Милдуша и Милчеловек

                Посвящаю памяти моих любимых    бабушек: бабушке Варе, Клаве,
                Шуре и прабабушке Ксении. Здесь они собраны в один образ.               






                Я люблю ночевать у бабушки, к ней меня иногда приводит мама, а иногда бабушка забирает после садика. Вчера меня забрала бабушка сразу после сада к себе. Мне уже исполнилось пять этой весной, я уже взрослый, как говорит дедушка.

                Сегодня дедушка, папа и Володя, мой дядя, рано позавтракали и уехали на огороды и бахчи, чтобы пропалывать и собирать урожай, мама с младшей сестрёнкой Алёнкой сейчас дома, а бабушка разбудила меня тоже рано, после отъезда мужчин покормила меня простоквашей, и сказала, что пойдём с ней на рынок. Раньше меня не брали на рынок, только в магазины, а теперь я большой. Солнце уже высоко, мы идём по нашему махонькому городишке, идём вдоль магазинов с высокими крылечками, что расположились на склоне у центральной площади. Бабушка обращается к какой-то женщине, спускающейся с крутых ступенек одного из закрытых ещё магазинов, с большими стеклянными окнами-витринами:

- Добрый день, милдуша, скажите, что-нибудь выбросили, не видно? А то подниматься не хочется.
- Добрый день, ничего нет. Но, говорят, завоз будет, сегодня ведь суббота, - отвечает женщина.
Мы идём дальше, а я спрашиваю у бабушки:
- Бабушка, а что в магазине выбрасывают?
- Разное: и консервы, и мясо, и халву, и финики. - бабушка знает, что я люблю финики.
- А почему их выбрасывают? - не унимаюсь я.
- Чтобы можно было купить.
- А куда бросают, на пол? - говорю и сам представляю, как продавщица бросает финики на пол.
- Нет, миленький, на прилавки.

                Тут мы поднимаемся по ступенькам вверх, чтобы оказаться на центральной площади. Навстречу нам спускается какой-то мужчина с авоськой полной всякой снеди, и бабушка тут же останавливается на ступеньках и спрашивает его:
- Добрый день, милчеловек, вы не с рынка идёте?
- С рынка.
- С большого или с маленького.
- Конечно с большого, на меленьком сейчас только зелень да семечки.
- Вот спасибо, мил человек, сейчас и мы туда пойдём.
Мне становится опять интересно и я спрашиваю у бабушки:
- Бабушка, а почему ты дяденьку называешь милчеловек, а тётеньку — милдуша?
- Мужчина, он и есть человек, только милый, вот и говорю я ему: мил человек. А женщина... она всегда душа, душа человека, потому и говорю мил душа, значит милая душа.
- Значит ты тоже милдуша? - спрашиваю я.
Бабушка улыбается, гладит меня по головке и говорит:
- Конечно, моя ты милая душа, я женщина, значит, мил душа.
- А почему ты меня назвала душой, я ведь не женщина, я мальчик?
- А потому, милый мой, что ты ещё ребёнок, а у детей душа матери или бабушки остаётся, пока они растут.
- А что у меня души нет? А когда я вырасту? - спрашиваю я с каким-то страхом, будто потеряю что-то важное.
- Что ты, милая моя душа, Алёшенька, у тебя уже есть своя душа, но она маленькая, а вырастешь, будет уже своя большая душа, только обращаться к тебе будут уже милчеловек.
- А теперь я твоя душа, потому что ещё маленький?
- Ну конечно, моя и своя одновременно. Моя, потому что ты со мною и я с тобою, а своя у тебя душа, потому что она у каждого вырастает, когда человек живёт с мамой или бабушкой.
- А если без мамы или бабушки? - спрашиваю я тревожно?
- Без мамы и бабушки душе трудно расти, но она всё равно вырастает, главное — чтобы любили ребёночка.
- Как вы меня? - спрашиваю я уже облегчённо.
- Как мы тебя, родной. Да, мой ласковый, как мы тебя.
- А тебя твоя мама и бабушки тоже любили, когда ты маленькая была?
- Да, Алёшенька, бабушки, и мама, и папа.
- А я тоже буду любить маленьких.
- Да ты ж мой ласковый и родной, — улыбаясь и расцветая в улыбке, говорит бабушка и, прижимая к себе, обнимает меня, самого крохотного ещё ребёнка, - Конечно люби, милая ты наша душа. Люби, внучек, любовь души растит.

                Некоторое время я иду и обдумываю сказанное, вспоминаю дедушку, папу и дядю.
- А у дедушки есть душа?
- Конечно есть.
- А у того дяденьки? - я показываю назад на прохожего, встретившегося нам на ступеньках.
- Есть.
- А почему ты не сказала ему мил душа?
- Да, так вот понятней, когда обращаешься в толпе к людям, когда их много чтобы понятней было: мужчина — он, значит, милый, значит — человек, женщина — она, значит, милая, значит — душа. Так вот привыкла обращаться к незнакомым женщинам и мужчинам, так мои мама, папа и бабушка обращались.
- А почему ты не называешь дядю мил дух?
Бабушка улыбается:
- Ну ты насмешил меня: мил дух. Так не принято говорить, Алёшенька.
- А почему?
- Дух, он в человеке разный и непостоянный, то здоровый, то больной, то бодрый, то печальный. Дух это как настроение то весёлое, то грустное. А душа она всегда одна у человека, только вот растёт.

                Мы какое-то время идём молча, на встречу нам попадаются люди, бабушка со всеми здоровается, будто они её знакомые. Некоторых она называет по именам, и они отвечают ей тоже её именем, а незнакомые у неё милчеловек или милдуша. Эта привычка здороваться со всеми вырабатывается в маленьких селениях, когда людей мало и с каждым так или иначе где-то пересекался: на почте ли, в магазине, или на рынке, в детском саду или парке. И даже если не знаешь каждого по имени, всё же принято здороваться. Бабушка приветствует первая, когда я раньше спрашивал у неё, почему она здоровается первой, сказала, что просто любит здороваться, а если не поздороваться, то кто-то может и молча пройти.
                А мы уже спускаемся вниз по одной из центральных улиц и проходим мимо закрытого ларька, возле которого стоит небольшая толпа. Бабушка первым делом спрашивает:
- Добры люди, кто последний?
- Я, - отвечает какая-то женщина.
- Я за вами буду, милдуша, а чем торговать будут?
- Да, обещали первые помидоры дешёвые выбросить, молодую капусту, ну и зелень всякая.
- Дешевле, чем на рынке? - спрашивает бабушка.
- Да, с Сомова привезут. Откроют в девять.

                Я мысленно представляю, как на прилавок бросают помидоры, помидоры в воображении трескаются и брызжут. Я невольно зажмуриваю глаза, будто по правде мне плеснуло соком. Некоторое время бабушка разговаривает с людьми из очереди, расспрашивает новости. Ждёт, пока за ней не занимает очередь несколько человек. Разговаривать она любит, особенно в очереди, здесь люди не торопятся. Я в это время засматриваюсь на девочку, что заняла за нами очередь. Девочка большая, как мой дядя, а он ходит в восьмой класс. Я рассматриваю её лицо и волосы, глаза. Она мне кажется красивой — волосы рыжие и светящиеся огнём в лучах солнца, на щеках и носу рыжие симпатичные пятнышки. Такие я видел на одной картинке в книжке и тоже у девочки, но забыл спросить, что это такое. А ещё у неё зелёные глаза, как у нашего Мурзика. Такие яркие зелёные глаза. Мне это кажется очень красивым. Девочка всё время притягивает мой взгляд. Я с усилием отворачиваюсь, чтобы не смотреть на неё в упор. Бабушка говорит, что так некрасиво — смотреть человеку прямо в лицо. Но я всё равно посматриваю из-за бабушкиной руки, за которую держусь. Девочка улыбается мне, и я, осмелев и выйдя из-за бабушки, спрашиваю:
- А ты их сама накрасила?
- Ты про что спрашиваешь? - улыбается она ещё больше, и я вижу её огромные передние зубы. Они подпирают верхнюю губу. Я теряюсь от её вопроса, и она приходит мне на помощь — она как-то принаклоняет голову на бок, поводит ею назад, а потом встряхивает и её волосы переливаются золотым дождём:
- Волосы у меня такие с детства, как у мамы и папы. - отвечает она очень приятным голосом. А до меня в это время долетает запах её волос. Этот запах делает её ещё красивее и я смелее спрашиваю её:
- А эти точечки на щеках и носу ты специально нарисовала? - делаю шаг в её сторону и показываю пальцем, стараясь дотянуться до её щеки. Она ярко улыбается мне:
- Что ты, они тоже с детства, это веснушки, их так называют, а что, тебе нравятся?
- Да, очень. - я совсем смелею и начинаю хвастаться, - я себе сегодня нарисую такие, у меня есть цветные карандаши, и буду красивый как ты, только вот глаза не смогу раскрасить в зелёный.
От этих моих слов она почему-то вся краснеет и веснушки исчезают на её покрасневшем лице. Я пугаюсь и говорю ей показывая на щёки:
- Ой, а они исчезли.
Девочка опять смущённо улыбается и краснеет ещё больше, и кажется мне ещё краше от этого:
- Да, они любят играть в прятки.
- А у тебя их много, ты считала?
- Веснушки? Нет, не считала, но их много. - и она снова улыбается.
- А я до десяти умею считать. - хвастливо заявляю девочке.
- Тогда учись считать до ста, у меня их много.
- Научусь за лето. А ты где живёшь?
- Я у парка, а что?
- Как научусь считать, приду и посчитаю тебе их все.
- Ладно, приходи, я в первом бараке от тира живу.
- А тебя как зовут, милдуша?
- Почему ты меня назвал милдушой?
- Ты же девочка, и я тоже милдуша, потому что ещё маленький, а когда я вырасту стану милчеловеком. Так тебя как зовут?
- Сперва ты должен назвать своё имя, если хочешь познакомиться, а потом уже спрашивай у другого человека.
- Меня Алёша зовут, а тебя?
- Меня — Варя.
- Теперь я как приду к твоему барку, так и скажу позовите Варю! - говорю я уверенно, и Варя, улыбаясь, отвечает мне:
- Ладно, договорились, только после лета с утра я буду в школе, приходи после обеда.

                В этот момент бабушка, разузнав все свежие новости, смотрит на часы и говорит, обращаясь к собеседницам, что хочет успеть забежать на рынок, а потом уже тянет меня за руку и обращается ко мне:
- Вот смотри, Лёшенька, мы за этой тётей будем, запоминай, как придём найдём её, а перед ней вот эта, а за нами эта девочка.
- Бабушка, её зовут Варя.
- Ты уже познакомился? Вот молодец, что познакомился. Значит мы перед вами будем, Варенька. Вы не уйдёте?
- Буду ждать открытия.
- Хорошо, мы скоро вернёмся.
И вот мы идём вниз от площади в сторону рынка. А мне не терпится расспросить бабушку:
- Бабушка, та тётя, за которой мы стояли, она милдуша?
- Да, милдуша.
- А почему ты её тётенькой назвала?
- Так принято, Алёшенька: когда лично обращаешься, то называешь людей мил душа или мил человек, а когда говоришь про других, то называешь их тётями и дядями, или мальчиками-девочками. Ну пойдём, мой милый, на рынок заглянем, кусочек мяса к борщу купить надо, сегодня большой обед будет с борщом на мясном бульоне.

                И мы идём с бабушкой к рынку. Входим через большие ворота, поверх которых вряд идут буквы. Но я из них не нахожу своей буквы «А». Зато узнаю лёгкую букву «О». Тут, на рынке, толпы народа и бабушка старается меня держать покрепче за руку, чтобы меня не зашибли чем-либо. Бабушка идёт вдоль прилавков с овощами, здесь приятно пахнет укропом, петрушкой, репкой, молодыми свёклой, морковкой и картошкой, с тонюсенькой шкуркой, которая местами сшелушилась. Я иду с закрытыми глазами и приоткрываю их, чтобы проверить, правильно ли я нанюхал овощи, а бабушка ведёт меня за руку и приценивается:
- По чём ваш бурячок, мил душа; за сколько отдаёте морковку, мил человек; а чесночок у вас по чём?
                Бабушка любит прицеливаться даже к тому товару, который покупать не будет и который у неё есть и делает это она для того, чтобы понять сколько денег она сэкономит не покупая буряк, морковку, фасоль, лук, картошку и всякую зелень, которую она с дедушкой, мамой и папой выращивает на огороде и на бахче. Я слышу, как она тихонечко проговаривая, вычисляет общую сумму снеди, которую не будет покупать.
- Девяносто две копейки, считай рубль сэкономили, - говорит она мне уже вслух, - вот, Алёшенька, что значит, когда всё своё.

                Так мы доходим до мясных рядов, здесь неприятно пахнет от прилавков прогоркшим жиром, кровью и заветренным мясом, почками, печенью, лёгкими, смолёными свиными ножками, ощипанными курами, зарезанными кроликами… Я всё безошибочно узнаю по запаху. Вот мы останавливаемся, и бабушка начинает прицениваться к говяжьему мясу, что разложено на прилавке огромными кусками. Меня толкают, наступают на ноги другие покупатели. И тут я слышу голос своей бабушки:
- Дядечка, а мне вот этот кусочек можете отрубить, вот так, с сахарной косточкой?
Я открываю глаза, чтобы увидеть этого дядечку.
- Ишь чего, тётка, захотела. Отрублю, но только не по рублю а по пять рублёв, смотри какая кровь! Говорит прибауткой рослый мужчина, в белом халате с закатанными рукавами и с огромным топором в руках.
- А чего же так дорого, дядька, тут у тебя написано по рублю кило. - вдруг также резко отвечает бабушка.
- А так ты же просишь самую мякоть, да ещё и сахарной косточкой... по рублю, вот уже нарублено, а это считай вырезка, да ещё с сахарной косточкой. Будешь брать, бери, очередь не останавливай.
                Я чувствую как бабушка колеблется, её понукают из очереди, она начинает смотреть на уже порубленное и лежащее кусками мясо, оно как раз напротив меня, я чуть привстаю на носочки и втягиваю носом запах, он обволакивает мой нос не очень приятным приторным запахом заветренного жира, подсохшего и смоченного чем-то мяса, но сильнее всего запах идущий от кости, оно не свежее, его не очень-то и берут. Я тяну бабушку за руку, и шепчу ей на ушко:
- Бабушка, это мясо пахнет душком, не бери его.
Бабушка наклоняется к мясу, тоже как я втягивает носом. Водит им, видимо, ничего не учуяв, молчит и смотрит в глаза продавцу. Тот замечает её взгляд, и говорит:
- Ладно тётка, уступлю тебе, чтобы ты мальца не мучила, за четыре с полтиной рубля кусок с сахарной косточкой, возьмёшь.
- Возьму, дядька, руби.

Наконец-то мы удаляемся от мясного ряда и я спрашиваю довольную покупкой бабушку:
- Бабушка, а почему ты этого дядю называла дядечкой и дядькой?
- Да, уж он-то не мил душа, а дядька дядькой, знаю я его хорошо, потому тебя с собой взяла, ты вот учуял, а в прошлый раз он обманул меня, у него купила несвежее мясо, так еле с луком выварила.
- А он что уже не милчеловек?
- Может и мил, а может и не мил, только здесь на рынке он дядька и есть дядька, раз норовит обмануть.
- А дома? Дома он милчеловек или дядька? - не унимаюсь я.
- А дома, может и милчеловек, если жену да детей не обманывает и не бьёт.

                К этому времени мы выходим с рынка, но уже с противоположного конца. Бабушка не хочет возвращаться через рынок, и говорит, что обойдём вдоль рынка и посмотрим, не бросил ли кто бутылку. Бутылки бабушка собирает, моет и сдаёт: за бутылку дают по 12 копеек, а это буханка серого хлеба и ещё две копейки сдачи. Как она расскажет мне потом, собирание бутылок — это как бы её собственный заработок. Она ведь, домохозяйка, берёт деньги у дедушки, а бутылками сама зарабатывает. Мы идём вдоль забора, за которым шумит базарная толчея, бабушка заглядывает в траву и я тоже помогаю ей. Но бутылок нет. И тут нашим глазам попадается неприглядная картина: у рыночного забора в пыли на боку лежит какой-то пьяный мужчина. От него разит перегаром, табаком и мочой. Голова его свисла вниз через плечо, рот открыт и по губам и опухшему лицу ползают мухи. Он храпит и мычит во сне, в руке зажата пустая бутылка из под водки.
- Эх, бедолага, ты бедолага, как же тебя угораздило так напиться с утра пораньше. Алёшенька, принеси вон тот камушек, я ему голову подниму, а ты подложи, под ушко ему, всё удобнее будет лежать.
Я беру большой обломок валяющегося кирпича и подсовываю пьяному под голову, в этот момент он отрыгивает тошнотворно-перегарным запахом и начинает ворочаться.
- Ну мил душа, не вертись, лежи смирно. - говорит бабушка, укладывает его голову и вынимает из рук пустую бутылку. Голова запрокидывается с кирпича, потому что он маленький. Бабушка ищет глазами: что бы ещё подложить.
- Алёшенька, видишь вон ту досточку в заботе торчит выдерни и принеси сюда.

                Я подхожу к забору, куда указала бабушка и беру двумя руками широкий обломок доски, торчащий из земли. Кусок сперва идёт медленно, а потом резко выскакивает, и я чуть не падаю. В это время ногой в траве задеваю бутылку и она отскакивает в сторону.
- Бабушка, тут ещё бутылка.
- Неси, милый, сюда. - говорит бабушка, а сама, пока я тащил доску, нарывает конопли и лебеды, что растёт вдоль забора. Бабушка умащивает на кирпич доску, на неё кладёт сорванную траву и опускает голову пьяного, который только постанывает и похрапывает во сне. Потом смотрит на принесённую мною бутылку, проверяет не щербатая ли она, кладёт в авоську вместе с другой бутылкой и приговаривает:
- Вот молодец-то глазастый, это, видишь, нам за наши труды на кусок хлеба, две бутылки — это двадцать четыре копейки. Давай я тебе руки вытру травкой и платочком.
Бабушка вытирает мне руки, мы отходим и идём дальше. Мне опять не терпится спросить:
- Бабушка, а почему ты ему камень и доску под голову положила?
- Жалко его, вишь, как у него голова была запрокинута, а так всё повыше будет.
- А ты его знаешь?
- Да, как не знать, это же Колька-бедолага, его все в городе знают, - говорит она беззлобно и с жалостью. - Авось и твоему деду, когда вот так напьётся и будет валяться, добрые люди под голову камушек положат.
- А почему ты его беда лага назвала?
- Да потому что беда у него…
- А лага?
- Какая лага? - не понимает бабушка.
- Ты же говоришь беда.. лага... - говорю я растягивая паузу между слов.
- Ах, да потому что вечно лежит пьяный. Лага — значит лежит.
- А почему же ты его милдушой назвала, он ведь дяденька.
- Жалко мне его, Алёшенька, он как дитё малое.
- А почему жалко?
- Да потому что горе у него такое, что не может его даже водкой залить…
- А какое горе, бабушка?
- Да, вот умерла у него жена, а детей нет и загоревал он один.
- А я не загорюю, бабушка, и пить не буду, я не один, - испуганно говорю я и представляю себя лежащим под забором с открытым ртом, и тут же оборачиваюсь и смотрю на пьяного Кольку-бедолагу.
- Бог с тобой, Алёшенька, сердешный ты мой, тебе не надо горевать, у тебя и мама с папой, и бабы с дедами и сестрёнка Алёнка есть, да дядья и тёти, и все тебя любят, и я тебя люблю. - гладя по голове, утешает меня бабушка. Я успокаиваюсь, но чтобы сильнее почувствовать как она любит меня и как я люблю её, и что мы рядом, я поднимаю её руку, втискиваюсь в бабушку, обнимаю и говорит ей:
- И я тебя люблю, бабушка, ты моя милдуша.
- А ты моя милая душа, всё тебе знать хочется. - улыбаясь, отвечает бабушка. - а мы уже обошли базар и снова подходим к его главному входу.

                И тут мы слышим в стороне от входа какое-то мычание, рёв, нечленораздельное бормотание. Я вижу женщину, которой меня как-то напугал отец, когда этой зимой я прибежал домой с окровавленным языком, плача и жалуясь на мальчишек. Тогда мальчишки спросили меня не хочу ли я увидеть Москву-Столицу, на что я сразу соглашаюсь, потому что не знаю, кто это такая эта Москва-Столица, но по имени наверное красивая тётенька и у неё сто лиц. На моё согласие они говорят, что нужно закрыть глаза и лизнуть, не открывая их, железный столб турника. Тогда от боли и крови, я забыл про Москву, но запомнил, как отец сказал мне: «Будешь всех слушать и делать, что скажут, так будешь вот так ходить с языком наружу и превратишься в Пашу Мироновну». Так зовут эту тётеньку. Изо рта у неё вываливается язык, она что-то хочет сказать, бормочет и ругается с какой-то тётенькой, всех слов её я не могу понять, из-за мычания, только отдельные. Бабушка, такая же любопытная как я, подходит посмотреть, что тут творится.

                Оказывается, Паша Мироновна, за пятачок купила стакан семечек у продающей на входе женщины, но они ей не понравились, пригорелые и гнилые, вот она и вернулась, чтобы стребовать назад деньги. Паша Мироновна совсем раскраснелась, но ей никто не возвращает денег и только гонят её от себя всё продавщицы. Её кто-то сильно толкает и она, обессилев, пятится и плюхается прямо на землю своей попой. Расставив ноги, начинает совсем по детски плакать, растирая по щекам слёзы грязными руками. Бабушка суёт мне в кулак пятачок и говорит, пойди и подай этой тёте, скажи пусть хороших семечек купит. Я боюсь большого языка Паши Мироновны, медленно, оглядываясь на бабушку подхожу к ней и протягиваю ей пятачок на раскрытой ладошке левой руки. Паша Мироновна, увидев медяк, сразу перестаёт плакать, задрав подол, вытирается им лицо и смотрит на меня, подтягивает язык, улыбается мне, от чего мне становится ещё страшнее. Я прищуриваю глаза, но не убираю ладошку с пятачком. Она аккуратно берёт его с моей ладошки, я открываю глаза и вижу её, стоящую на коленях передо мной, вижу её красивые голубовато-белёсые глаза совсем рядом со своими — они мне кажутся совсем не к месту на её большом полном лице, испещрённом оспинами, с этим вывалившимся языком. Она заглядывает в мои глаза и мурашки бегут по моей спине. Я зажмуриваюсь и бегу без оглядки к бабушке, а вслед слышу какое-то одобрительное мычание. Подбежав к бабушке, я зарываюсь под её руку, нащупываю её ладонь и хватаю что есть силы, и только тогда выглядываю из под бабушкиной руки. Паша сложила руку щепоткой и двигает её в воздухе по направлению в нашу строну, будто точки ставит в воздухе вверх, вниз, вправо, влево, опять также так три раза ставит точки. А бабушка прижимает меня и тихонечко говорит:
- Ну-ну, милый мой, ты умничка, Алёшенька, обрадовал убогую, теперь ей радость будет, а нам всё равно прибыль: ещё девятнадцать копеек от бутылок осталось. Пошли милый, пошли.
- Бабушка, а что такое убогая? - уже отойдя от страха, спрашиваю я.
- Та что у Бога под присмотром. - отвечает мне бабушка.
- А как это под присмотром?
- Ну вот за тобой мама следит, я присматриваю, воспитательницы в саду, а за ней только Бог и приглядывает да присматривает, за такой убогой. Она же как малое дитя, вона как пятачку обрадовалась. - отвечает мне бабушка.

                Про Бога я слышу часто, это слово постоянно всплывает у моих родителей и бабушек: не дай Бог, ради Бога, слава Богу, упаси Боже, ну с Богом, Боже мой, как у Бога за пазухой, Бог с тобой, на Бога надейся, но сам не плошай, Бог шельму метит, все под Богом ходим. Больше я про него ничего не знаю, для меня это какой-то важный дядя, как дедушка Ленин Владимир Ильич, который смотрит на меня с портрета в детском саду. Куда бы я ни встал, он всё время смотрит на меня с этого портрета, слегка нагнув голову. Его портреты висят везде, и даже памятник на главной площади стоит, и про него я знаю стишок, который начинается словами: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич...» Но вот теперь, когда бабушка сказала, что за Пашей Мироновной приглядывает Бог, я понимаю что этот Бог живёт у нас в Жирновольске и мне очень хочется узнать о нём и расспросить бабушку.
- Бабушка, а почему теперь Бог не глядел за Пашей Мироновной? Где он сейчас?
Бабушка вздыхает, смотрит на меня, рассказывать про Бога видимо не решается, вижу я по её взгляду. И всё же она отвечает.
- Бог на небесах, он за всеми должен приглядывать сверху, но нас много, и вот он приглядывает только за убогими, а за остальными мы сами должны приглядывать. А сейчас он видно за другими убогими присматривал и не заметил, что Пашу обидели, но мы же с тобой шли рядом, вот и приглядели вместо Бога за ней.
- Бабушка, а почему у Паши Мироновны язык такой большой, она что, как я турник зимой лизала?
- Нет, Алёшенька, надругались над ней злые люди, так им мало этого было, они ещё и язык ей вывернули, чтобы она ничего сказать не могла, а после этого она заболела оспой и умом тронулась, так люди говорят.
- А как это умом тронулась?
- Вот такая стала жалкая как малое дитя.
- Бабушка, а она мне в глаза посмотрела. Они у неё голубые-голубые.
- Красавицей она была, так её и сгубили, вот глаза и остались только.
От этих слов я погружаюсь в представления, поглядываю на небо, прищуриваю глаза, чтобы рассмотреть, где там сидит Бог, но раз бабушка сказал, что он сейчас за другими убогими приглядывает, то там его теперь нет, значит, в другой раз буду высматривать. Я представляю себе Бога, похожего на дедушку Ленина, который присматривает с небес как с портрета за всеми. А перед моими глазами всё ещё стоят голубые глаза Паши. Мы подходим к ларьку, и я как будто издалека слышу бабушкин голос:
- А давай-ка найдём Вареньку, мы должны быть перед ней.

                Слово Варенька отвлекает меня от мыслей о Боге. И я сразу во все глаза ищу её, чтобы рассказать, что я видел, когда мы были на рынке. Очередь выросла большая, но вон она, Варенька, в своём зелёном платье, с рыжими ароматными волосами, веснушками и зелёными глазами. Я показываю бабушке, где стоит Варенька. Оказывается уже ларёк открыли и Варенька стоит за три человека перед прилавком. Мы подходим, бабушка переговаривается с людьми из очереди. А я сразу беру Вареньку за руку и тяну к себе. Она наклоняется ко мне, я заглядываю в её зелёные глаза, рассматриваю вблизи её веснушки, её волосы, касающиеся моего лица, меня обволакивает их запах, и я быстрее шепчу ей:
- Варя, Варя, знаешь, я сегодня Паше Мироновне дал пятачок, когда она плакала... знаешь, у неё такой большой язык с трещиной... и на всём лице дырочки, от оспы, как у моей бабушки Шуры... и у неё такие голубые глаза, знаешь, как небо... она как заглянула мне в глаза, аж мурашки по спине побежали…. и она плакала, потому что Бог за ней не приглядывал, потому что за другими убогими пошёл смотреть... но, знаешь, Варенька, хорошо, что мы мимо шли с бабушкой, бабушка дала мне пятачок для Паши Мироновны, а я отдал ей, и она сразу плакать перестала.
- У тебя добрая бабушка, Алёша, и ты тоже, а ещё ты смелый, а я боюсь к Паше подходить, моя бабушка тоже даёт ей пятачки.
- Я тоже испугался, глаза закрывал, когда ей на ладошке пятачок протягивал. Но она не страшная, только глаза страшно смотрят, прямо через меня посмотрела.
- Это у неё так зрачки на выкат стоят, поэтому и страшно. Болезнь у неё такая.
- А ещё она вот так руками на нас с бабушкой тыкала. - и я пытаюсь изобразить, что делала Паша.
- Это она вас так крестила, она всех крестит, кто ей подаёт милостыню.
- А что значит крестить?
- А ты не знаешь?
- Нет, я ещё не успел у бабушки спросить.
- Это так делают, когда кому-то добра желают. Только никому в школе не показывай или в саду. Вот так она делала? - и Варенька, повернувшись в сторону ларька, чтобы никто не видел, показывает мне движения рукой, сложенной в щепотку.
- Да, так. И я тебе тоже добра желаю, только не умею так, как ты рукой водить.
- И не надо, ты мне и так сказал.
- А ещё, знаешь, там дяденька один пьяный лежал под забором, Колька-беда-лага, бабушка ему под голову камень, досточку и травку подложила, чтобы мягче было, а у него по губам мухи ползали.
- Да, его все знают, он раньше в соседнем бараке жил, с женой.
- А ещё мы мясо покупали, там у дядьки вот такой топор! - говорю я и показываю руками какой он огромный. В этот момент, меня за руку берёт бабушка и, отводя в сторону, говорит:
- Скажи Вареньке: до свидания, пусть она покупает теперь.
- До свидания, Варенька.
- До свидания, Алёша.
- Я после лета приду к тебе. - говорю я уже отойдя от ларька, а сам складываю руку щепоткой и незаметно тыкаю в Варенькину спину…

                Мы поднимаемся вверх по улице снова к площади, потому что бабушка хочет зайти в те магазины, где обещали что-то выбросить, там же бабушка собирается сдать две бутылки, которые она уже сполоснула в колонке. И на девятнадцать копеек купить мне чего-нибудь вкусного. Впереди справа большая центральная площадь, а слева стоит ДэКа или как его ещё называют дом культуры, там показывают кино, и ещё слева перед ним стоит памятник дедушке Ленину. Раньше на месте ДэКа, так мне говорила бабушка, стоял крсаивый храм. Это такая большая башня с куполом и ещё рядом башня с колоколами. Теперь ДэКа вместо храма, потому что в храме было мало места. К ДэКа нужно подниматься по длинным ступенькам, и чем выше, тем ступенька длиннее уходят вправо. У ДэКа большие даже огромные колонны, и я прошу бабушку подойти к ним, чтобы побегать вокруг них. Обычно здесь много людей, но сейчас ещё рано и кино не показывают. Бабушка поднимается на первую ступеньку и говорит:
- Я уже устала, а ты сбегай, вокруг колонн и возвращайся, потом ещё придём сюда.

                Я радостный бегу к колоннам, на которых держится огромный мост-арку, соединяющий два крыла ДэКа. Эти два крыла выступают вперёд и вместе с колоннами и аркой образующими внутренний дворик и отсюда идёт входная дверь в Дом Культуры. Я бегаю вокруг колонн, и замечаю у входной двери низенького дяденьку. Его зовут Петька-дурачок, он плохо говорит, заикается и всегда просит копеечку или десюньчик, но никогда не просит пятачок. Как насобирает десять копеек, покупает билет на детский сеанс или мультфильмы и идёт смотреть кино, и обязательно в буфете покупает себе два пряника и стакан лимонаду. Он подходит ко мне и заикаясь просит протягивая руку:
- Да-дай, де-де-сюнчик, д-дай, ко-ко-копе-ее-ч-ку.
Я смущённо смотрю на Петьку, пячусь и потом бегу к бабушке. Она, наблюдая за мной, уже что-то ищет в кошельке. Когда подбегаю, протягивает мне копеечку и говорит:
- На, отнеси ему и скажи, что это неразменная копейка, пусть её спрячет и не тратит, тогда у него всегда будут в кармане деньги. Повтори, что скажешь?
- Чтобы спрятал, потому что копеечка неразменная, и тогда у него всё время будут деньги.
- Правильно, беги и сразу назад, нам ещё нужно зайти бутылки сдать и заглянуть в магазин, нет ли фиников.
                Я, счастливый, бегу к Петьке. Он, опять уже стоит у входной двери в ДэКа, потому что скоро должны открыть кассы. Это значит, что потянутся люди, у которых он будет просить мелкую монету на кино. Увидев меня, бегущего к нему, улыбается и смотрит внимательно на мою руку, зажатую в кулак. Его лицо не такое страшное, как у Паши Мироновны, оно всё время улыбается, и само выглядит смешно, я тоже улыбаюсь в ответ на его улыбку и протягиваю ему монетку без страха:
- Вот тебе копеечка, бабушка дала. Она неразменная. Спрячь её и не трать, тогда у тебя всегда будут деньги.
Лицо Петьки сияет, становится блаженным и он начинает снова заикаться:
- Не-не-рааз-рааз-менная, ко-ко-пее-ечка… - и потом он вдруг становится серьёзным, потом испуганным (мне тоже передаётся его испуг), потом начинает суетиться, не зная куда спрятать монетку, даже кладёт её в рот и наконец поднимает штанину на правой ноге и опускает копеечку как в копилку, оттянув носок от ноги. Проделав всё эти движения снова улыбается и говорит уже без заикания, но сильно растягивая:
- Спаасиибо.
- Пожалуйста. - говорю я и бегу, сам не зная отчего, счастливым к бабушке, - Бабушка, представляешь, а Петька спрятал копеечку в носок и сказал мне спасибо.
- Ну вот и хорошо, мой милый, Алёшенька. Зайдём теперь, сдадим бутылки и в магазин.
И мы переходим через шоссе поднимаемся снова по ступенькам на площадь, идём по площади на самом солнцепёке:
- Бабушка, а почему Петьку дурачком называют?
- Да потому что он бесхитростный, врать не умеет, всему верит, и злые его норовят обмануть и посмеяться над ним, а он беззлобный даже эти издёвки принимает с улыбкой.
- Бабушка, я тоже дурачок?
- Почему же? - спрашивает у меня бабушка.
- А я тоже врать не умею.
- Эка беда, научишься, да только знаешь, Алёшенька, лучше быть дурачком, чем врать, обманывать, подличать. Но ты не дурачок, потому что ты много вопросов задаёшь, значит много будешь знать и понимать. А когда много знаешь, много печали.
- А я уже много знаю? - спрашиваю я бабушку.
- Нет, милая ты моя душа, ещё совсем мало, тебе не надо печалиться.
- А сколько я знаю? Вот столько? - показываю руками, расставив их в воздушном обхвате.
- Да, пожалуй столько, но этого мало: всё знание как небо, посмотри, ты его сможешь охватить, его даже глазами всё не охватишь?
- А я вот так широко их раскрою и увижу всё небо. - говорю я и запрокидываю голову вверх, но в этот момент спотыкаюсь и падаю вперёд, сдирая ладошки об асфальт и ударяя коленки, которые, слава Богу, как говорит бабушка, закрыты штанишками. Но руки и коленки саднит и я готов вот-вот расплакаться, но бабушка помогает мне встать, прижимает меня к себе, гладит по головке, утешает и смотрит мне на руки:
- Ой как ушиб, но хорошо, что не до крови, вот платочек, поплюй на него и оботри руки и подуй на них и они заживут. - и когда я уже успокоился, она говорит мне, - Видишь, вот так вот, знание оно такое — не раз споткнёшься и упадёшь, не одну шишку набьёшь, пока его получишь.
- Бабушка, а кто всё знает?
- Говорят, что Бог всё знает.
- Всё-всё?
- На то он и Бог, чтобы всё знать.
- А про нас с тобой он знает?
- Конечно, знает.
- Что, у него глаза такие большие, что он всё видит даже когда отлучается? - говорю я, вспоминая про Пашу Мироновну.
- Сверху ему всё видно, Алёшенька.
- Бабушка, а какой он Бог? Его можно увидеть? - спрашиваю я.
  Бабушка сразу не знает, как и ответить на мой детский вопрос так, чтобы я понял и чтобы передать как можно точнее своё взрослое понимание Бога, но, подумав, отвечает:
- Бог — это любовь, Алёшенька, если человек любит, значит в нём есть Бог и тогда, заглянув в глаза этому человеку, ты увидишь Бога. А кто не любит, в ком нет любви, в том нет и Бога, и Его не увидишь.
  В моём сознании проносится ураган мыслей и переживаний, и я обращаюсь к бабушке широко раскрыв глаза:
- Бабушка, я тебя сейчас очень-очень сильно люблю, посмотри мне в глаза, ты видишь во мне Бога, Он есть во мне?
Бабушка оборачивается ко мне, серьёзно и  одновременно с улыбкой смотрит в мои глаза, улыбка, которая только что начала появляться на её лице, преображается, и я вижу, как её глаза наполняются слезами.
- Бабушка, почему ты плачешь? - смущаюсь я, - Что не видишь Бога?
- От счастья, мой милый, от счастья плачу, моя любимая душенька, Алёшенька, увидела я не Бога, а ангела в твоих глазах, увидела, потому и плачу, детская душа, что ангельская.
- А кто такой Ангел? - спрашиваю я у бабушки.
- Это Божий вестник, Алёшенька, люби всегда всех и в душе твоей будет жить Бог, а пока в ней ангел, потому что ты ещё мал.
Я смотрю на бабушку и вижу её как-то по-новому, хочу разглядеть в ней Бога, потому что чувствую, как она сильно меня любит и присматривает за мной, и учит меня, и утешает, а главное любит так, что в этой любви я чувствую себя уютно, беззаботно, радостно и надёжно. Бабушка для меня — это тепло и свет в моей жизни, это радость и любовь, мудрость и постоянные открытия, и в моём детском сознании вспыхивает озарение, которым я скорее хочу поделиться с бабушкой:
- Бабушка, а ты ведь меня любишь сильно-сильно, и поэтому я вижу в твоих глазах Бога, и вижу, что Он плачет сейчас и улыбается одновременно. Ты его чувствуешь в себе?
Бабушка от моих слов, ещё больше начинает плакать и улыбаться, она обнимает меня, прижимает к себе, и я слышу и чувствую всем телом, как дрожит её тело и голос, как она одновременно всхлипывает, и смеётся, и отвечает мне:
- Чувствую, моя милая душа, чувствую, и как же ты углядел-то, и хорошо, что углядел, мой ты сердечный, милая ты моя душа, - мы стоим одни какое-то время так на площади, я слышу как бабушка затихает, утирает платком глаза, - Не по годам ты, Алёшенька, любопытный, да глазастый, вон чего ты во мне углядел, вон как меня разволновал, глазастый ты мой, дай-ка я свои глаза утру, - и через некоторое время я чувствую, как она ищет мою ладошку и уже спокойным голосом добавляет, - Только давай-ка мне руку, сейчас будем по крутым ступенькам спускаться, они здесь обкрошились местами, можно упасть, держи меня, а я тебя буду держать, потихоньку по шажочку будем ступать.

                Мы опять спускаемся к ряду магазинчиков с большими окнами и высокими ступеньками, поднимающимися ко входу с двух сторон. Я от радости бегу первым вверх по ступенькам, бабушка поднимается за мной, она здоровается с приёмщицей стеклопосуды, подаёт ей две бутылки, мы получаем несколько монеток и идём в соседний магазин, спускаемся по ступенькам и опять поднимаемся. Прилавки полупустые, фиников нет, мы ничего не купили, но люди стоят в ожидании, что что-то привезут.
- Ничего страшного. - успокаивает меня бабушка, - У меня на такой случай припасена для тебя пышечка, будешь?
И я вдруг чувствую, что проголодался:
- Да, буду.
- Ну вот и хорошо, съешь сейчас, держи вот так, в чистом платочке, потому что руки у тебя грязные. - с этими словами она достаёт из сумки пышечку, завёрнутую в носовой платок, - А потом борща я сварю, со сметанкой вкусно будет.

                Пока я грызу пышку, проходим мимо бараков, бабушка здоровается с людьми, и вот мы доходим до бабушкиного дома. Она живёт на втором этаже в двухэтажном доме с одним подъездом, а мы с мамой, папой и Алёнкой живём тоже в двухэтажном доме, но у нас два подъезда. Дома она моет мне руки, даёт попить простокваши и предлагает порисовать, пока она будет готовить обед. Я иду за альбомом, но тут, увидев карандаши, вспоминаю Вареньку и её веснушки, нахожу у себя оранжевый карандаш и бегу в большую комнату, которая называется почему-то залом, наверное потому, что здесь стоит бабушкина и дедушкина кровать, диван и большой круглый стол, на котором стоит круглое двойное зеркало. С одной стороны оно обычное, а с другой всё делает огромным. На вторую сторону я не смотрю, потому что у меня от этого кружится голова. Я подтягиваю к себе зеркало и пробую рисовать веснушки на щеках и носу, но ничего не выходит, и тут я вспоминаю, как Володя слюнявил карандаши, когда хотел нарисовать что-то поярче. Я слюнявлю карандаш, пробую рисовать опять, но веснушки получаются очень светлые и мне не нравятся, тогда я бегу за коричневым карандашом и снова возвращаюсь к зеркалу, теперь я мусолю коричневый карандаш и подрисовываю бледные оранжевые веснушки.

                Получается гораздо лучше. Так я и рисую, сперва оранжевым, а потом коричневым, иногда снова оранжевым. Скоро всё лицо у меня покрывается настоящими, как у Вареньки веснушками, даже мои лучше, потому что они крупнее и ярче. Тут я слышу с кухни бабушкин голос:
- Алёша, беги сюда, милдуша, я тебе кочерыжку дам и морковку погрызть.
От такого предложения я не отказываюсь и, бросив карандаши на столе, бегу к бабушке на кухню. Забегаю и глазами сразу ищу, где обещанные кочерыжка и морковка. Они на краю стола лежат на блюдце.
- Батеньки, мои родные, что это с тобой? - вытирая руки о фартук, говорит бабушка, берёт меня обеими руками за голову и разворачивает к себе. А я, уже успев схватить и откусить кочерыжку, жую её и отвечаю ей с улыбкой:
- Это как у Вареньки, я ещё не все нарисовал.
- Боже ты мой, Алёша, да ты посмотри, на себя, какой ты красавец.
Я не чувствую иронии, вижу лишь бабушкину широкую улыбку и смеющиеся глаза и важно говорю ей:
- Осторожно, бабушка, они ещё не совсем высохли, ты их можешь стереть.
- А что я маме скажу, откуда такие веснушки у тебя? Что дед и папа скажут, скажут, что тебя подменили на рынке, что ты другой мальчик?
- Да, нет, бабушка, разве ты не видишь, это же я твой Алёша, а не другой мальчик.
- Я-то знаю, что ты Алёша, потому что сама тебя за руку водила, а вот они приедут и не узнают тебя. Иди лучше умойся.
- Бабушка, но они не увидят, какой я красавец, я потом смою, как они увидят, и ты им скажешь, что это я, чтобы они не испугались, что я другой мальчик, - выпаливаю я скороговоркой и, вырываясь из её объятий, убегаю в комнату, держа в руках морковку и надкусанную кочерыжку.
- Ладно. - кричит бабушка вслед, - только ничего там, в зале, не испачкай, иди лучше в спальню на Володином столе рисуй.

                Я забираю карандаши со стола, смотрю на себя в зеркало, показываю себе язык и вдруг обнаруживаю, что он коричневый. «Ладно.» - думаю я, - «Бабушке не буду язык показывать, чтобы она не испугалась.» И чтобы не идти снова мимо неё, я кричу ей из зала, что на диване посмотрю книжки с картинками. А сам забираюсь в самую глубину дивана, прихватив с подоконника целую стопку тонких книжек. Мне нравится одна новенькая, её только вчера мне показала бабушка, но не успела прочесть. В этой книжке нарисованы интересные люди в цветных костюмах, интересные дворцы, замки, храмы, тропинки, деревья, и я начинаю разглядывать эти картинки, которые вчера удивили меня. Кое-где мысленно, а где-то, двигая пальцем, я брожу по книжке. Вхожу в лес и иду по тропинке в гору к виднеющемуся за деревьями замку, слышу музыку, которую играют трубачи, встречаю незнакомых людей, здороваюсь с ними: женщинам говорю милдуша, а мужчинам милчеловек, и вот я подхожу к замку и вижу, как сверху с балкона высокой башни на меня смотрит принцесса Варенька, рыженькая, веснушчатая, с зелёными глазами и в бриллиантово-изумрудном платье, и такая она красивая... Вот она собирает со своих щёк веснушки и, взяв их щепотками, бросает мне по одной вниз, я подставляю лицо им, и они приземляются на мои щёки и нос, я считаю их: Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Она говорит мне, какой я красавец и машет призывно рукой, чтобы я поднимался к ней внутри башни по винтовой лестнице. Я захожу в темноту башни и вижу, что тут сидит в проходе расставив ноги Паша Мироновна. Она плачет, а язык вывалился из её рта, ходит перед ней подбоченившись и спрашивает меня:
- Куда путь держишь, добрый молодец?
- К принцессе Вареньке отвечаю я.
- Тогда дай мне неразменный пятак, чтобы Паша плакать перестала.
                Я пытаюсь достать из кармана пятак, никак не могу найти, пугаюсь, что у меня нет пятака, но вот нащупываю его в кармане и с трудом ворочаю рукой — такой он тяжёлый. Но вот я вытягиваю его и на ладони подставляю языку, тот слизывает пятачок и прыгает в рот Паше, паша перестаёт плакать, вытирает подолом лицо, улыбается мне лицом без глаз, и протягивает руку, в которой два светящихся голубых самоцвета-глаза.
- Вернёшь, когда назад пойдёшь, - говорит она и исчезает.
Я бегу по ступенькам, но они всё время ускользают от меня влево и влево, и я кружу вокруг огромной белой колонны, а ступеньки то вырастают, то исчезают. И вдруг из-за колонны выходит Петька-дурачок, и в обеих руках держит по пустой бутылке и пытается мне перегородить дорогу и говорит мне, что он Колька-бедолага, я направляю на него одной рукой голубые самоцветы-глаза Паши Мироновны, а другой сложив её щепоткой начинаю ставить в воздухе перед Петькой точки, как их ставила Паша. Петька бросает бутылки, улыбается мне и достаёт из-под брючины золотой ключик и говорит мне совсем не заикаясь:
- Вот этот неразменный ключ откроет тебе любые двери, только не заходи к мяснику. - говорит он, показывая на дверь в стене из-за которой пахнет приторным запахом гнилого мяса, и падает у стены, обхватив пустые бутылки, и засыпает.

                Я оборачиваюсь и вижу, что передо мной закрытая дверь, к которой нужно подняться по ступенькам слева или справа, я захожу слева и пробую подняться по ступенькам, но они всё время спускают меня вниз. Я наступаю на них, а они спускаются вниз, я начинаю быстрее бежать, но ступеньки ещё быстрее спускаются вниз. И тогда я отталкиваюсь от них и лечу к самой двери выставив вперёд ключ. Я держусь за него, он тянет меня по воздуху. И вот я подлетаю к двери, и ключ сам устремляется в скважину. Но скважина вырастает и становится огромным проёмом в стене. И я влетаю в эту новую комнату. Она с круглыми стенами, но у неё нет потолка. Я смотрю вверх там небеса, и оттуда на меня смотрит лицо Вареньки, а в её глазах я вижу свет, будто бы она взглянула на меня солнечным светом, я прищуриваю глаза и вижу, что прямо из облаков она машет мне призывно рукой, чтобы я поднимался к ней, но ступенек нет. Тогда я направляю ключ вверх, но он уже превратился в карандаш, и я хватаюсь за него двумя руками, как за перекладину турника и лечу вверх. В этот момент я слышу, что снизу меня зовёт бабушка, но я не могу посмотреть вниз, потому что карандаш всё тянет и тянет меня вверх, а я боюсь опустить голову вниз, но вот я выскакиваю из круглых стен и оказываюсь в ярком свете на облаке. И из верхнего облака доносится уже Варенькин голос: «Спи, спи милдуша Алёшенька, спи, как проснёшься станешь милчеловеком, спи, спи милдуша…» И я чувствую, как ложусь на облако и засыпаю, облако колышется подо мной, мне хочется открыть глаза, я приоткрываю их и вижу бабушкино лицо, она склоняется надо мной и говорит мне: «Спи, спи Алёшенька». - и накрывает меня одеялом и поворачивает меня на бок. Я вижу, что лежу уже в кровати:
- А где Варенька? - спрашиваю я у бабушки.
- Спи, спи, Алёшенька, она у себя дома, спи, потом пообедаем и к ней пойдём…
Я чувствую, как сон смаривает меня, а глаза смыкаются сами собой, я засыпаю…

4-6 февраля 2020  Правлено 05.10.2022.