Три главы из незаконченного романа

КОНЕЦ

Вокруг фонарей деревья светятся прозрачной зеленью,  шагреневым блеском отливает чуть  влажная мостовая, а к запахам цветущего шиповника и сирени примешивается нежный аромат уличной пыли, прибитой недавним дождем.
Весной  ее обоняние обострялось: ей нравилось, как пахнет вода, а в кисловатом запахе телогрейки едущего с ней в лифте соседа отчетливо выделялась махорка, пакля и ржавые трубы, и теплая подвальная конура, где водопроводчики томятся на дежурстве.
Во дворе ветер проносит сухой запах песка, и ванильный  - деревянных скамеек, и резко-бальзамический - молодых тополей. Уже можно спать с открытыми окнами.
Прозрачная тень занавески мягко колышется на стене, на книжных полках, на картине “Птеродактили прилетели”, украшающей ее интерьер, и тишине не мешают ни неуверенные шаги запоздалых прохожих, спешащих, точно мотыльки, на редеющие огоньки, ни отдаленный шум транспорта, ни скрип ее  многострадальной кровати, которую никто  так и не  удосужился починить.
Внезапно издав писк, подобный птичьему, Жорж стал обмякать в ее объятиях, и обмяк, наконец, и замедленно перекатился на свою сторону постели.
Расслабленно взирая на полку с книгами, она меланхолично ответила: ”Да, милый. Очень-очень”. Кто-то  из них ввел в обычай спрашивать : “Тебе было хорошо?”, и это прочно вошло в ритуал.
Радиоприемник тихонько мурлычет “Лав из  э лайф”, а она все рассматривает полку с книгами, механически пытаясь прочесть надписи на корешках - и ей это удается.
Она - человек деликатный. Ей неловко признаться, что она врет. Что испытывает она скорее досаду и чувство вины. Досаду - оттого, что партитуру его она изучила до последнего такта. Что начинает он всегда подобно опытному инженеру, отлаживающему свой прибор, знающему, какое сопротивление подкрутить, какие кнопки нажать. Обычно он деловито крутит ее соски, и, доведя их до нужной, по его мнению, степени  эрекции, начинает хлопотливо где-то поглаживать, где-то похлопывать, где-то теребить, доводя ее до состояния, годного к употреблению.
Ощущение, словно тобой пользуются, как аппаратом. Отсутствие бескорыстной ласки. Утилитарность: добиться нужной температуры и должной напряженности того-сего. Он, однако, искренне не понимает, чего она от него добивается. На все попытки “разбора полетов” у него всегда один ответ: ”Разве я мало и плохо тебя ласкаю?”
Впрочем, сегодня было, возможно и неплохо, но насколько же это отличается от того, что было когда-то. Возможно, большая часть их совместной жизни была посвящена ее попыткам выйти на контакт с тем, первым. Однако, она редко отчаивается. Хотя непонятное чувство вины остается.
Его суховатое лицо, которое некогда искажалось такой мучительной судорогой желания, что у нее подгибались колени, сейчас расслаблено. С непроизвольной улыбкой разглядывая свою растопыренную ладонь, он поворачивает ее,  сгибает и разгибает пальцы, то вместе, то по одному.
-Ты чего?
Он счастливым полушепотом отвечает:
-Да вот смотрю, как здорово у нас рука устроена. Все продумано…   - Господи, хоть бы раз он сказал с такой интонацией что-нибудь о ней!..
-Ну скажи - ты меня любишь?
Не повернув головы, он молвит лениво:  Почему ты спрашиваешь?      Ведь я много раз тебе это говорил.               
-Мне хорошо с тобой. Но я все время чувствую, что ты какой-то инертный, далекий. Все мои попытки наладить живой диалог с тобой, отразиться как-то в твоей душе, вязнут в такой вялой, типа пластилина, преграде…
Он делает нетерпеливое движение, так что одеяло, колыхнувшись наподобие мехов, выбрасывает в комнату  густую волну того душного аромата, который сопутствует занятиям любовью.
-Я делаю что могу. Я не понимаю, чего ты от меня хочешь.
Действительно, чего ей от него хотеть? Такие разговоры - о душе - уже не в первый раз.
Чего она хочет? Безумной страсти? Полно, в их почтенном возрасте пора уже перестать обольщаться романтическими мечтаниями. Что такое романтика? Пение бешеной птицы…
Чего ей надо? Пять лет - достаточный срок, чтобы перестать с жгучими стонами падать в объятия друг друга, вздрагивать, ревновать, рассказывать друг другу о том, какие они оба сложные и искать в другом новые, незнакомые, но чудесные стороны. Но ведь что-то иное должно было бы придти на смену этому. …
Так чего же можно хотеть от мужика, который только на миг показался, а теперь хмуро прячется внутри этого тела? Не знаю, может ребенка…
-Не знаю. Может, ребенка…
-Я чувствую, что ты просто очень хочешь замуж!
Сказано мстительно, с нажимом. Она отворачивается. Наверное, это безобразие, когда такая женщина, как она, хочет замуж. Обычно она вызывает у мужчин чувства самые игривые, чтобы не сказать низменные. Она с удовольствием на них играет (так, чуть-чуть, иногда, мимолетная прихоть художника), однако, где-то в глубине ее души действительно сидит бледная строгая дева, которой надо подносить цветы и, встав на одно колено, почтительно просить руки. Он ее явно ненавидит.
Пауза. Он взволнованно сопит. Наконец, он выдыхает ей в шею:
-Знай, я этого очень не хочу. Если это произойдет - ты меня больше не увидишь.
 
В благородстве, с которым он меня об этом предупредил, есть, воля ваша, что-то подлое.
Одна из ловушек, в которые мы все попадаем, состоит в том, что за вполне реальные вещи мы часто получаем - слова. Как в песне:
Я назову тебя солнышком-
Только ты раньше вставай.
Я назову тебя радугой -
Только везде успевай.
Я! Назову тебя ра! Ду! Го-ой!..
Пробормотав несложное заклинание о каком-то чувстве, кто угодно может оказаться в нашей постели, и будет валяться там год за годом, угасая и каменея. Теперь даже слова для него - слишком дорогой товар. Так что же нас держит? Ловушка типа “Солнышко”.
Я назову тебя заинькой,
Только ты выше скачи.
Я назову тебя рыбкою,
Только побольше молчи.
А  радио все играет “Лав из э лайф”. Ее поют Сюзи Кватро и кто-то из “Смоки”. Молодые, веселые и счастливые. Они недавно поженились. Тогда и сочинили эту песенку. Я ее люблю. В ней чувствуется счастье.
Жорж кладет руку ей на плечо, гладит. Ласково шепчет: ”Спишь уже?” А песенка-то кончилась.  Жалко.
Вкрадчивый радиоголос произносит  таинственно:
-Любовь. Многие проводят многие годы в поисках ее, настоящей. Наша служба обеспечит вам встречу с тем, единственным, кого вы ждали всю жизнь. Запомните: ЛЮБОВЬ, ИНКОРПОРЕЙТЕД - дает - вам - надежду…
В это время он продолжает гладить ее по плечам, по волосам. Его ласка становится все настойчивее, дыхание - все более прерывистым, уже у своих ягодиц она ощущает знакомое теплое шевеление.
Она открывает глаза и произносит: -Да.

                В   КАФЕ   “НЕ ПТУН”

В кафе “Не птун” полупусто. Вообще-то оно называется “Нептун”, но потускневшее неведомо когда неоновое “Не” создает отчетливую иллюзию раздельного написания. Бывают такие забавные фокусы с неоном. Однажды она  видела над гастрономом сияющую надпись “Га…оно”. Впрочем, ничем, кроме гаона там и не торговали.
Официанток сегодня две: Наташа и Галя. Она предпочитает садиться за наташин столик: ей нравится  эта постоянная  чуть шкодливая  улыбка  крупного рта, эти угловатые движения долговязой школьницы; профессия официантки еще не  наложила здесь той печати величавого хамства, коим так славен русский сервис. Обсчитывает Наташа  в такой легкой дружеской манере, что платишь, не задумываясь, полагая эту разницу небольшими  заслуженными чаевыми. Горящие глаза, пылающие щеки, готовность ответить на любую непристойность раззадоренного посетителя (ответы еще непристойнее, но подаются они так элегантно, что воспринимаются, как интимная  ласка. Чем, впрочем, и являются).
Однако, выбранный ею столик оказался в ведении Гали. Вот  она семенит со своим всегдашним холодно-брюзгливым выражением на вороньем личике. Задранный нос, скучающе-внимательный взгляд из-под редковолосого перманента, надменно-прямая фигурка… Она старше Наташи лет на двадцать, и, наверное, и с мужем уже говорит в той же безразлично-неприступной манере:
-Минеральная - только “Арзни”.
Заказ сдал - заказ принял. Со скуки она в который раз изучает чудовищной величины конструкцию из небрежно сваренной листовой меди, украшающую противоположную стену. Исполинский трезубец, торчащий из медных завитков, намекает, что это и есть пресловутый Нептун. Хотя больше он похож на какого-нибудь Птуна. Под ним, блистая холеными белыми руками, священнодействует над судаком “Орли” еще один завсегдатай, эксцентричный пожилой холостяк Василий Васильевич. Церемонно полупривстав в ответ на ее улыбку, он  скромно опускает глаза в тарелку. Рыжая борода его вздрагивает на мощно жующих челюстях.
Скрип входной двери, сквозняк, а затем тот особый свистящий скрип, который издают джинсы на толстобедрых женских ногах. Напротив плюхается Полина. Общество, безусловно, на любителя.
Лицо ее всегда оживлено вызывающе-выжидающей усмешкой: -(вдруг, мол, кто-нибудь  упадет вдруг, поскользнувшись,  на официантку с подносом, или штаны порвет с треском на заднице, -  тут уж она вволю посмеется.) У нее лихорадочные глаза, от природы навыкате,  и  быстрый мокрогубый рот. 
Одевается она со вкусом, но, в силу сангвинического темперамента, осложненного, возможно, близорукостью, грудь ее вечно закапана. Чулки на ней немедленно пускают стрелки или перекручиваются. К ней больше всего подходит слово “ринулась”: она ринулась одеться, ринулась поесть, даже накраситься она как бы тоже ринулась, ей чужда обычная манера женщин кокетничать с пудреницей и зеркалом, бросая на себя искоса долгие взгляды: пудра наложена какими-то пятнами, тушь - комками.
Торжествующий  полинин эгоцентризм весьма усложняет общение,  не позволяя говорить ни о чем, что не занимает в эту минуту ее воображение. Иногда это предметы интересные и важные, но иногда - такая тупая и злобная шизуха…
Глянув на откупоренную бутылку “Арзни”, она залихватски подмигивает: - Арзнуть, что-ли? - и с ходу заводит одну из их любимых игр:
-Давай: тряпка, гриб… мост…
Вера добавляет слово сомнение. Сочинение буриме позволяет скоротать досуг в ожидании заказа.  Скоро Полина сообщает:
Как-то раз на мосту Ватерлоо
Купил я грибов полкило.
Но сомнение гложет:
Зря я съел их, быть может?
Словно тряпку, язык развезло.
Над салатом с мидиями Вера меланхолично выдает свою версию:
Если бъют по морде тряпкой,
Ягод не дают, грибов,
И с моста швыряют в реку
То сомнение берет:
Может, это не любовь?.. 
Полина хохочет басом, как гусар.   Долго еще она похохатывает время от времени, а, фыркнув в ложку солянки, вынуждает попросить у Наташи тряпку. Полина с ней почтительно здоровается (она часто и охотно распространяется о своей слабости к “блудницам”, как  она величаво выражается. Величавость тут уместна: чувство это сильно смахивает на священный трепет).
За кофе, закурив, Вера  соообщает, что место Жоржа в ее доме, кажется, опустело.  Она бы сказала и раньше, но полинина снисходительная небрежность в этих вопросах ее коробит. Не хотелось за едой обсуждать эту тему. Желчь разливается.
-Голубка, по-моему, ты сидишь между двумя стульями, - завела Полина одну из самых невыносимых своих материй. Манерно-воркующее “голубка” в ее исполнении принимало ту снисходительную окраску, которая ставит дыбом шерсть на загривке собеседника. И пошло: что надо наслаждаться своей молодостью и свободой, что любовника надо иметь приходящего и желательно женатого, чтобы не омрачать праздник своей жизни заботами о стирке чужих носков - пусть жена стирает. Не обошлось тут и без “лиловых бездн”, - этим термином  высокопарно именовался разврат как таковой… Менталитет Полины представляет собой замечательную смесь высокопарного с низкопробным; предметам самых ураганных своих страстей, когда  “в себе не вольна”, дает она пренебрежительные клички, и за глаза, - да и в глаза тоже, только в более утонченно-издевательском стиле,- осыпает насмешками, сочиняет про них скабрезные прибаутки, раскрывающие мнимое инкогнито адресата. Теперешний ее Савоська Вере знаком. Дрянцо мужик, из тех улыбчивых мышиных жеребчиков, которые коллекционируют женщин по мастям, а во время занятий любовью любят поговорить о чем-нибудь неважном, о чем Полина рассказывает, хихикая…
-Ты имеешь все минусы обоих состояний. Как жена, ты ведешь его хозяйство, стираешь его гнусные носки, а при этом еще и не имеешь никаких прав жены…
-Тебе сколько лет?
-Ну, голубка, без моралей, пожалуйста…
-Просто ты рассуждаешь как бессмертное существо, словно никогда не состаришься… Меня не устраивает несколько часов в неделю. Думаешь, если с тобой  случится что-нибудь - он будет огорчен? Думаешь, ему - ты - нужна? Относиться к людям как к игрушкам, - значит быть их игрушкой. Как известно, заменяемой. Мне неважно, замуж, не замуж, мне важно жить с человеком, быть с ним друзьями, может, иметь детей… Чтобы  нас связывало все большее, а не только пресловутая страсть. Представляю себе тебя с твоим Савоськой лет через двадцать. Мне тридцать три года. Я действительно хочу иметь семью. И мне нисколько не стыдно…
Полина снисходительно смеется. А Вера вдруг действительно представляет себе ее с этим мужиком лет через двадцать: дряблые и бледнотелые, они гоняются друг за другом по комнатам, выкрикивая старыми голосами возбуждающие непристойности…
А что - с Полины станется сохранить до семидесяти лет этот свой безумный драйв, эту  жестокую сексуальность, которая в виде разжигающих провокаций может кого угодно довести до бешенства, так что и погонится, и избить захочет, и оттрахать так, чтобы знала. А она еще будет извиваться, и хохотать, и выть утробно, и говорить гадости, и еще, и еще…  Полина будит в мужиках зверя. Многие его в себе ценят. Да что мужики - она  временами и в Вере будит зверя: такие двусмысленные комплименты, такие провоцирующие замечания, такие расчетливо-необдуманные шуточки!
В общем, тех джентльменов, которые с налитыми кровью глазами бросаются на нее, убегающую, дразнящую, хохочущую, несносную -  можно понять…
Слушая, как она с упоением, перебивая себя хохотом, повествует о том, что в сексе - главное удовольствие наблюдать, как почтенный хорошо одетый мужчина - “страмится”, Вера всегда раздражается. Конечно, она не Зоя Космодемьянская какая-нибудь, и не придерживалась лозунгов типа “ни одного поцелуя без любви”. Вряд ли то, что она испытывала в юности, занимаясь сексом, можно было назвать серьезным чувством. Возможно, любопытством. Возможно, не без оттенка полининого. Но уж в их почтенном возрасте можно и привыкнуть к тому, что голые дяденьки и тетеньки выглядят по-разному. Где тут страм, господа?
На что Полина имеет стереотипный ответ: “Меня унижали - и я унижаю”. Знакомы они со школы. Какая же она тогда была жалкая,  вечно зареванная, как она тряслась из-за оценок, как выскакивала внезапно из класса, рыдая басом, получив вместо пятерки - четверку. Как изощренно над ней  издевались резвые малышата - да и кто  тогда над ней не потешался: кажется, вся школа, кроме Веры - да еще человек двух-трех…
Но кого  в жизни не унижали? Реакция Веры всегда была: отойти и больше не связываться. Полину же ее яростная сущность бросала с ревом в атаку за атакой, нелепые и неэффективные, и делала ее посмешищем: раз за разом, день за днем, год за годом…
-Эх ты, глупая, смешная девчонка,-  взговорил вдруг хлопотливо некий  неслышный внутренний комментатор. Веру всегда забавляли внезапные пробуждения этого величаво-напыщенного существа. Чаще всего  оно врывается  в сознание с готовой фразой из дешевого романа.
Интересно, может этот комментатор и является пресловутой сущностью? Всю жизнь меня занимал этот вопрос: что во мне является именно мной, а что - сформировано чтением, биографией, встречами с замечательными людьми? Но вряд ли мною является именно он. Слишком уж пошлый… И я сама это вижу. Хотя, видимо, голос этот присущ всем. Иногда по позе, по мимолетной ужимке можно определить, что человек в этот момент произносит про себя что-нибудь вроде:
-Она, как котенок, свернулась клубочком в кресле…
(холодная, расчетливая бабенка, чье единственное желание - сожрать этого мужика немедленно)
Или: - Несказанной добротой осветилось его лицо…
(да потому что знает, что у него ничего не попросят).
Или: - Фигура его дышала силой и мужеством…
Наверняка в текстах, которые Полина произносит над собой, она жалостлива до рыданий. Конечно, такому попранному существу все дозволено, она имеет моральное право унижать любого, кто приблизится к ней на расстояние вытянутой руки. Возможно, поэтому она испытывает такой интерес к “блудницам”. Вообще, тема падшести, попранности, уязвленности - несмотря на искрометную внешность,  определяет полностью…
Тут Полина хрюкает в чашку с кофе. Утирая с лица брызги, она снова хохочет: - Ягод не дают, грибов! Голубушка, это гениально!..

        ФАН               

Она любила свою квартиру.  Ей она нелегко далась. Но стоила того. Здесь она - свободна. Захочет - вымоет все до блеска. Не захочет - никто ей не указ.
Жорж в этом плане был просто идеальным сожителем. Его ничто не могло повергнуть в дискомфорт. Есть что поесть - хорошо. Нет - с удовольствием приготовит какую-нибудь пиццу. Чистая ли, грязная ли одежда - ему это было не так важно, как, скажем, ей. Например, заботиться о чистоте его носков было в ее же интересах. Эх, вчерашние заботы…
От поворота выключателя в туманном зеркале в прихожей вспыхивает ее раскрасневшееся лицо. Она вглядывается в расширенные глаза этой привычной незнакомки. Говорят, что люди в действительности непохожи на свое отражение в зеркале. Все знают только одно выражение своего лица - внимательное. Некоторые - значительнее его, некоторые - мельче. Интересно, какая же она на самом деле…
Наверное, мне действительно пятнадцать лет, не больше. А может и меньше. В детстве, смотря по телевизору сказку, я всегда упрашивала родителей: - Скажите, а принцессу не убъют? Все будет хорошо?… Они со смехом отвечали: - Так смотри же, это же самое интересное. Что толку знать конец сказки?
Однако, вот мне уже черт знает сколько лет, - а оказывается, мне до сих пор важно знать, будет ли все хорошо?… И эта странная уверенность, которую я замечаю в себе, вызвана, наверное, тем, что эти ребята из “Любви” позволили мне заглянуть в конец сказки. Ясно, что это - всего лишь мошеннический трюк, - но теперь уже можно спокойно читать…
Еще одна сказочная глупость - идея, что надо культивировать в себе положительные качества. Например, верность. Сомнительное достоинство… Жорж все недоумевал: - что ты так напираешь на эту свою верность?… Может, если бы я имела кучу любовников - ему бы хотелось их всех победить, и наш союз был бы более прочным? Наверное, женщины, имеющие кучу любовников, не имеют никаких опасений относительно того, каким словом это называется, а лишь то самое чувство, что все будет хорошо… Может, быть взрослым - означает именно это?  Полная неуязвимость в уверенности, что ты родился, чтобы быть счастливым сейчас, каждую минуту, - а не когда-нибудь, когда заслужишь?
Вот я, например, никогда не могла сразу поддаться безрассудной страсти. Мне нужно было сначала себе это разрешить. А сейчас - словно мне кто-то позволил разрешить себе что угодно. Все равно - все будет хорошо…
-Эх ты, глупая, смешная девчонка… Ты или свободна, - или на все просишь разрешения. Получила разрешение. А ты знаешь, что такое быть свободной?
-Заткнись, внутренний голос. Теперь я разрешаю себе то, на что раньше просила позволения. НЕ ГОВОРЮ БОЛЬШЕ “НЕТ”.
Чувствуя в теле необычную легкость, она некоторое время слоняется по безнадежно чистой квартире. По идее можно было бы выстирать занавески - но не сейчас. Настроение не для резких телодвижений.
Приступ внезапного голода напоминает, что в холодильнике все еще находится нетронутый торт. Не жрать же торт - в одиночку. Захватив его, она направляется к соседке Маринке.
Дверь открыла двенадцатилетняя Дашка, маринкина дочка, и, крикнув в глубину квартиры: - Мам! К тебе Вера! - удалилась расхлябанной походкой.
И она входит в просторную маринкину кухню, Как бы ни велика была квартира - то ли в силу национального пристрастия к чаепитиям, то ли в силу воспитанной в советские годы агорафобии - вся жизнь русской семьи происходит на кухне.
Маринкин очередной муж, кажется, становится постоянным. Они всегда шутили, что у нее эрогенные зоны находятся в паспорте: все свои связи она пропускала через ЗАГС, и, наконец, это принесло устойчивый плод. Ее Ртищев держится уже три года, поговаривая все настойчивее о ребенке, делая научную карьеру в своем МВТУ, а в выходные дни вкалывая на даче. Очень неплохо рисует. Его широкое лицо, постоянно украшенное блаженно-глуповатой улыбкой, по его словам, сделало ему карьеру.
-В жизни всегда случается так, - говорит он, - что надежды на тебя возлагаются авансом. Ну как бы. Здесь очень важно первое впечатление. У меня  лицо, как известно, - глупое. Поэтому, что бы я ни сделал - для начальства это - приятная неожиданность, которая нуждается в поощрении…
Маринка, окутанная цветным фартуком, который держится на ней колом - как по причине ее небольших размеров, так и в силу своей девственной новизны, - сосредоточенно режет морковку.
-Верка, привет, - говорит она, выпрямляясь и растирая поясницу, - а чего торт?
-Отмечаю одно открытие, - отвечает она, - и  тут обнаруживается еще один гость. Он с улыбкой приподнимается из-за плеча довольно жмурящегося Ртищева, затянутого сигаретным дымом.
Гость выглядит стопроцентным азиатом, улыбка у него еще слаще и блаженнее, чем у хозяина, хотя глупым его лицо никак не назовешь. Скорее - непроницаемым.
С детства она питала необъяснимую склонность к дальневосточным народам. Возможно, русский человек - в душе куда больший азиат, чем принято думать. Чего стоят хотя бы пресловутые “чайные церемонии” -  каждая русская семья гордится своим собственным способом заваривать чай.  Например, она в своем доме священнодействие с чайником не доверяет никому. Жорж даже носил дистиллированную воду из лаборатории, чтобы как можно больше водорастворимых экстрактивных веществ переходило в божественный напиток. Только в бескрылом, безнадежно-западном уме могла возникнуть идея чая в пакетиках.
Этот человек - явно самых беспримесных дальневосточных кровей. Такой чая в пакетиках не изобретет. Ей льстит восхищение в его взгляде, хотя все, что она знает о характере восточной вежливости, говорит за то, к восхищению этому следует относиться не серьезнее, чем к клятвам картежников…
-Познакомьтесь. Это - Вера, это - Фан.
Мягкое рукопожатие - и вся компания возвращается к прерванному занятию. Фан руководит приготовлением какой-то корейской еды. Маринка учится резать морковь на длинные тонкие лапшинки. Сунув торт на подоконник, Вера присоединяется  к ней.
Уже через десять минут она испытывает искреннюю жалость к корейским женщинам: если каждый раз для того, чтобы поесть этой моркови, надо так напрягаться, - она бы спасовала…
Маринка азартно орудует ножом, элегантно сквернословя при проколах. Ее повадки томной красавицы в сочетании с маленькой, но ладной фигуркой, богемно-отстегнутым характером - и полной неутомимостью в делах - делают ее абсолютно неотразимой. Паспорт ее трещит от печатей ЗАГСа. Охладев, она выставляет своих мужей так дружелюбно - и в то же время твердо, - что пара их на правах друзей дома посещает ее до сих пор. Она относится к тем немногочисленным интересным женщинам, пообщавшись с которыми не имеешь ощущения, что только что долго боролась, напрягая все силы, душевные и физические…
Фан, веселясь, командует парадом:
-Бляха-муха, Маринка, сколько раз я тебе говорил: придерживай морковку ногтями. Для чего такие отращивала, как ты думаешь? Верка, может, почистишь для разнообразия чеснок?
Говорящий Фан вовсе непохож на себя молчащего: энергия так и кипит в нем, он отпускает шуточки, дурачится, - но не заходясь, с должной долей самоиронии. Явно играет роль рубахи-парня, но быстро становится понятно, кто здесь самыый крутой. К происходящему эта крутизна не имеет ни малейшего отношения.
Ртищев, мурлыча и жмурясь, чистит луковицу. Фан, жмурясь еще сильнее, режет ее на невероятное количество прозрачных колечек…
Рецепт прост. Кто интересуется: - мелко нарезав в длину (или построгав на терке, получается почти так же) полтора кило моркови, залить ее полстаканом кипящего растительного масла, добавить уксус, соевый соус, толченый чеснок, жгучий перец и хмели-сунели по вкусу. Перемешать. Съедается немедленно, постанывая от наслаждения. С этой закуской в человека вмещается чудовищное количество риса. Маринкина диковатая Дашка раза три забегала за все большими порциями, и, наконец, затихла в своей комнате.
Откинувшись в изнеможении на спинку дивана, все вяло курят. Как корейцы могут так обжираться каждый день? А если не обжираются - то как они ухитряются вовремя остановиться?…
Глядя без аппетита на опять неуместный торт, Маринка  роняет:
-А что за открытие?
-Долго объяснять. Это скорее внутреннее открытие. В общем, я поняла, как можно иметь любовников. Именно как любовников, а не как романы. Любое количество…
-А то ты их не имела…
-Ну, имела, конечно… Но каждый раз - кроме считанных случаев - казалось нужным считать, что это - нечто большее… Знаешь, в конце концов, это был такой ничтожный процент всех предложений, что само собой напрашивалось как-то украсить этот выбор. Как бы для других. К примеру, в себе не вольна была. Или - была влюблена. Чисто теоретически. Как с Жоржем, например. Хотя всем нам было понятно, что это - всего лишь слова. Просто почему-то надо было кого-то выбрать. И, по возможности, надолго. Чтобы не терять к себе уважения… А сейчас я поняла, какое внутреннее чувство должно быть, чтобы не терять этого самого уважения, даже если и не выбирать…
-А что, Жорж…
-Знаешь, я, наверное, устала.  Общение с ним утомляет, словно целый рабочий день в бабском коллективе. Такое чувство, словно - борешься с ним. А он финтит, ныряет, уклоняется… Наверное, причина в этом. Повод был самый ничтожный…
В  углу мужчины вполголоса обсуждают какие-то дела. Время от времени Фан задерживает на ней серьезный взгляд, словно задумавшись, и в эти минуты его лицо становится просто красивым…
-А тебе это действительно нужно?
-Не знаю. Может, это - вполне абстрактное открытие. Но всегда приятно найти в себе новые возможности…
-Бедняга Жорж… Как же он теперь будет жить?..
(Жоржу принадлежит комната в коммуналке, населенной уголовниками. Соседи мочатся в его обувь. Выбивают дверь сортира… Словно какой-то специалист подбирал жильцов - уж больно это похоже на некий продуманный план. Хоть одного такого - а всунут.)
-Снимет, в конце концов. А комнату сдаст. Или поменяет… Да мало ли? Роман новый заведет. Я не знаю, что-нибудь предпримет… Это, наконец, его дело, елки-палки! Не хватало мне еще чувства вины за то, что благодаря моему жестокому решению ему придется однажды решить свою жилищную проблему раз и навсегда!..
-Ну, не заводись. Может, чаю с тортом? Заваришь?
Маринке известно ее тщеславное убеждение, что никто лучше нее не в состоянии заварить чай.
Двигаясь по кухне, ополаскивая и заваривая чайник, манипулируя с чашками, она все чаще ловит на себе задумчиво-изучающие взгляды Фана, - и ей это приятно... Хотя, мысли о Жорже придают ситуации столь милый ей оттенок легкой безнадежности. Не может же она, в конце концов, выгнать его под ножи уголовников…
Чай неожиданно освобождает место для торта, который исчезает с быстротой морковки. Ай да корейская кухня…
Она  исполняет компании Элегию, сочинённую сегодня Шехтманом:

Чай - полезный, хорошо утоляющий жажду напиток.
Выпьешь чаю - и сразу разольется по телу душевный покой.
Подсчитаю, какой нанесен мне судьбою убыток,
И какая награда суждена мне за Стиксом-рекой.

Чай бывает краснодарский, китайский, цейлонский, индийский,
И грузинский, что вчера невзначай завезли в магазин.
Брошу в чайник щепотку засушенных веток и листьев,
Что в далеком и теплом краю собирает грузин.
         
Друг мой чайник! Ты один лишь мое утешенье навеки.
Сядем рядом. Подолью кипяточку тебе и себе.
Мы с тобой - два несчастных, два жизнью разбитых калеки,
Вместе с ветром, что протяжно гудит в водосточной трубе.

 . Ртищев благожелательно кивает, как всегда, на каждой строчке, как всегда глядя немного не в глаза, как всегда неопределенно улыбаясь, и его тонкий голос, которым он подытожил: - Ловко! - так же уклончиво-улыбчив, как всегда.
Маринка говорит с одобрением: - Молодец!
Как переводчику, ей понятна чисто формальная задача: вставить в стих без изменения  такое затертое и ритмически корявое выражение, к которому уже давно оглохло сознание.
Фан поднимает глаза. Они вдруг оказываются необыкновенно большими и человеческими. И  задумчиво произносит: - Это удивительный человек. Я хотел бы когда-нибудь с ним познакомиться.
И ее сердце благодарно вздрагивает.
В жизни ей очень редко приходилось встречаться с людьми, которые умели бы быть “хорошими” с такой же естественностью, как и - “плохими”. Высмеять или обругать кого-то не  требует  никакого усилия. Признание же кого-то,-  не себя, - исключительным подразумевает в человеке благородство. Вообще, благородное сословие существует лишь поскольку существует нечто высшее его. В рыцари посвящает, как известно, - король…
Короче, сердце ее благодарно дрогнуло. Женщина, как известно, любит ушами. И никакие Жаны Маре не доказывают противоположного. Просто Жаны Маре играют благородных героев. Для которых существует нечто высшее, чем их существование.
Может, именно из-за этого любовь, как говорится, правит миром? Из-за благородства? Благодаря ей хоть раз в жизни каждый признает другого королем. И становится его рыцарем… Только для лакеев не существует великих людей.
Господи, в какие дебри высокопарных рассуждений может завести одинокую женщину несколько человеческих слов. Сказанных в подходящей обстановке.
В кухню слоняющейся походкой снова забрела маринкина Дашка. Козьим очертанием личика она очень напоминает мать, лишь глаза ее, непроницаемо-черные, а не зеленые, как у Маринки, - и тяжеловатая нижняя челюсть выпадают из обще-маринкиного уклончиво-летучего облика, который, кажется, невозможно ухватить. Этакая физическая ненаглядность. - И, конечно, размеры. В неполных тринадцать лет Дашка на полголовы выше матери, а при ходьбе под футболкой подрагивают неплохих размеров груди - тоже каких-то козьих очертаний: растопыренные, удлиненные, - просто черт знает что такое…
-Как дети-то растут, - оторопело произносит Вера.
Дашка, скользнув по ней ничего не выражающим взглядом, прислоняется к дверному косяку. Ухватив конец своей черной косы, короткой и толстой, она сосредоточенно пытается устроить себе усы, выпучивая губы, глядя куда-то внутрь себя, расхлябанная и отсутствующая. Наконец, сфокусировав взгляд на матери, она произносит капризно:
-Мам! Ну и в чем же трагедия в этом дурацком “Горе от ума”?
Ее глаза, опять расфокусировавшись, приобретают надменно-мечтательное выражение.
С ее появлением в кухне словно потемнело. Огромная, с пышными, небрежно скрученными черными кудрями, безмятежная и вызывающая, она словно внесла в это помещение облако непонятного угара, того самого стесненного дыхания, что застревает комом в горле, отчего глаза мужчин непроизвольно подергиваются сладкой влагой, а большинство женщин приобретает принужденный вид: от надменно-стервозного до ласково-материнского.
Ртишев, улыбаясь уклончиво, бормочет: - Да, да, какая же тут трагедия? - но лицо у него неуловимо меняется. Оно вдруг становится каким-то босым, словно он вот сию минуту сбрил некие невидимые миру усы, которые носил от рождения.
Маринка с напором вводит понятие “фамусовского общества” - и “лагеря Чацкого”, малолюдного и подразумеваемого. Так что численный перевес на стороне ретроградов позволяет им сформировать общественное мнение в свою пользу. А поскольку общество - поприще мужчины, то… Бедный Чацкий, в общем. Поработать не дадут. Лишний человек, одно слово.
Внезапно ее охватывает нестерпимое раздражение на этого речистого бездельника. Она решительно встревает в разговор:
-Да какое там у Чацкого горе? Поработать не дадут? Да он и сам не хочет. Служить, вишь, рад, а прислуживаться тошно. Поэтому не делает ничего. И не собирается. Крепостные есть, чего еще надо… Сколько бишь - двести, триста?
Что не в своем уме - очевидно. Помешан, вроде какого-нибудь комсомольского лидера. Я, видите ли, носитель передовой идеи - а вы  дерьмо. Как он со старым Фамусовым-то говорит! Чуть не через плечо: - “Посватаюсь - вы что бы мне сказали?”
Обычный мужик: - Как Софья Павловна у вас похорошела! А что эта Софья Павловна из себя представляет изнутри - ему это неважно. Она ему раз за разом объясняет, что ее не интересует злословье, что ее привлекает человеческое в человеке: терпимость, понимание… Молчалин для нее - просто святой. Представь себе, что вдруг встречаешь - святого. Он благороден, не подвержен обидам, не мелочен, - короче, неуязвим. Не лапает тебя после первых двух фраз о погоде. В беседах с ним пробуждается все лучшее в тебе… И вдруг врывается такой Сашка Чацкий с комсомольским значком. “Что? Святой? Дура, Бога нет! Космонавты летали - а его не видели!” И ты с улыбкой представляешь себе, как космонавт, гремя скафандром, вваливается в кабинет к Богу и, по-волжски окая, рубит: - “Здорово, папаша! Бог, что-ль? А я вот сын прогресса. Добрались, значить. Так что придется тебе подвинуться малость…” - и Бог, суетясь и краснея начинает что-то сбивчиво бормотать, мол, может, и я на что сгожусь…
В общем, эти бесцеремонные сыны прогресса всегда производили впечатление просто клиническое. О чем Софья в минуту раздражения и высказывается. Подумаешь - удар для Чацкого! Что, в желтый дом, что-ли, посадят? Нет! Поедет искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Работать не дадут на благо прогресса? Да он и сам не хочет.  Девушка не любит? Со всяким бывает. Не он первый, не он последний. Люди, которых он в грош не ставит, будут называть его сумасшедшим? Да ему-то что до них! У него своя компания. Мелкая это трагедия, ребята.
Вот в Софьиной жизни - действительно трагедия. Когда благородство оказывается трусостью, святость - подлостью, когда целый мир рушится в одну секунду. И - опозорена. Тот же Чацкий позаботился поднять скандал на целый дом. И - отправлена - в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!
Она бы с гордостью стала мученицей - но во имя чего-то настоящего. А оказалась всего лишь пешкой в игре проходимца. От этого, господа, люди  с ума сходили. Умирали от этого. Или, выжив, становились циничными авантюристами.
В конце концов, в образе мира Чацкого пострадала лишь одна маленькая деталь. Я - умен, все - дерьмо, а Софья - ангел, с которым мы поженимся. Она - не хочет. И в результате - мильон терзаний.
У Софьи рухнуло - все.
И, Господи, сколько лет человечество находится в плену у названия. Горе от ума. Кто умен? А черт его знает. Наверное, Чацкий. Значит, у него и горе. Мне бы ваши заботы, товарищ Чацкий…
Произносит она эту тираду, не отрывая взгляда от дашкиного лица, ее почему-то трясет - и это странное волнение передается. Дашкино лицо, утратив свою привычную игру, становится незнакомым, словно  стертым. Лишь ее расширенные глаза неотрывно устремлены на Веру.
Кажется, я добилась той волны, на которой передается суть. Любые слова имеют настоящий смысл только в том случае, если открывается между беседующими некий энергетический канал, через который, собственно, и происходит общение. Иначе - слушающий глух, говорящий - косноязычен, слова не слушаются, интонации неубедительны…
А все почему? Да потому что автор на стороне Чацкого. Знаете русские сказки, как Иван-дурак женится на принцессе? А принцесса-то змеей подколодной оказывается, не хочет с Иваном жить. А в конце сказки, к всеобщему облегчению, ее казнят. Или - ссылают. А вы встаньте на точку зрения принцессы. Ее воспитывали, давали ей образование, у нее духовные запросы - вдруг является какой-то ублюдок и колдовством добивается ее руки. Заметьте - не зная ее. Просто - а подать мне царскую дочку. У вас, значить, товар, а у нас - купец. И вот она оказывается во владении человека, которому она не просто на фиг не нужна, но с которым она двух слов сказать не может, не то что уважать, или, там, любить. Она-то в сказке - тоже герой. Сражается за свою душу… И нате вам: Иван - молодец, а принцесса - сука подлая…
Я вам так скажу: герой - это человек, чьи побудительные мотивы нам известны. Пусть даже самые предосудительные.
Например, Д`Артаньян. Просто герой: ловкий, умный, изворотливый. Ну не понравилась ему Миледи и он решил над ней поглумиться: убил её возлюбленного,  переоделся им, пришел к ней ночью, а наутро с издевкой известил ее о своем подвиге. И пожалуйста: взъелась за что-то плохая Миледи на такого замечательного Д`Артаньяна. Ну - не любит. И все четыре этих несимпатичных ублюдка страниц шестьсот пытаются уничтожить одну женщину. Один - подонок. Другой - и того хуже: взял и повесил ее. Свою молодую любимую жену. Не сказав ей ни слова, не спросив объяснений… Потом он, понятно, живет, погруженный в красивую меланхолию, элегантно напивается, а рассказав эту трудную историю своей жизни, убеждает дурака-читателя, что граф де ля Фер и не мог поступить иначе. А Миледи никто так и не выслушал ни разу. Автор ей слова не давал…
Только я вам скажу, что тетенька эта - покруче всех мушкетеров, вместе взятых. Попробовал бы кто-нибудь из них все-таки убить этого Бекингема, находясь в тюрьме, в шаге от смерти… Все-таки выполнить ту работу, за которую взялся…
Она переводит дух и начинает прикуривать новую сигарету, которая вдруг испускает какое-то химическое зловоние. Оказывается, держит не за тот конец.
Дашка, тряхнув головой, молвит лениво: - Надо бы перечитать… - и величаво удаляется.
Маринка, плавно превратившись из уверенной мамы в лукавую красотку, грозит сигареткой:
-Верка, ты все забываешь, что самое непривлекательное, что может сделать женщина - это заговорить об умном…
Непроизвольный взгляд на Фана. Однако, на лице его написано живейшее удовольствие:
-А с Евангелиями тоже можешь так же расправиться?
-Не, Петька, с Евангелиями не смогу… Языков не знаю.
Смех, и пошли анекдоты про Василия Ивановича, про Штирлица… Свет низко спущенной над столом лампы в плетеном абажуре создает по углам розоватый сумрак. Полки, уставленные множеством банок и горшков с травами; цветущий миртовый куст в пол-окна; тут и там висящие по стенам пучки сухой полыни и пижмы; угловой диван, обитый вытертым ковром… Молодец Маринка.  Вокруг нее словно накапливается материальная субстанция счастья…
Ртищев, бережно положив маринкину руку ей на колено, встает, потягиваясь.
Ей  здесь хорошо.  Даже в зеркалах в этом доме она отражается по-другому. Зеркала обычно похожи на своих хозяев. Некоторым она нравится - и отразиться в таком зеркале очень лестно. В других она получается напряженно-испуганной, а в иных - и просто вульгарной. В маринкино зеркало она бы гляделась часами: в нем она выглядит такой ловкой,  непринужденной  и обаятельной… Перед многими даже стыдно так хорошо выглядеть. К счастью, Маринка замечательно, победительно неуязвима. И как же легко с женщиной, которая не видит в тебе - соперницу.