать. Василий же пытался объяснить жене, что он не должен сидеть здесь с ней, когда все воюют, Саша сразу заливалась слезами, укоряя его в том, что он хочет уехать на фронт, бросив ее с детьми. Спор этот каждый раз заканчивался ничем, потому что каждый из них оставался при своем мнении.
  И вот, Василий в очередной раз доказывал председателю колхоза, что он должен, просто обязан уйти на фронт, потому что совесть его заела. Стыдно ему, здоровому мужику смотреть в глаза женам, ребятишкам, матерям и отцам тех, кто доблестно защищал в эти дни Родину, а особенно тем, кто получил страшные известия о том, что родные их, защищая Родину, пали в боях или пропали без вести…
- Ладно, Василий, понимаю я тебя, как мужик мужика. Можно было бы, взяли бы меня, несмотря на возраст, я бы и сам пошел бить эту гадину, да не возьмут ведь, скажут старый, слепой, винтовку не дадут. Хорошо, позвоню я в военкомат, узнаю, как можно тебя от брони освободить, да спрошу, можно ли добровольно тебе на фронт отправиться. Жену мне твою жалко, тяжело ей будет без тебя. Ребятишки малы еще. Тоне-то сколько?
- Тринадцатый идет. А Толе, второму только десять…
- Вот, а остальные и вовсе мал-мала меньше. Что она будет с ними делать?
- Ой, не рви ты мне душу, Захар Иванович. Да уж решил я. Чтоб потом мне мои же дети в глаза не кололи тем, что отсиживался я, когда все воевали… А война, Бог даст, не вечная.
- Так ведь с войны-то, бывает, что и не возвращаются… Я конечно не к тому говорю, чтоб плохое чего накликать, а просто…
- Ну, уж тут как говорится, что Господь пошлет.
  Дома пока говорить о том, что был у председателя и почти уже решил вопрос с отправкой на фронт, Василий не стал. Зачем лишний раз тревожить близких? Даже отцу ничего не сказал.
  Не прошло и недели, как председатель вызвал Василия к себе в кабинет. У него  как будто оторвалось и упало вниз сердце, когда в мастерские, где работал Василий, налаживая технику к весне,  прибежал соседский мальчишка, и впопыхах выпалил, что ждет тебя, дядя Вася, к себе председатель.
  Василий  не спеша собрал инструмент, как будто пытаясь отодвинуть тот миг, когда уже ничего нельзя будет изменить. То, что он получит положительный ответ насчет отправки на фронт, Василию подсказывало чутье. До конторы он шел тоже не спеша. Тщательно стряхнув веником снег с валенок, постоял на крыльце, как будто раздумывая, стоит ли заходить в контору, хотя в глубине души понимал, что обратного хода уже нет.
  Захар Иванович сидел за своим председательским столом, обхватив голову руками.
- Ой, Василий, зарезал ты меня без ножа… Вот, пришел ответ тебе. Сняли с тебя бронь по твоему личному пожеланию и по моему ходатайству.  Три дня тебе дали на то, чтоб сдать дела, да дома в семье управиться… Уж не знаю, как ты Александре-то это все объяснишь.
- Поймет она, - еле выдавил Василий, теперь уже до конца осознавая неотвратимость тех событий, которые ожидали его и его семью впереди.
- Ну, так вот, надо тебе седьмого… на самое Рождество… быть в военкомате.
Я дам лошадь, пусть тебя Александра или отец отвезут. Путь-то ведь не близок в Вохму-то.
- Спасибо, Захар Иванович. Ну, пойду я?
- Иди, Василий. Тяжело нам без тебя будет,- еще раз напомнил председатель. – Да ведь и там тоже нужно кому-то быть…
- Вот и я так думаю.
  Домой Василий сразу не пошел. Пошел в мастерские, чтоб доделать кое-какую работу, да объяснить парнишке помощнику некоторые тонкости в работе механика. Некому больше было, на фронте все мужики. Парнишки вот только и остались в деревне на подхвате. Возился в мастерской Василий дотемна. Все пытался оттянуть те неприятные минуты, когда надо было рассказать все же жене о том, что через несколько дней предстоит им разлука неизбежная. Кто знает, надолго ли? А вдруг навсегда? При этой мысли  руки и ноги у Василия делались ватными, он представлял, как Александра будет голосить на причет, провожая его, как будут понимающе смотреть вслед  трое старших детей,  как привычно будут проситься к нему на руки двое младших… На глаза наворачивались слезы и в горле застревал комок.
  Дома Александры еще не было. Она была на вечерней дойке, на ферме. Дети в доме были под присмотром отца Василия, любимого детьми дедушки Домеда – так почему-то все его звали, хотя на самом деле он был Демидом. Василий прошел в избу, разделся, начал затапливать печку. Отец понял, что Василий пришел  какой-то подавленный.
- Ай, случилось на работе чего? – участливо спросил он сына.
- Нет, тятя, на работе все в порядке… На фронт я ухожу.
- Как это на фронт? Не должны ведь тебя…
- Сняли с меня бронь, тятя.
- Почему сняли-то?
- Сам попросил я. Стыдно мне.
- Стыдно!  А Сашу одну оставить не стыдно?
- Почему одну? Ты вот есть у нас.
- Я… На меня надежа какая? Старый ведь уж. А ну-ка что неладное, как она детей подымать станет?
- Тятя, ты чего уж сразу про неладное?  Может Бог хранит меня, живой вернусь. Зато никому в глаза стыдно смотреть не будет.
- Ну, так-то оно так…
- Ты чего, на фронт что ли идешь, папа? Немцев бить? – несколько восторженно спросил старший сын Толя. – Правильно. Я вот подрасту, тоже запишусь на фронт. Мы уж с тобой им покажем!
- Ну, ты, вояка, пока вырастешь, война закончится.  Вот батько-то уйдет воевать, так всех и перебьют сразу,- с усмешкой разрядил ситуацию дед.
- Это кто куда воевать собрался? – прямо с порога спросила вошедшая Александра. Вопрос ее прозвучал тревожно. У Василия снова упало сердце. Вот сейчас все ей придется рассказать.
- Да меня на фронт берут…
- Добился все-таки. Не послушался.
- Прости, Сашенька. Надо так. Мужик ведь я, здоровый, страна стонет, а я тут с вами…
  Александра бросилась к мужу на шею, обхватила и громко запричитала. Дети, те, что постарше, как-то испуганно съежились, маленькие начали громко плакать.
- Ну, чего ты, Сашенька? Детей вон перепугала. Давай-ка ужин собирай на стол. У нас еще три дня целых будет.
  Александра как будто очнулась, отстранилась от мужа и пошла за перегородку, отделявшую основную часть избы от кухни, начала хлопотать по хозяйству. В доме воцарилась молчание. Дети, усевшись за столом на лавке, испуганно жались друг к другу.  Дед дрожащими руками скрутил самокрутку и закурил. Василий присел на край скамьи, положил руки на стол и стал пристально смотреть на горящий фитиль керосиновой лампы, которая стояла на краю стола. Мысли, одна противоречивее другой, роились в его голове. С одной стороны, он понимал правильность своего выбора, с другой стороны, он плохо представлял, как он сможет пережить разлуку с семьей, с любимой женой, как они переживут разлуку с ним. Но изменить уже было ничего нельзя, оставалось только смириться  и принять все как должное. Еще три дня он будет дома, в тепле и сытости, а что потом? Он понимал, что едет не к теще на блины. Что он там будет делать, как он будет стрелять в живых людей? Это ведь не белку или зайца на охоте подстрелить, да и тех жалко. А там люди… А люди ли они, если пришли, чтоб убивать женщин, детей, стариков? Вот таких, как тятя, Саша, маленькая Тася… Нет, это не люди, и этих тварей надо, во что бы то ни стало, истребить, прогнать прочь со своей земли.  Даже если придется сложить голову.
  Эти отведенных в качестве выходных три дня пронеслись стремительно. Хотя Василий постарался сделать для семьи как можно больше полезного,  все равно на третий день выяснилось, что дел еще невпроворот, а времени уже больше нет.
- Толя, ты тут за хозяина остаешься… - делал наставления детям отец за ужином. - С дедушкой вам тут мамке помогать теперь. Вы уж берегите ее, она ведь теперь одна и на работе, и на хозяйстве. Если к лету не закончится война, да не успею прийти домой, так вы с Тоней косить научитесь, одной-то матери не накосить на корову.
- Да ты не беспокойся, папа, бей там немецких гадов. А мы тут все делать будем. Я буду и воду носить, и дрова колоть, а Тонька  по хозяйству… Как со школы приходить будем, так и начнем управляться.
- Вы тут и учебу не бросайте, учитесь хорошо.
- Да мы и так учимся нормально.
- Вот так и надо. А то приду я с фронта, а мне учительница скажет, что мои дети учились без меня плохо, а мне стыдно станет…
  Зимний день короток, зато ночь длинна. Пока мирное время было, так спать не торопились лечь, жгли, не жалея, керосин в лампах. Теперь же с керосином иногда и перебои случались, поэтому старались впустую, без дела особо не засиживаться.  Вот и сегодня, отужинав, разошлись по своим местам дети. Александра, тщательно перемыв посуду, стала собирать котомку в дорогу мужу – выезжать надо было затемно, и чтобы не отнимать утром лишнее время на эти хлопоты, лучше было все собрать заранее. А то второпях можно что и забыть положить. На дно котомки уложила пару чистого сменного белья, новую, ни разу не одеванную рубаху, шерстяные носки и рукавицы, холщовые портянки. Василий сидел и молча наблюдал за действиями жены.
- Сашенька, портянки-то там должны выдавать  вроде.
-Ничего, Васенька, лишними не будут. Да и кто знает, какие там портянки дадут, может тоненькие. А эти-то добротные, сама же и лен пряла, и ткала.
 Когда с одеждой было вроде покончено, Александра стала укладывать продукты в дорогу. Она заранее напекла караваев и пирогов, запекла в печи мяса, положила сваренной в «мундире» картошки, соли, и даже немного сахара.
- Детям сахар-то оставь.
- Тебе нужнее. Мы-то тут с голоду не помрем, а тебе, может, когда чаю хоть попить.
- Ты, Саша, ложку и кружку не забудь положить.
- Ой, глупая я! – всплеснула руками  Саша.  – И не подумала, чем ты да из чего есть-то будешь. Она обернулась, с полки, где хранилась посуда, достала небольшую миску, кружку и единственную алюминиевую ложку – остальные все были деревянные.
  Ночью спалось плохо. Саша и Василий ворочались на кровати с боку набок. Даже привычного храпа деда не было слышно с печки, где он спал с младшими детьми – пятилетним Васей и трехлетней Тасей.  Дети-то посапывали себе, а взрослым не до сна было. Чувство тревоги, которое, казалось, заполнило все пространство избы, было настолько велико, настолько сильно завладело мыслями, что сон не шел. Под утро Александра вроде и задремала, но Василий нежно тронул ее за плечо.
- Пора вставать, Сашенька.
  Александра вскочила испуганно, как будто бы она настолько сильно проспала, что теперь не представляет, как и успеет все.
- Я побегу во двор, корову доить, а ты, Вася, растопи уж печь.
  Когда Александра ушла доить корову, там, в хлеву, она уж дала волю чувствам. Там она плакала чуть не навзрыд, то всхлипывала, то начинала потихоньку причитать в голос. Корова удивленно огладывалась на голос – она не помнила такого, чтоб хозяйка так жалобно голосила, да и та нервозность, с которой Александра доила ее, видимо передалась и ей.
  Огонь в печке уже разгорелся во всю силу. Василий оделся и ушел на конюшню за лошадью.  Свекор, кряхтя и покашливая, спустился с печи и пришел на кухню.
- Ты бы, тятенька, поспал еще. Я сварю еду вам.
  Он глянул на заплаканное лицо, припухшие от слез глаза невестки, и сердце его сжалось от нехорошего предчувствия и жалости к сыну, к остающейся с детьми невестке, которую он любил чуть ли не больше своей единственной дочери, да и к себе. Детей у него и всего-то было только двое – Василий да Августа.  Вася, сын  - единственная его надежда и опора. С ним и с Александрой мечтал он встретить свою глубокую старость. А теперь сын уходил воевать на страшную битву, и не было особой надежды, что он вернется оттуда живым. А если его не станет, то кому он, старик, будет нужен? Невестка его, конечно, уважает, почитает его, тятенькой зовет, а как останется одна, такая молодая, ей ведь всего-то тридцать три года, захочет ли докормить старого свекра?
 - Ты, Саша, не беспокойся, поезжай с Богом. Я разве сам сварить не смогу?
Не велика ведь хитрость – похлебки наварить.
  То, что Александра повезет мужа сама, это было решено сразу. Зная твердый ее характер, ни муж, ни свекор ей не решились перечить.
   На улице послышался скрип саней. Это Василий подъехал с конюшни на лошади. Александра быстро собрала на стол, чтобы накормить мужа завтраком.  Пока он ходил за лошадью, она успела быстренько испечь любимых его шанежек. И теперь горка горячих шанег источала непередаваемый аромат.  В миске была моченая брусника, замороженное кислое молоко, заботливо запасенное на тот период, когда корове придет время телиться, и с молоком будут проблемы. А пока еще на столе стояла и сметана, и что уж совсем редкость – растопленное топленое масло в глиняной плошке.
  Дети, слыша хоть и негромкий разговор взрослых и чуя невероятные запахи, тоже проснулись и потянулись к столу.
  Василий, хоть и ел  в этот раз без аппетита из-за нарастающей тревоги, все же не подавал вида. Он наоборот, старался шутить, чтобы не запомнили его дети хмурым и невеселым.  Он смотрел на своих близких и думал, что может он в последний раз видит их, в последний раз видит, как с аппетитом уплетают они горячие шанежки, как смешно дуют на пальчики, обжигаясь.  А уже завтра, да нет, сегодня все это для него закончится.  И он не услышит их веселого щебета за столом, не увидит, как они облизывают свои испачканные  сметаной пальцы. И вдруг его накрыло чувство непередаваемой тоски, как будто тисками сдавило сердце, и слезы подступили к глазам. Он до скрежета стиснул зубы, чтоб сдержать себя.  Александра, почти все время не сводившая глаз с мужа, сразу заметила  эту внезапно произошедшую в нем перемену. Она медленно перевела взгляд на божницу, под которой на правах главы семьи всегда и сидел Василий, прошептала одними губами молитву и перекрестилась.
- Ну, пора нам ехать, - почти безразлично произнес Василий.
  Александра поднялась, принялась убирать со стола. Дети прижались к отцу, маленькие забрались на колени. И снова чувство тоски охватило Василия. Ну, вот как, как должен он был поступить? И так, и так он чувствовал себя виноватым. Не уйди он на фронт, он, может, всю оставшуюся жизнь будет корить себя за трусость, а уйдет и погибнет там, то его жена будет обречена на страшную вдовью долю, а дети на беспросветное сиротство. И выхода из этой ситуации не было никакого…  Распроклятая война. Разрушила всю жизнь, все планы и мечты. А ведь ему всего-то тридцать семь лет. Это даже не полжизни, это гораздо меньше. И дети… У них еще могли бы быть дети, такие красивые, умненькие, послушные… Вот они сейчас жмутся к нему, гладят его щеки, смотрят своими синими глазами – у них у всех синие глаза…
Особенно красивые глаза у любимицы, восьмилетней Зины. Они у нее глубокие, бездонные, и взгляд такой, как будто она всю душу насквозь видит.  Как же он будет скучать без них, без этих бездонных глаз…
- Ну, ребята, оставайтесь тут с Богом. Слушайтесь старших, дедушку вон слушайте. Мамоньку берегите.
 Василий по очереди расцеловал всех детей, маленьких поднял под потолок.  Первой заплакала Зина. Может, потому старшие не плакали, что стеснялись, сдерживали себя, а маленькие не понимали суть происходящего. Зина не была еще достаточно взрослой, но уже и понимала гораздо больше, чем младшие. Поэтому чувства свои она и не старалась сдерживать.
- Папа, не уходи…
- Надо, дитятко… да я не надолго. Вы и соскучиться не успеете, как я вернусь. Гостинцев вам понавезу…
  Но дети, осознав всю трагичность ситуации, заплакали все сразу. И старшие, и младшие. Чтобы не затягивать больше столь тягостное расставание, Василий стал поспешно одеваться.  Оделся, подошел к отцу крепко обнял его и прижался к его бородатой щеке.
- Прощай, тятя.  Прости, если что не так…
- Что ты, дитятко, - будто к маленькому обратился к нему отец. – Даст Бог, свидимся еще. День и ночь молиться за тебя буду. Воюй там спокойно, не беспокойся ни о чем…- сквозь рыдания  еле выговаривал отец. Несмотря на крепкие объятия сына, плечи его тряслись. Из глаз горохом сыпались слезы, стекали по морщинистым щекам и, как будто стыдясь за то, что они появились,  прятались в густой бороде. Василий отстранился от отца, посмотрел внимательно в его лицо, и вдруг обнаружил, что в считанные дни отец постарел на годы…
  Дальше тянуть процесс расставания не было сил ни у кого. Дети ревели в голос, отец стоял посреди избы  с трясущейся и мокрой от слез бородой. Василий, еле сдерживая себя, чтоб не разрыдаться тоже, боясь показать слабость перед детьми, взял из рук жены, стоявшей чуть поодаль от него с белым, как полотно лицом, фуфайку, торопясь накинул ее на себя, стал застегивать пуговицы. И тут вышло наружу все его волнение – руки предательски дрожали, и пуговицы с трудом попадали в петельки.
  Александра, чтобы хоть как-то отвлечь себя, суетливо стала поднимать с пола котомку.
- Не надо, Саша, я сам.
- Документы-то положили ли? – участливо спросил отец.
- Положили, тятя, все положили. Саша вон даже сахару положила, от детей отняла.
- Дети тут голодать не будут. Захочут сладкого, так репы или вон галанки* напарю, – сказала Александра.
- Ну, все вроде… - задумавшись сказал Василий, и тут же поймал себя на мысли, что любыми способами он затягивает свое нахождение здесь, в этой избе, сделанной своими руками, среди этих вещей, домашней утвари, которые тоже были сделаны его неутомимыми, умелыми руками. Даже печь была интересно разрисована им самим. Ребята всегда говорили, что у них в избе красивее всех, потому что папка все умеет. И кровать вот сам на станке выточил, и печку разрисовал, и фигуры из дерева вырезал, чтобы украсить заборку, отделявшую кухню от основной комнаты.
   Пока Саша одевалась, Василий, стоя у порога, еще раз окинул взглядом избу, прижавшихся к дедушке  ребят, остановил взгляд на Зине. Она уже не плакала, но в ее бездонных глазах стояли слезы. Он ласково улыбнулся ей, потом помахал рукой всем, взвалил не слишком легкую котомку на плечо и вышел из избы. Саша тоже обернулась на детей, прежде чем уйти.  Ей показалось, что дети выглядели уж слишком обреченно, как будто они уже стали сиротами.  Она подняла глаза в угол, на божницу, перекрестилась, прошептала молитву и тоже шагнула за порог.
   Возле добротного бревенчатого забора, вышиной чуть ли не в два метра, что говорило о прежней зажиточности хозяина, который еще всего каких-то пять-семь лет назад был середняком и вел достаточно не плохо единоличное хозяйство, стояла запряженная в сани лошадь. Мороз на улице был крепкий, морда лошади и бока покрылись густым инеем. Перед

*Галанка – так в северных областях называется брюква.
лошадью лежала приличная охапка сена, которое она не без удовольствия жевала.
  Александра вынесла из дома два огромных овчинных тулупа, один накинула на себя и стала похожа при ее малом росте на Филиппка из рассказа, который был в учебниках у ребят. Василий глянул на жену и по-доброму расхохотался.
- Ты, Сашенька, как Филиппок, в этом тулупе.
- Так ведь ехать-то кто меня видит… а морозяка-то какой!
  Василий сгреб недоеденное лошадью сено, положил в сани. Тоже накинул тулуп и стал усаживаться рядом с Сашей.
- Но, Каурая, вези рекрута, - с грустинкой прикрикнул он на лошадь.
 Лошадь нехотя сдвинула сани с места, под полозьями пронзительно заскрипел скованный морозом снег. Василий обернулся назад,  долго смотрел на оставленный дом. Толи от мороза, толи от того, что он пристально вглядывался в удаляющуюся избу, где он так счастливо, но так несправедливо мало прожил со своей любимой женой, которую он почти всегда называл Сашенькой, глаза его застилала пелена из слез. Теперь, когда близко уже не было его детей, перед которыми ему было бы стыдно показать слабость, не было близко отца, он уже не смог больше себя сдерживать. И слезы все-таки хлынули  у него из глаз.  Он начал усердно смахивать их рукавицей, но они все катились и катились.
  Саша теперь тоже дала волю чувствам. Она не просто заплакала, а начала рыдать и выговаривать мужу, что вот он совсем не думает о них, да и не любит ее наверно, раз решил из дому сбежать.
- Да ты чего это говоришь-то Сашенька! – резко оборвал он ее. Я уж тебе сколько раз говорил, что нет на свете никого, кто был бы мне дороже тебя, да ребят. Так поэтому и еду воевать, чтоб никто обидеть вас не мог. Вон, немцы-то считай уж в нескольких сотнях километров от нас… Неровен час, сюда заявятся. Что тогда будет-то?
- Да ведь страшно мне за тебя…
- А ты не бойся. Я все время про вас буду думать, да Бога молить, чтоб он меня живым домой вернул.
- Я тоже буду молиться.
  Путь до райцентра, где находился военкомат, был не близкий. Лошадь шла так, как ей хотелось. Никто ее особо не понукал. Под горку, когда сани напирали, она переходила на более ускоренный шаг, а по ровной местности шла себе не спеша.  Василий и Александра, понимая бессмысленность лишних слез и переживаний, стараясь скоротать не ближний путь, всю дорогу разговаривали и разговаривали. Они вспоминали всю свою жизнь с того самого момента, когда Василий по настоянию родителей поехал свататься в достаточно не близкую деревню Зяблухи. Не то, чтобы у него в своей деревне девок мало было, а потому, что ослушаться родителей не мог. В то время порядки строгие были, родителей почитали и с ними считались. И вот однажды отец объявил, что нашел Василию невесту.
- Ты бы, тятенька, со мной посовещался, хочу ли я жениться.
- А чего мне с тобой совещаться?  Вон, мать стареет, по дому ей трудно стало управляться, помощь нужна. А тебе уж годов достаточно, чтоб семью заводить. Мужиком ты у меня вырос умным, значит и бабу тебе надо искать хорошую, с достатком, и из семьи порядочной.
- А вдруг эта хорошая, с приданым, будет хоть и умная, а страшная? Вдруг не поглянется она мне? Как я жить-то с такой буду?
- Ну, коль уж шибко не поглянется, то неволить не стану, - с усмешкой сказал отец. Он уже видел невесту, и был уверен, что она понравится сыну. Ну, а уж будет ли люба, это как Бог на душу положит.
  После Покрова, когда реки уже сковало льдом, дороги выстелило порядочным слоем снега, Василий с родителями отправился свататься в неизвестную деревню Зяблухи.  Хоть и не великое расстояние было – каких-то семь-восемь километров до деревни, но Василий никогда не бывал в этих краях. Деревня была не большая дворов десятка полтора. В самом начале деревни стоял добротный дом, который заметно отличался от остальных, смотревшихся гораздо скромнее. В этом доме и жила будущая невеста.
  Гостей встретили еще на крыльце, радушно пригласили в горницу. Когда был закончен традиционный разговор о том, что вот купец приехал в этот дом потому, что ему сказали, что тут есть товар, мать невесты вывела из-за перегородки, отделявшей трехстенник от основной половины избы, невысокого роста девушку, с косой до самого пояса, с голубыми, как небо глазами. Девушка от смущения покраснела и стала еще привлекательнее.
- Эта поглянулась, - подумал про себя Василий.
  Гости и родители сели за стол, будущих молодых посадили рядом. Саша, вроде бы девчонка бедовая, не из робкого десятка, а тут просто не знала куда деться от смущения. Она сидела, наклонив голову, и теребила косичок подвязанного под подбородком платка. Василий тоже чувствовал себя не в своей тарелке. За столом говорили только взрослые. Молодым слова никто не давал.
  Решено было сыграть свадьбу на масленицу. Было обговорено, что за невестой дадут, сколько гостей будет на свадьбе, да много еще чего. Сваты переночевали, утром уехали.
  А Саша поняла, что уж очень ей понравился жених. Красивый, одет хорошо, не то, что Сеня из соседней деревни, за которого отец хотел ее выдать. Уж от него тоже сваты приходили, а Саша вышла из горенки и сказала: - Не пойду за Семена. А если ты, тятя, меня за него насильно выдашь, то я на другой же день после свадьбы удавлюсь.
Сказано это было таким тоном, что отец понял – и правда удавится ведь.
- Ну, сиди в девках, вот досидишься, никому не нужна будешь…
- Вот и ладно. Лучше в девках, чем с Семеном.
- Чем Семен тебе не угодил. Парень как парень. И трудолюбивый.
- Да он до шестнадцати годов в длинной рубахе без штанов ходил. Я хоть и не совсем большая была, а помню. Когда они боронили на поле с ребятами, все были в штанах, а Семен просто в длинной рубахе. И никаких штанов не было на нем.
  Так и оставили Сашу в покое. Да и лет-то ей только семнадцать было, можно было еще и не спешить с замужеством.
    На святки деревенские девки всегда на женихов гадали. Уж каких только способов узнать судьбу не было. И галошу в огород бросали, и под окном чужим стояли, выслушивали, какое же имя первое услышат – такое должно и у будущего жениха быть.  А в этот раз решила Саша под подушку гребешок и зеркальце положить. Решила – сделала. Ложилась спать и заклинание прочитала шепотом: - Суженый-ряженый, приди ко мне наряженый! Поглядись, причешись и мне покажись.
  Полежала. Повертелась и уснула. И приснился ей парень, красивый парень, одет хорошо, но не здешний, чужой.  Как будто подошел он к ней, взял за руку, а рука у него такая теплая, приятная, Саше так спокойно стало с ним сразу. А он повел ее по какой-то незнакомой деревне к большому, обнесенному бревенчатым забором дому. А потом они поднялись на высокое крыльцо, зашли в дом и Саша увидела большую чистую горницу, а  в ней разрисованная, как в сказке печь. А у печи стояла с ухватом аккуратно одетая старушка и приветливо улыбалась.
  И вот теперь Сашу не покидало чувство, что этот приехавший жених как будто сильно был похож на того парня, который приснился ей.
- Да пустое, привиделось, - подумала она. Но мысли о Василии теперь не покидали ее ни днем, ни ночью.
  На масленицу приехали за невестой. Венчаться было решено в местной церкви, в селе, находившемся всего в километре от деревни. Как же волновалась девятнадцатилетняя невеста, когда стояла перед алтарем с почти незнакомым женихом. Как будет она жить на чужбине, не у маменьки родной, а у чужой, может даже злой и сварливой свекровки? Но батюшка совершил положенный обряд, Василий надел на палец Саше серебряное обручальное колечко, и Саша поняла, что теперь вольная девичья жизнь в родительском доме закончилась.
  Теперь она будет обязана во всем слушаться мужа и его родителей, беспрекословно подчиняться им и выполнять все, что ей будет приказано.  Ее охватило чувство щемящей тоски. Ведь ей придется уехать из родительского дома, оставить родителей, прежних подружек, и начинать новую, неизвестную семейную жизнь.
  Первые два дня свадьбу гуляли у невесты. Родни у них было много, хорошо, что дом большой, было где повеселиться. Молодые, как и положено, сидели во главе ствола. Изрядно подвыпившие гости то и дело кричали «горько», и Саша была готова провалиться сквозь землю со стыда, когда им приходилось целоваться. Василий, похоже испытывал то же самое, потому что он как-то быстро чмокал ее в губы и смущенно отворачивался.
  По настоящему поцеловались они только тогда, когда их наконец-то отвели в горенку, чтоб они провели свою первую брачную ночь.  Пока шла свадьба, Саша все время со страхом думала, как она ляжет в одну постель с этим незнакомым парнем, ставшим ее мужем. Хоть он ей и нравился, но ведь он был абсолютно чужой, и ей было ужасно стыдно перед ним.
  Обстановку разрядил Василий.
- Ты если меня стесняешься, то давай просто ляжем и уснем.
- Давай, - согласилась Саша.
- Тогда туши лампу.
  Саша потушила лампу, они раздевались в темноте, отвернувшись друг от друга.  В окошко светила луна, и в комнате все-таки было хоть немного, но  видно.
  На кровать легли так, чтобы не касаться друг друга.  Но терпения жениха хватило не надолго, и когда он осторожно обнял Сашу, она поняла, что страх куда-то улетучился.
  На третий день свадебный поезд, состоящий из нескольких разукрашенных  лентами и колокольчиками коней, запряженных в расписные сани – кошовки, отправился в деревню жениха, вернее теперь уже мужа. Саша как-то быстро привыкла к тому, что Василий был теперь ее мужем, ей теперь уже нравилось, если он, улучив удачный момент, пытался притронуться к ней, поцеловать ее хоть в щеку. Ей теперь тоже хотелось сделать для него что-то приятное, заботиться о нем. Она начинала понимать, что за столь короткое время – за каких-то два дня - она смогла его, совсем незнакомого, полюбить.
   Когда свадьба въехала в деревню, Саша вдруг поймала себя на мысли, что ей тут  почти все знакомо, как будто она тут уже когда-то была. Ну, да, вот и этот высокий бревенчатый забор, который она видела во сне, вот и дом с высоким крыльцом.
- А вдруг там и правда разрисованная печь…- подумала вскользь Саша, поднимаясь на крыльцо. Когда она перешагнула порог избы, то просто остолбенела:  посреди избы стояла чисто выбеленная, вся разрисованная картинками печь. У печи была открыта заслонка, и старушка  ухватом вытаскивала из печи чугунок. При виде входящих гостей она быстро поставила ухват на место, наскоро вытерла льняным полотенцем руки и шагнула к вошедшим молодым…
   Почему-то все это сейчас пронеслось у Саши перед глазами.  Как будто только вчера все и случилось, а не тринадцать лет назад.
- Тринадцать лет только… Число-то какое нехорошее, - мелькнуло у нее в голове.
- А помнишь, как я тебя ругаться отучил? – спросил Василий.
- Конечно, помню. Век не забуду. Мне и сейчас стыдно становится, как вспомню…
  В семье у Василия матерных слов говорить было не принято. А вот у Александры в семье нет-нет, да и проскакивали такие словечки. Конечно, детям-то строго запрещалось матюкаться. А взрослые, что мужчины, что женщины,  в сердцах могли и выразиться чисто по-русски. Как-то раз пошли молодые дров напилить. Стали пилить, а у Саши пила вдруг из рук выскочила. Ну, она и высказала, что по этому поводу думала. Василий вдруг расхохотался, да и говорит: - Ну-ка, Сашенька, повтори, что ты сказала!
Она чуть сквозь землю не провалилась, так ей стыдно стало. С тех пор больше она никогда не позволяла себе такого.
  Зимний день короток. До райцентра оставалось чуть меньше половины пути, но уже начинало темнеть. Ночью ехать опасно, тем более лесом, в котором нередко самовольничали волки. Если они стаей решать напасть, то лошади несдобровать, а седокам тем более, да еще когда ружья с собой нет. Поэтому решили остановиться на ночлег в ближайшей деревне, у дальних родственников. Правда в ту пору родственники редко делились на близких и дальних. И те, и другие назывались просто – «свои». Этим словом было сказано все.  Вот у «своих» и собирались заночевать Василий и Саша. Приехали они уже поздним вечером, но встретили их радушно. Пока Василий с хозяином распрягали лошадь, кормили-поили ее, определяли в стойло, хозяйка тут же соорудила нехитрый деревенский ужин. Александра принялась вытаскивать из котомки свои припасы, но хозяйка тут же приказала ей убрать все обратно.
- Васе в дороге нужнее будут. А мы разве не найдем, чем гостей попотчевать. Ты уж, Александра, не обижай нас.
   Мужчины пришли  с мороза, сели за стол ужинать. Как и положено, при встрече гостей, на столе появилась бутылочка. Мужчины налили себе, понемногу плеснули  и женщинам.
 За столом говорили все больше о хозяйстве, о трудностях, стараясь всячески обходить страшную военную тему.  Засиживаться долго не стали, потому что путникам надо было пораньше в дорогу отправиться, а хозяевам на работу. А до работы еще во дворе управиться надо.
  Саше и Василию постелили постель за печкой.  И надо бы уснуть сразу, но сон опять не шел. Мысли, проклятые страшные мысли не давали обоим покоя. Неизвестность страшила, окутывала, как одеялом, липким страхом, заставляла биться до изнеможения сердца. Как будто стараясь хоть каким-то образом оградить себя от этого страха,  они прижались друг к другу. Они понимали, что вот эта, проведенная вместе в чужой избе ночь, скорее всего последняя в их жизни. Вот закончится эта ночь, и уже никогда они не будут близки друг к другу, никогда не ощутят тепло друг друга, не почувствуют ставший таким родным запах тел.
- Сашенька… Может быть в последний раз…
  Она до крови прикусила губу, только бы не разрыдаться…
-  Что же мы наделали-то? Грех ведь, служба всенощная сейчас наверно в церквах идет. А мы…  В Рождество-то Христово… - со страхом прошептала  Александра.
- Нам сегодня можно. Бог простит… Милостив он.
     В райвоенкомате их уже ждали.
- Мамонов! Чего долго добирался?
- Так и дорога не близкая.
- Полчаса на прощание тебе. Колонна уже готова.
     Время, отведенное им на прощание, пролетело как один миг. Кажется, они и сказать двух слов не успели, а уже оно вышло.
- Васенька, ты там береги себя. Под пули сильно-то не лезь. Помни, что семья у тебя большая.
- Конечно, буду беречься. Нам ведь еще с тобой ребятишек нарожать надо.
- Да ребятишек-то этих хоть бы на ноги поставить.
- Поставим, – утвердительно сказал Василий, и Саше вдруг на какое-то мгновение стало спокойней на душе. Что же она, в самом деле, убивается так. Ведь не все же на войне погибают. Вон, сколько раненых приходят с войны.
Ну, пусть ранят, пусть без ноги, или без руки придет. Главное – пусть придет, а какой – не важно. Ребята уже подросли, помогать батьке будут. Проживем.
  Александра мысленно рассуждала об этом как уже о свершившемся факте. Она словно дала себе установку на то, что ничего самого страшного с ее Василием не должно случиться.  И у нее стало легче на сердце, появилась неизвестно откуда уверенность  в том, что не может беда прийти к ним в дом.
- Тревожно мне, как ты одна домой поедешь? Ночью не езди, заночуй у «своих»-то.
- Да ты обо мне не сомневайся, конечно, заночую. А может, попутчик какой попадет, так совсем хорошо будет, - бодро и уверенно сказала она. – Ты нам пиши. По чаще пиши, что да как.
- Напишу. Как на место приеду, так и напишу. Каждую неделю писать буду. А если сфотографируюсь, так и карточку вышлю, чтоб не забыли меня.
- Да как мы тебя забудем-то…
- Да мало ли… - вдруг грустно сказал Василий. Он крепко обнял Александру, так крепко, что хрустнули косточки.
- Люблю я тебя, Сашенька, сильно люблю. Грех так говорить, но больше детей люблю.
  Впервые в жизни слышала Александра такое признание от мужа. Как-то не принято было словами о чувствах говорить. И так по отношениям, по поступкам было понятно, что любит Василий ее. А теперь вот словами сказал.
- Да и я тебя, Васенька, также люблю…
- Ты вот чего, если все-таки убьют меня…
- Молчи, не накликай беду. Я поняла, чего ты сказать хочешь. Ну, так вот знай: я тебя буду до конца жизни ждать. Безрукого, безногого, слепого – любого буду ждать. Ты только приходи живой.
- Всем построиться! – как гром среди ясного неба прозвучала команда.  Василий торопливо чмокнул жену в щеку, поднял стоящую у ног котомку, закинул на плечо, развернулся и пошел, не оглядываясь.
- Вася! – с отчаянием в голосе, надрывно окрикнула его Александра. Он слегка замедлил шаг, чуть обернувшись, махнул рукой, даже не прощаясь, а показывая ей жестом, мол, уезжай скорее, и снова ускорил шаг. Затем он встал в строй, его оттеснили на задний план, и все. Больше Александра его не увидела, сколько не пыталась разглядеть в толпе разновозрастных мужиков хотя бы знакомую шапку.
  Вытоптанная ногами и приглаженная санями площадь перед райвоенкоматом уже почти опустела. Только несколько баб стояли, согнувшись не то от мороза, не то от тяжести свалившегося на них тягостного расставания и страшного предчувствия неминуемой беды.
  Александра понимала, что ей надо поторопиться домой, да и лошадь начала уже нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Однако какая-то неведомая сила как будто приковала напрочь ее к этому месту, где вот только несколько минут назад рядом с ней стоял Василий. А теперь он будто испарился, исчез навсегда из ее жизни, и показалось, что если она сейчас сделает хотя бы шаг с этого места, то  она просто предаст его, предаст память о нем.
- Александра! – вдруг вывел ее из оцепенения чей-то знакомый окрик. Оборачиваться на окрик ей не хотелось. Она продолжала смотреть в одну точку так, как будто в этой точке и был теперь ее Василий.
  Окрикнувший мужик обошел ее, встал перед ней, протянул к ней руки и встряхнул ее за плечи. Александра  перевела взгляд на лицо и узнала в подошедшем пожилого бригадира из соседней деревни.
- Ты что, тоже?.. – недоговорив, кивнул он в ту сторону, куда ушли построенные в колонну мужики.
  Александра кивнула, уткнулась в плечо собеседника и запричитала.
- Не причитай, - приказным тоном сказал он. – Силы береги. Тебе деток поднимать. Василий еще неизвестно когда вернется, тебе все тащить.
- Да понимаю я все, дядя Фрол.  А как жить-то без Васи буду?
- А как другие бабы живут, - не столько вопросительно, сколько утвердительно  сказал Фрол  - Разве мало  ушло мужиков-то на фронт. А сколь уж похоронок принесли? А живут же бабы. И ребятки ихние живут. А ты только проводила, а уж с жизнью прощаешься. Нельзя так.
  Александра отстранилась от мужчины,  начала концом шали вытирать заплаканные глаза.
- Ты ведь домой сейчас поедешь, так вот я к тебе в попутчики. В больнице был, думаю, дай к военкомату схожу, вдруг  кто  с наших краев приедет. А тут ты…
- Да ведь это сам Господь Бог тебя посла сюда. Мне-то одной, ой, как неловко было бы такую даль ехать.
- Наверно, Господь о тебе позаботился.
  Обратный путь показался Александре годом. Фрол всю дорогу пытался отвлечь ее от тяжелых мыслей. Уж он и разговорить ее пытался, и шутить, и песни просил с ним петь, а Александра сидела, как каменная, большую часть  времени глядя в одну точку.
  Заночевать пришлось снова у тех же «своих».  Фролу постелили на печи, а Александре на том же месте, за печкой, где провели они последнюю ночь с Василием.
Казалось бы, после такой дороги, после жутких волнений и переживаний упасть бы Александре на постель и забыться крепким сном. Но нет, как раз наоборот. Сон не шел и все тут. Голову распирало от мыслей и воспоминаний, и она гудела, как пчелиный рой. Она вспоминала, как еще вчера спали они с Васей на этом, пахнущем сеном матрасе, как потихоньку перешептывались, чтоб не беспокоить хозяев.
  И тут ей показалось, что одеяло, которым они укрывались, каким-то непостижимым образом сохранило  такой знакомый запах мужа.  Запах вдруг стал настолько силен, что можно было подумать, что Василий, вдруг неизвестно откуда появившись, прилег с ней рядом. Это длилось лишь непостижимо короткое мгновение, а потом она провалилась в глубокое беспамятство.  И ей стало легко и спокойно.
- Александра, вставай,- откуда-то издалека донесся чужой женский голос.       - Почему у нас дома чужая женщина?- подумала она, плохо воспринимая реальность. – А чего я не на кровати спала?
  И тут сон начал проходить, она резко поднялась с постели. В избе уже начинало светать. Фрол с хозяином сидели за столом в ожидании завтрака.
Александра зашла за перегородку, где находился рукомойник, набрала полные пригоршни почти ледяной воды и плеснула себе в лицо. Сон окончательно прошел. Вытерлась чистым льняным полотенцем, повязала на голову полушалок и вышла к столу. Есть не хотелось. Но обидеть хозяев было нельзя, и она медленно очистив сваренную в мундире горячую картофелину, стала есть ее, запивая молоком.
  К деревне, где жил Фрол, подъехали, когда уже начало темнеть. Александре оставалось ехать еще километра три.
- Ты уж поскорее поезжай, уж не особо лошадь жалей, а то ночь застанет. Позвал бы чаю попить, да понимаю, что некогда тебе.
- Спасибо тебе, дядя Фрол, да ведь тут не так уж и далеко. И волков вроде поблизости не наблюдалось.  Доеду, с Божьей помощью.
- Это тебе спасибо, что довезла.  Не горюй шибко и не вешай нос. Все хорошо будет.
- Ну, поеду я, а то заждались меня дома ребята. Душа по ним болит.
  Лошадь Александра на этих последних километрах и правда жалеть не стала, домой долетела быстро. На конюшне еще управлялся конюх.  Александра было принялась распрягать лошадь, но он остановил ее, отправил домой.
- Иди, Саша, я сам управлюсь. Ты ведь с дороги устала, да и ребята тебя ждут - не дождутся, поди.
  Когда Александра ступила на порог дома, навстречу ей бросилась вся орава детей. Они наперебой стали расспрашивать мать про то, как она папку проводила, на чем повезли его, как домой доехала.
- Чего разгалделись, сороки. Дайте мамке раздеться-то. Замерзла ведь она в дороге-то. Сейчас, Саша, мы ужинать будем. У меня уж и самовар готов, - захлопотал свекор.
- Давай, тятенька, я сама на стол соберу.
- Сиди, отогревайся, справлюсь я. Вон, Тоня с Зиной помогут. А ты отогревайся. Неровен час, заболеешь. Сейчас вон чаю с малиновыми веточками тебе заварим.
  Свекор принялся ухаживать за ней, как будто она тоже была ребенком, который в данный момент очень нуждался в уходе, помощи, сочувствии. Расспрашивать ее он не стал, видимо решив не трогать ее пока, не бередить душу лишним воспоминанием.
  Спать легли почти сразу после ужина. В своей избе, на своем привычном месте Александра уснула сразу – сказались последние бессонные ночи и дорожная усталость.  Спала крепко и почти спокойно, даже сон никакой не приснился.
  Прошел уже целый месяц, как отправился Василий на фронт, а письма от него не одного не дождались. Никакой весточки. Александра каждый день жила в напряжении. Она и ждала писем, и в то же время боялась, что вдруг принесут казенное письмо. Но почтальон каждый раз проходил мимо ее дома, и она не знала, толи грустить, толи радоваться, что он не свернул к ее калитке.
  С тех пор, как Василий уехал, дел у Александры прибавилось вдвое. Кроме того, что она работала на ферме, дома ей теперь тоже приходилось работать больше. Раньше они с Василием вставали вместе, вместе шли управляться во дворе. Пока Александра доила корову, Вася успевал и навоз почистить, и сена всем задать. Александра шла печь растапливать, а он все еще во дворе возился. Свекор конечно помогал ей, но он уже был далеко не молод, да еще на его попечении были самые младшие дети – Тася и Вася. Трое старших ходили в школу, бабушка уже давно умерла, и дедушке пришлось взять на себя обязанность няньки.  Александра старалась как можно больше работы сделать сама, чтобы ему не пришлось много работать.
  Дети тоже часть обязанностей взяли на себя. Теперь Вася расчищал дорожку к дому от снега, носил дрова домой, вечером печку растапливал. Тоня помогала стирать, белье на речке полоскать. Но все равно времени у Саши не хватало. Да еще на ферме начинался отел, и ей приходилось еще и за телятами ухаживать. Сохранить молодняк надо было любыми силами и способами. Не дай Бог, падеж, тогда и в тюрьму угодить можно, если припишут умышленное вредительство. Вот и пропадала она на ферме с рассвета и до темной ночи.
  Печку топить и хлеб печь она приладилась по ночам. Надо было, чтобы дети день не сидели голодными. За месяц Саша исхудала страшно. Все эти переживания, тяжелая, изнурительная работа, недосыпание и недоедание довели ее до того, что она еле на ногах держалась.
  Свекор только головой качал, да уговаривал ее хотя бы поесть лишний раз.  Но она отказывалась, ссылаясь на то, что у нее аппетит пропал, да и тошнить, от усталости наверно, стало…
- Саша, тошнит тебя не от усталости, может… - задумчиво произнес свекор.
  И тут она поймала себя на мысли, что за всей этой суетой, за переживаниями, за отсутствием времени, не заметила, что у нее уже второй месяц нет месячных.  Комок тошноты подкатил к горлу, по спине прошел озноб, а в голове молотком застучала мысль: - Беременная я…
  С этого дня и без того мало отдыхавшая Александра стала работать еще больше и старалась делать работу потяжелее. Мысль о том, что у нее будет еще один ребенок, не давала ей покоя. Она  прекрасно понимала, что ей трудно будет именно сейчас с грудным ребенком. Мужа нет дома, она одна бьется как рыба об лед, чтобы хоть как-то заработать трудодней и прокормить такую большую семью. А если будет маленький ребенок, то ей какое-то время придется находиться с ним дома. Трудодни тогда начисляться не будут, хлеба им не дадут, и что тогда? Или голодная смерть, или сума. Ни то, ни другое для своих детей Александра помыслить даже не могла. И выход из этой ситуации ей виделся только один – делать такую тяжелую работу, чтоб не было возможности выносить этого ребенка. О своем здоровье в этот момент она не думала.
  Однако Господь женским здоровьем хрупкую на вид Александру не обделил. Беременность развивалась, как и положено, несмотря на такое самоистязание будущей матери. К весне на изможденном переживанием и работой теле живот стал сильно заметен. Даже дети уже поняли, что у них появится еще один братик или сестричка.  На ферме бабы стали все больше ей помогать.   Однако это мало утешало Александру.
   К лету стало ясно, что война скоро не закончится. С фронтов шли нескончаемым потоком похоронки и новости – одна тревожнее другой. Немцы до сих пор держали Ленинград в блокаде, ходили слухи, что под Лениградом все время идут ожесточенные бои и гибнет очень много солдат. В деревнях становилось все голоднее, продуктов не хватало, люди с нетерпением ждали  лета, когда можно будет пропитаться хотя бы грибами, ягодами, рыбой, которой в реке водилось не мало.
   Рабочих рук в сельской местности не хватало. Когда подошло время сеять, выяснилось, что и пахать-то почти некому. Было решено привлечь на весенне-полевые работы ребятишек. Тех, что постарше, лет пятнадцати-семнадцати обучили пахоте, а такие, как Тоня, которой было уже тринадцать лет, должны были боронить.  Толя тоже заявил, что он легко сможет, как и Тонька, боронить. Ну и что, что ему одиннадцать! А ростом он выше Тоньки. Да и сил у него больше. Александра возражать не стала, наоборот в глубине души обрадовалась – ведь теперь трудодней они заработают больше, значит и хлеба получат тоже больше.
  Несмотря на возраст, свекор тоже пошел работать, с детьми пришлось сидеть Зине. Учебный год в школе закончился раньше обычного, потому что почти все дети были привлечены работать в колхозе на посевной. 
  После того, как с горем пополам была закончена посевная, наступило некоторое затишье в работе.  И на ферме стало немного полегче, потому что коров после дойки выгоняли на пастбище, по крайней мере, навоза стало меньше, сено не надо было раскладывать, да и воду не в таких количествах, как зимой, таскать. Ведь зимой надо было ведра по два на каждую корову принести да три раза в день, а коров в группе аж двенадцать. Это не считая телят. Да сена сколько перетаскать. А сейчас доярки были чуть посвободнее. Хотя бы один месяц, пока не начался сенокос.
   На сенокосе, как и на посевной, основную часть работ пришлось выполнять ребятишкам да старикам. Для того, чтобы заготовить корма для коров и лошадей, работать тоже пришлось с темна до темна. Косили в основном вручную, потому что косилок не хватало. А уж сгребать сено тем более пришлось руками. Доярки, которые после утренней дойки были свободны до вечерней, тоже все свободное время проводили на сенокосе.
   Теперь Александра почти не ложилась спать. На дойку надо было идти в четыре часа утра, а вечером заканчивалась работа часов в девять. В оставшееся время надо было вытопить печь и приготовить еду на целый день.
   Старшие дети теперь работали на сенокосе наравне со взрослыми, а младшие занимались заготовкой на зиму грибов и ягод. Каждый день они втроем – девятилетняя Зина, шестилетний Вася и четырехлетняя Тася  с корзинками отправлялись в лес за ягодами или грибами. Сами перебирали их, а потом Александра сушила их сначала в печи, а потом рассыпала на печке. Высушенные грибы и ягоды ссыпались в специальные берестяные короба. Никакого послабления на возраст детям не давалось, да они и сами понимали, что надо побольше заготовить припасов на зиму, иначе придется голодать.
  Свекор, как только выпадало свободное время, шел на реку, ставил нар`оты* и приносил рыбу, которую солили в деревянной бочке, затем вялили. К концу лета в чулане в достаточном количестве были припасены соленые и сушеные грибы, вяленая и соленая рыба. Не было только мяса, потому что теленка нужно было сдать на нужды фронта, да и молока тоже было не вволю. Из него надо было сделать и сдать государству топленое масло.
   Писем от Василия по-прежнему не было. Александра, видя сколько похоронок пришло за последнее время в дома, сколько ее подруг и товарок стали вдовами, где-то даже рада была, что нет никаких известий. Это хотя бы вселяло надежду, что Василий жив. А что писем нет, так это же война! Там может такие бои идут, что и писать-то некогда. Да и почта наверно не справляется, чтоб вовремя письма отправлять.
   В конце августа  после утренней дойки на ферме появился председатель. Обычно он не так уж и часто появлялся на ферме, потому что трудно было ему одному везде успеть. Он поговорил с доярками и направился к Александре. Она не на шутку встревожилась – вдруг Захар Иванович дурную весть принес. Но он подошел, поздоровался, улыбаясь. По виду его  было понятно, что ничего плохого он не скажет.
- Тебе, Александра Егоровна, когда рожать-то? – чуть смущаясь спросил он, -Я понимаю, дело-то личное не для посторонних…
- Да… где-то в первых числах сентября, - также смущаясь ответила Александра. – А вы чего спрашиваете, Захар Иванович? Чтоб подмену найти? Так я долго-то рассиживаться не собираюсь.
- Да не это меня беспокоит. Тут другое. Вот ты шестого ребенка носишь, да еще в такое трудное время… Недоедаешь, недосыпаешь. Обессилела вся. Мы вот тут с председателем сельсовета поговорили, и решили тебя в больницу  рожать отправить.
- Да зачем в больницу-то, Захар Иванович? Тех всех дома рожала, и ничего. И этого также рожу.
- Нет, Александра, будет так, как я скажу. Дело вот в чем: у тебя пятеро детей. Батька их воюет, неизвестно еще когда вернется с войны, будь она проклята. Дедушка старый.  И если с тобой что случится при родах-то, не дай Бог, дети сиротами по миру пойдут ведь. Я этого допустить не могу, не прощу себе потом, да и люди меня не простят. Так что отвезем мы тебя в больницу. Заранее отвезем. Там хоть тебя откормят немного, да отдохнешь.
- Да как я от семьи-то уеду…
-Ничего с ними за неделю-какую не случится, живы будут. У тебя вон Тоня за хозяйку будет. Я ее на это время от работы освобожу, пусть домовничает.
   Умом Александра понимала, что прав Захар Иванович. Не могла она сейчас так рисковать собой, ради детей не могла. О том, что она может быть рискует и будущим ребенком, она сейчас не думала. Не до него ей было.
  Девочка появилась на свет крепкая и здоровая. И мучилась Александра не долго. Быстро все произошло. Девочка сразу закричала громко и властно.
- Ишь, голосистая какая,- удивилась акушерка. – Не успела на свет появиться, а уже есть ей подавай.
- Да есть-то еще нечего, - еле выдавила Александра.
- Будет чего есть. Сейчас вот отойдешь чуток, мы тебя накормим, и ей будет чего есть.
 Кормили в больнице и правда, не плохо. Даже суп мясной давали. И молоко. Дома-то Александре молока мало перепадало, детям едва хватало. А тут молоко мамам давали. В больнице Александра провела почти две недели. Выписывали ее на девятый день после родов. Забирать их с ребенком приехал свекор на лошади. Девочку завернули в большое одеяло – сентябрь уже к концу близился, и на улице было прохладно.
   Дома их ждали с нетерпением, особенно младшие ребята. Тася еще никогда маленьких не видела, а Вася просто не помнил, какая Тася была маленькая.
- Мама, а как девочку звать будем? – спросила Зина.
- Не знаю я еще…
- А давайте Люсей назовем. Людмила будет.
- А чего, красивое имя, - согласился свекор. – Людмила Васильевна  будет.
- Давайте, правда, так назовем – наперебой стали предлагать остальные.
- Ладно. Люся так Люся. Мне все равно, - безучастно как-то сказала Александра.
   Через две недели Александре надо было выходить на работу. По закону полагалось только две недели декретного отпуска. И вот тут встал вопрос – что делать с ребенком? Тоня уже считалась полноправным членом колхоза и ей, как и матери начислялись трудодни. Свекор тоже работал в колхозе. Выход был один – посадить в няньки девятилетнюю Зину.
   На исходе второй недели вдруг к ним в избу зашел председатель. Вид у него был удрученный. Он поздоровался, но проходить не спешил, остановился у порога, снял с головы шапку и взволнованно теребил ее в руках.  Александра в это время только что покормила ребенка и укладывала ее в  подвесную люльку - зыбку.
- Здравствуйте, Захар Иванович.  Проходите.
 И тут, почуяв неладное, она побледнела, отошла от люльки, взялась рукой за грудь и присела на лавку.  Захар Иванович торопливо подошел к ней, потому что она медленно начала опрокидываться назад. Если бы он не подхватил ее вовремя, она упала бы с лавки плашмя.
- Василий? – хриплым голосом спросила она. Захар Иванович кивнул, глаза его наполнились слезами.
- Когда? – снова задала вопрос Александра. Это было последнее слово, которое услышал председатель. Все что он говорил, она выслушивала молча, уставившись в одну точку на пол.
- Да письмо-то пришло еще когда ты в больнице была. Перед тем, как тебе приехать. Ты уж прости меня, Александра Егоровна, не решался я тебе его отдать. О тебе да о ребенке думал. Вдруг молоко пропадет, тогда что делать?
А все, не могу я больше это в себе держать. Ты ведь о нем как о живом молишься, а он… - тут Захар Иванович заплакал. Дрожащей рукой он полез за пазуху, достал оттуда сероватого цвета конверт, на котором аккуратным почерком был написан адрес. Захар Иванович протянул конверт  Александре. Та взяла его с безучастным видом.
- Хочешь, я прочитаю,- он знал, что Александра могла читать только печатные тексты, потому что все ее образование состояло из полутора классов ликбеза. -  Или Тоня прочитает, как придет? 
Александра держала конверт двумя руками перед собой, как будто силясь понять, Васин или не Васин почерк на конверте.
- Сашенька, не кори меня, прости. Я понимаю, что это жестоко с моей стороны, но не мог я иначе. Была мысль совсем не отдавать тебе письмо, да Господь надоумил не делать так,- сбивчиво продолжал Захар Иванович.
   Александра сидела как каменная. Даже руки, державшие конверт, не дрожали. Слез в глазах тоже не было. Только уголки губ опустились вниз, придав лицу скорбное выражение и вмиг состарив ее.
- Сашенька, ну не молчи ты! Ну, поплачь, легче станет, - упрашивал ее Захар Иванович, со всей силы стискивая двумя руками свою шапку и прижимая ее к груди.
   В сенях послышались тяжелые шаги, отворилась дверь, и в избу вошел отец. Он взглянул на председателя, на невестку и понял все. Плечи его сначала мелко, а потом все сильнее и сильнее затряслись, и из груди вырвались рыдания.
  Как он боялся этого момента. С самого первого дня, когда Василий объявил, что идет на фронт, отец готовился к этому моменту. И вот, когда это случилось, оказалось, что это в тысячи, в миллионы раз страшнее, чем он мог себе представить. Его сын, его единственный сын, надежда его и кормилец погиб. Такой молодой, такой здоровый, полный сил и энергии. За что? За что судьба так жестоко наказала его, что он на старости лет остался без надежды?  За что, за какие провинности Господь лишил отца этих ангелочков? Как их теперь невестка будет поднимать, ставить на ноги, выводить в жизнь одна?
   Он тяжело опустился на скамейку рядом с Александрой, обнял ее за плечи, прижал к себе. Она по-прежнему сидела, не шелохнувшись и не плача.
   Захар Иванович, не в силах больше выносить эту тягостную сцену, молча повернулся и вышел. Через некоторое время прибежала из школы Зина. Она сначала изумленно посмотрела на сидящих маму и дедушку – никогда она не видела еще, чтоб дедушка обнимал маму. Потом видимо все поняла, на глаза ее навернулись слезы, она подошла к матери, присела и уткнулась ей в колени.
-Папа, папочка, - громко, почти по бабьи, запричитала Зина.  Александра сидела как статуя. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни разу не моргнули глаза, ни одного словечка не исторгли скорбно сжатые губы, ни одной слезинки не скатилось по щекам.
  С улицы прибежали младшие дети, тихо присели на скамейку под божницей, где обычно сидел отец, боялись пошелохнуться. Они никогда не видели еще маму такой отрешенной, чужой, безучастной, да и вообще просто сидевшей на скамейке так долго, без всякого дела.
   Тоня уже знала, что в дом принесли похоронку. Она долго стояла в сенях, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Обычно, когда в дом к кому-нибудь приходила похоронка, вой стоял на всю деревню, а у них в доме хранилось гробовое молчание. Это у Тони не укладывалось в голове. Она осторожно потянула на себя дверь, вошла в избу и встала у порога, как чужая. Она не знала, как вести себя в такой ситуации, не знала, что надо делать, что говорить.  Чувство жуткой утраты захлестнуло ее. Она самая старшая из детей, сильнее всех переживала, когда отец отправился на фронт. Ежечасно ощущала она его отсутствие в доме. Первое время ей даже казалось, что все это не взаправду, что отец просто куда-то отлучился. На охоту например, или в райцентр на несколько дней уехал, и вот-вот вернется,  войдет раскрасневшийся  с мороза, с веселой улыбкой. Дети кинутся к нему навстречу с громкими криками, а он будет отстранять их от себя: - Холодный же я, застужу…
  Потом он полезет в карман, вытащит оттуда горсть драгоценных леденцов, разделит всем поровну…
    Теперь она вдруг осознала, что это уже никогда не повторится в их жизни. Теперь мама получила страшное звание – вдова, а они отныне станут сиротами.
    Тоня молча подошла к матери, взяла из ее руки конверт, торопясь, как будто мечтая убедиться в том, что она недавно узнала, неправда, надорвала  конверт и достала из него такого же серого цвета, как и конверт, свернутый пополам небольшой листок бумаги.
   «Уважаемая Александра Егоровна», - начала она читать про себя.
-  Читай вслух, неестественно хриплым голосом сказала Александра.
- Уважаемая Александра Егоровна. Сообщаем вам, что ваш муж Василий Демидович погиб на Волховском фронте, в боях за освобождение Лениграда. Похоронен в деревне…. Я, мама,  не могу понять название деревни…
- Почему Демидович?  Он ведь Домедович должен быть… Я-то ведь Домед, - с надеждой в голосе сказал свекор. – Может не он это?
- Он это… Я слышала, в военкомате его так выкликали…
   И тут ни с того, ни с сего громко заплакала в люльке девочка. Она даже не заплакала, а заорала во всю свою младенческую глотку.  Тоня подскочила к люльке, взяла ребенка на руки, немного потрясла и поднесла к матери.
- Она есть хочет, покорми, мама – умоляюще произнесла она скорее всего с надеждой отвлечь мать от страшного известия и чтоб разрядить гнетущую обстановку.
   Александра все с тем же безучастным видом взяла ребенка, ушла на кровать за шторку. Послышалось слабое причмокивание, девочка успокоилась.
    Прошло уже достаточно много времени, а Александра все не вставала с кровати. Вроде уже и накормила ребенка, а продолжала лежать. Тоня заглянула за занавеску. Мать лежала свернувшись калачиком, Люся снова недовольно кряхтела. Тоня решила забрать ребенка, чтобы перепеленать. Мать никак на это не среагировала.
   Шли уже четвертые сутки, как легла Александра на кровать. Лежала молча. Вставала, только чтоб сходить в уборную. К столу не подходила, по хозяйству пришлось хлопотать свекру и Тоне.
    Она не плакала, не причитала, просто лежала, уставившись в стену или в потолок, и молчала. К исходу четвертых суток у нее пропало молоко. Люся, присосавшись к груди, усиленно подергала ее, но безрезультатно, и зашлась в громком крике от голода. Тоня взяла голодного ребенка, начала ходить с ней по избе, сильно укачивая. Это не помогало, ребенок кричал все больше и больше. И тут Тоня не выдержала.
- Мама, ты чего удумала? Лежишь вон, не встаешь ни есть, ни пить. Ты чего, умереть задумала? Совсем осиротить нас хочешь? Папы нет, ты помереть захотела, а мы-то чего делать будем? Мы-то тоже с голоду все помрем. Тебе чего, нас совсем не жалко?
   Александра все это выслушала молча. Через несколько минут она встала, прошла на кухню, открыла заслонку в печи, достала чугунок с похлебкой, налила себе в миску и стала молча есть. Тоня боялась заходить на кухню, чтоб мама не передумала и не бросила есть.
  Александра впервые за несколько суток поела. Без аппетита, но поела. Она черпала еду ложкой,  механически подносила ко рту, так же механически жевала ее и глотала.  И вдруг она поняла, что плачет. Слезы как-то внезапно посыпались из глаз и теперь беспрерывно текли и текли по щекам. Она не всхлипывала, просто  молча заливалась слезами.   Уже съеден был суп, который налила она себе, а она все еще сидела за столом и горько плакала. Сколько времени это длилось – она не поняла. Может час, а может полдня.  На кухню все-таки решилась заглянуть Тоня. Она увидела сидящую молча и плачущую мать, и ее детский разум подсказал ей, что самое страшное закончилось. Она поняла, что мама поплачет, и ей станет легче. И все снова пойдет у них также как и до этого страшного дня, когда пришла в их дом эта беда в виде невзрачной серой бумажки.
   Вечером Александра пошла доить корову сама. На следующий день она как обычно встала ранешенько, вытопила печь, напекла хлеба, управилась.
Дети не могли нарадоваться, что мама снова стала такой, как была.
Ближе к вечеру пришел председатель. Он уже знал, что Александра несколько дней не встает с постели, и был приятно удивлен, что она хлопочет по хозяйству. Вот только взгляд у нее потух, да уголки губ скорбно опущены.
- Проходите, Захар Иванович, - предложила она.
- Я, Александра Егоровна, пришел вроде тебя на работу звать, да вот не знаю, что и делать. Как с ребенком-то быть? Тоню тоже не могу посадить, она работник хороший. И тебе надо уж выходить.
- Да я уж все обдумала, Захар Иванович.  Зина посидит с ребенком-то.  А я выйду на работу.
- Так ведь учится она. Школу-то бросить жалко.
- А если я сидеть буду, кто трудодни заработает? Голодать ведь придется.
- Ну, так-то оно так, да Зину жалко. Смышленая девочка.
- Ничего, потом нагонит.
- Ладно. Тогда вот что. Я тебя на ферму пока не буду ставить. Мы тут вот озимые не все еще посеяли, так я тебя наверно боронить поставлю, все полегче, чем на ферме-то. Да и времени у тебя будет побольше, не надо утром рано на работу торопиться.
- Спасибо, Захар Иванович, век не забуду доброты Вашей.
- Это я, Александра Егоровна, долг тебе отдаю, за то, что война кормильца вашего забрала.  А тебе теперь одной ношу эту тащить. Шестерку поднимать – шутка сказать…
  На следующее утро Зина в школу не пошла. Конечно, ей очень хотелось учиться, девочка она была умная, схватывала все на лету, но маме надо было идти на работу, дома оставались одни Вася с Тасей, да  малюсенькая Люся. За ней нужен был уход – то перепеленать, то покачать, то «сосулю» дать. Так назывался пережеванный и завернутый в несколько слоев марли хлеб.  Если ребенок начинал сильно плакать, то «сосуля» засовывалась в рот, ребенок начинал ее сосать и успокаивался.
   Александра вышла на работу. Боронить ей пришлось поле, которое находилось никак не меньше километра от дома, поэтому прибежать накормить ребенка она могла только один раз  - на обеде.  Да и то она бежала сломя голову, чтоб успеть за час обернуться.
   Дома теперь полновластной хозяйкой на целый день оставалась Зина. Хозяйка из нее получилась самая что ни на есть замечательная. Несмотря на то, что ей только-только исполнилось девять лет, она, кажется, все умела в доме делать. Сама ростом чуть выше шестка печи, она ловко управлялась с ухватом, таская чугунки с похлебкой и картошкой из печки. Также ловко она управлялась и  с маленькой Люсей. Как только ребенок начинал пищать, Зина проверяла, сухие ли пеленки, разворачивала, меняла пеленки, если требовалось, протирала девочку влажной тряпочкой, смоченной в теплой воде. Даже пеленки она стирала сама. Через несколько дней она уже считала Люсю почти своим ребенком, настолько она вжилась в роль мамы.
   Александра, глядя, как ловко справляется с обязанностями няни дочь, которая должна быть в школе, у которой она отняла детство, в девять лет сделав ее взрослой тем, что взвалила на ее детские плечи такой непомерный груз, чувствовала угрызение совести. Однако выхода из этой ситуации она пока не видела, и как поступить лучше не знала.
  Теперь она каждый день уходила в поле боронить. Погода стояла почти все время ненастная, в поле было очень грязно, лошадь чуть не по колено тонула в размокшей земле, Александра, еле волочившая ноги, тоже. Когда наступало время обеда, она из последних сил летела домой, проведать, что в доме твориться и накормить ребенка. Сама она едва успевала перехватить чего-нибудь на ходу. Так продолжалось уже больше недели. Александра чувствовала, что больше не выдержит такой жизни ни морально, ни физически. Однажды, распрягая лошадь на конюшне, она вдруг осознала, что всему виной ее маленькая дочка. Ведь если б не было ее, Александра не сняла б с учебы Зину, не разрывалась бы так сама между работой и ребенком, ночью спала бы хоть несколько часов, не просыпаясь для того, чтобы покормить плачущую девочку. Да, все беды и неприятности только от нее! Да и Люся, недополучая ни материнского внимания, ни материнского молока, росла нервной и беспокойной.  Иногда она плакала по целым ночам, и тогда не спали все. Дети шли в школу, не выспавшись, они с Тоней и свекром на работу также уходили в полусонном состоянии.
- Надо что-то делать. Надо что-то придумать, куда ее деть. Я так больше не могу. Жизни моей больше нет…
   Эта дурная мысль, зародившись в лихую секунду, теперь не давала ей покоя. Но куда можно деть маленького живого ребенка? Живого – никуда…
А если не живого? Схоронят - и все. И все проблемы на этом закончатся. Хоть бы заболела чем и умерла она…
  Александра думала об этом теперь постоянно. И вот однажды, прибежав с поля, почти не раздеваясь, она стала доставать из люльки ребенка. И тут на лицо ей упала тяжелая шаль. Александра сняла с личика шаль и поняла, что она должна сделать.
  Утром, как обычно собираясь на работку, Александра достала с вешалки ватную фуфайку и наглухо накрыла люльку с мирно спящей  Люсей.
- Мама, ты зачем Люсю так сильно укрыла. Задохнется ведь, - спросила Зина.
- Прохладно ей, мерзнет она, вот я и укрыла. А ты смотри ее не открывай, даже если сильно кричать будет. Поняла? – как-то даже зло приказала Александра.
- Поняла, - растерянно пролепетала Зина, хотя на самом деле ничего не поняла.
  Александра опрометью бросилась прочь от дома. Пока она запрягала лошадь, пока шла в поле, сердце у нее стучало сильнее, чем молот в кузнице  у Ивана Егоровича. Погода в этот день была более-менее нормальная, несколько дней уже стояло вёдро, земля немного подсохла, боронилось легче и быстрее. Александра погоняла лошадь, как будто торопилась закончить работу поскорее. Прошла несколько кругов по полю. Она потерял всякое ощущение времени. Ей стало казаться, что уже прошла целая вечность с той минуты, как решилась она сотворить это страшное преступление. Тут до нее дошло, что ведь она и правда преступница, детоубийца. Как могла она до этого додуматься, она, верующий человек? Как она ответит перед законом и Богом за то, что сотворила она? А еще страшнее ей стало, когда она подумала о том, как встретится она с Василием на том свете, то что она может сказать в свое оправдание, когда он спросит, за что сгубила она их последнего ребенка? Ребенка, которого Господь нарочно послал в этот мир, чтобы не забыла она последние часы их совместной жизни.
  И в чем виноват этот безвинный ребенок, что должен принять такую мучительную смерть, да еще от кого? От рук собственной матери.
  Тут случилось то, что лошадь внезапно дернула поводья, Александра не устояла на ногах и упала плашмя. Она почувствовала острую боль в колене – нога попала на большой камень. Ей показалось, что эта боль была настолько сильна, что ничего подобного в жизни она еще не испытала. Тем не менее, она резко вскочила на ноги, бросила лошадь посреди поля и сильно прихрамывая бросилась бежать в деревню. Она бежала, не чувствуя усталости, не задыхалась от быстрого бега. Даже сердце не стало биться сильнее. Ей показалось, что в деревню ее принесли какие-то невидимые крылья. Так же быстро она пронеслась по деревне. Ей никто не встретился на пути, никто не остановил с расспросами, что случилось.
  Возле дома Александра остановилась, как вкопанная. Ей вдруг стало неимоверно жутко переступить порог дома, где возможно в люльке лежит мертвый ребенок. Она даже представила себе ее белое, слегка отливающее синевой личико.  Пока Александра бежала, она ничего не видела и не слышала, как будто уши ее были плотно заткнуты ватой. А теперь, стоя возле крыльца, вдруг начала понимать, что слух  понемногу стал к ней возвращаться. Сначала слабо, потом все сильнее и сильнее стала слышать она, как громко плачет в доме ребенок. Но плач был не младенческий – это рыдала Зина. Руки и ноги у Александры стали ватными, и она поняла, что то страшное, что она задумалась, все-таки случилось…
 Силы окончательно покинули ее, и она с трудом открыла дверь в избу. Еще не заходя в комнату, бросила она взгляд на люльку. Фуфайки на Люльке не было. Александра чуть ли не прыжком подскочила к люльке. Ребенка там тоже не было. И тут она поняла, что Зина плачет на кухне. Она прошла туда и увидела, что на скамейке сидит зареванная Зина, держит на руках ребенка и громко плачет.
  Зина вздрогнула от неожиданности, увидев мать, резко перестала плакать.
- Мама, ты меня не ругай, я с люльки сняла фуфайку.  Люся так громко начала плакать, когда задыхаться стала, что я не выдержала. Мне ведь ее жалко, Люсю. Она такая у нас красивая.
  Зина все лепетала и лепетала, А Александра ничего не слышала и не видела, кроме шевелящегося сверточка в руках Зины.  Она подошла к детям, обхватила их и тоже громко начала рыдать. Тут подключилась и Люся.
Так и ревели они втроем, не в силах остановиться.
- Зина, дитятко, прости меня, глупую, за то, что и тебя чуть в страшный грех не втянула…
  Александра взяла на руки Люсю, начала кормить грудью. Ребенок сразу успокоился.  Покормив ребенка, Александра не стала класть ее в люльку, а долго-долго держала на руках, глядя в личико мирно посапывающей на руках у мамы Люси. Она смотрела на нее так, как будто впервые видела ее, как будто заново знакомилась с этим маленьким человечком, и вдруг с изумлением поняла, что Люся даже сейчас, еще такая кроха, была как две капли воды похожа на отца.
Ночью, когда уже все спали, даже маленькая Люся не беспокоила никого, Александра прошла на кухню, встала на колени перед иконой и долго молилась, прося у Господа прощения за тот грех, который не случился только благодаря чистейшей ангельской душе девятилетней дочки. Уже давно прокричали петухи, возвещая начало нового дня, а Александра все еще продолжала молиться и класть поклон за поклоном.

11.02.2020