Картина

      
Жизнь прожита не на четверть и даже не на половину.
Сколько же в ней осталось еще несочтенных вех?
Мне б мастерство и смелость – я  б написала картину
И назвала её просто: «Первый последний снег».

Может, её уже создал кто-то где-то когда-то?..
…Бежевы, серы, жемчужны краски-полутона…
Сдвинута сетка тюля, а между стекол вата…
В раме по вертикали – долгий проем окна…

Кресла с червленым пледом виден лишь подлокотник,
И, повторяя формой крыши напротив скат,
Спорит с двумерной сутью выпуклый подоконник,
Долго, должно быть, пестуя разновременный скарб:

Крупную, точно репа, луковицу в стакане,
Куклу – старого пупса…боже! - чернильный пресс!..
В емкости терракоты чахлый цветок герани,
Книги… а вот какие ? – видится лишь обрез.

Как на блошином рынке, в ряд разместились вещи -
В нашем повествованьи разве что лишь петит.
Кисть, как живая птица, в пальцах ловца трепещет…
Что же я так робею к главному перейти?!..
 
Как написать  мне драму - сбывшегося желанья?
В жесте - страсть ожидания? В позе – напряг струны?..
Может, предел усилий – этот горшок с геранью?!..
…У перекрестья рамы женщина со спины.

Пусть ей подарит небо детскую радость, чтобы
Нерукотворный мастер высветлил этот лик.
Пусть серебром одарит самой высокой пробы,
Пусть её взор заметят юноша и старик.

Я напишу другое: свет из окна, затылок,
То, как взметнулась прядка, выпорхнув из пучка,
И, завершая повесть вен и черничных жилок, -
То, как опору ищет матовая рука.

Там… за окошком что-то белых белил белее
С тонкой воздушной кисти дышит, мерцает, кружит…
И почему-то стало радостней и больнее,
Точно жизнь возвращается. Или уходит жизнь.

Вот мальчуган в аллее ловит в ладонь снежинку,
Немолодой мужчина поднял повыше шарф…
Кто-то катит коляску, кто – под зонтом в обнимку.
В зеркале шоколадном свет фонарей и фар…

Время – любую кроху Божью принять за милость
От осознанья бренности вплоть до закрытья век.
Что-то сказало небо, что-то с душой случилось,
Если в неё запало «Первый последний снег»?

Он ещё просто капля на стекле заоконном –
Предощущенье, предвестье, чувство, знание, знак.
Точно ещё не подвластен физики жестким законам:
Держит его над землею вожделеющий зрак.

Может быть кто-то скажет: «Вот бы дожить до снега…»
Или до листопада. Или до теплых дней…
Все же, какая странная эта крайняя веха:
Годы и дни короче, ну а часы длинней.

Тикает час за часом, будто бы жизни мина.
Не миновать прихода в белом поводыря,
Только у луннокожих будущность неизъяснима,
Точно дана по законам лунного календаря.

Мир суеты и надежды в мире тщеты и терпенья.
Жизнь, что ещё не кончилась, но уже пронеслась…
Но если вверх подняться по необъятным ступеням,
То нестерпимо близко и белый снег, и грязь…


…Может быть, надо было всё воплотить иначе?
Мы с моей героиней не рассчитали сил:
Налюбоваться этим – неразрешима задача,
А написать – не хватит мне отпущенных зим…

Вот моя мука в зале, а посетители – мимо.
Но коль  у этой  рамы встанет хотя б один,
Пусть он услышит возглас детского чудо-мира,
Встретит поклон укромный сумеречных седин.

Может быть, он увидит ясно, как в чистом поле,
Где голубым намечен санный неторный путь,
То, что потом разделит снег наш на «до» и «после»,
Дом, где беда и доблесть – форточку распахнуть.

Что там ещё прочтется - притча иль опыт прозы?
Или как кинопленка движет назад с конца:
Сахарный наст на крышах, дым, а на стеклах розы,
Лыжи, еловая ветка веником у крыльца,

Рдеют на лыжных палках две рукавички в льдышках,
Точно стоят лошадки – по-над землей их бег,
По-над нуждой, утратой, страхами и одышкой,
В город, где только первый и - вечно белый снег.

…После салон покинут мэтр, дилетант-ценитель,
Критик и местный мастер жить и писать не по лжи…
С ними уйдет последним мой единственный зритель…
...........................................
Какая ж она короткая!.. – долгая-долгая жизнь…