дядя Изя

Вот, вот, о чем я тебе еще не рассказал. Вернее, о ком  О дяде Изе, нашем керосинщике, без которого весь наш проспект просто погиб от голода, потому что нечего было бы залить в керосинки и керогаз, и что-нибудь сварить на них, или поджарить. Тогда же газ еще не было. Нет, он был, конечно, но еще не было Газпрома, с его достоянием нации и силой Сибири.

Я, как человек на хозяйстве, бегал к дяде Изе каждую неделя, чтобы пополнить запасы ГСМ для кухни, т.е. для нашей керосинки или примуса, уже не помню, и еще покупал у него мастику для нашего паркета, чтобы он блестел и приятно пахнул после натирания его щеткой, которая привязывалась к ноге. Обычно, я привязывал её к правой ноге, потому, что левая у меня – толчковая с самого детства.

Я очень любил бегать к дяде Изе, т.к. на нашем проспекте не было больше такого, еще не совсем старого, старика Хоттабыча и Джина, в одном лице. Я мог смотреть на него часами, завороженный его движениями и мимикой, особенно, когда он отрезал куски мастики для паркета красного цвета большим ножом, похожим на кинжал.

Его лавочка с бочками керосина и мастикой, и другими хозяйственными мелочами, была пришпандорена к стене 18 ого дома, на которой не было окон, т.к. 20-й  дом, который раньше плотно прилегал к 18-му, разбомбили фашисты, и вместо него остался пустырь. А  за ним было много сараев, на крышах которых мы играли в войну, в свободное от учёбы время. Его лавочка, чтобы вы представляли место её расположения, находилась прямо напротив молочного магазина и булочной, на другой стороне нашего проспекта. В них мне тоже приходилось заглядывать в перерывах игры в войну, когда кто-нибудь из пацанов проваливался через крышу в сарай, и его хозяин в майке выбегал из 18-го дома, спасать свои дрова от разграбления.

Молочный магазин и булочная были маленькие и очень вкусно пахли. Таких уже давно нет, в них никогда не было тесно. В молочном всегда пахло свежим молоко и сметаной, потому что молоко, которое продавщицы наливали в бидончики покупателей из своих больших оцинкованных бидонов все-таки капало на красивый кафельный пол голубого цвета с белыми звёздами. В булочной полы были такие же, но там всегда было теплее и уютнее, и было много деревянных лотков с кирпичиками черного и батонами белого, которые все время разгружали грузчики. Все продавщицы из булочной и молочного, и еще мясник дядя Коля, из мясного магазина, что в 15-ом доме, знали меня в лицо, потому что я был тогда на хозяйстве.

Чего-то я отвлекся, заностальгировал сильно, и про дядю Изю совсем мало рассказал. А он был коренной питерец. Всю блокаду пережил в Ленинграде, и вся его семья умерла от голода, и он остался один. У него было всегда красно-синеватое  лицо, огромный крючковатый нос, умные карие глаза, пепельные густые, всегда взъерошенные, волосы, и губы, которые я вижу и теперь, через столько лет. Они были толстые и вывернутые наружу, и все время двигались, когда он наливал керосин или отрезал кубик мастики, заворачивал его в бумагу. Он даже помогал себе языком делать все это, но губы не выпускали язык наружу, и он всегда молчал.
У него был небольшой горб, и многие женщины с нашего проспекта боялись его, но чувствовалось, что они его любят, как Эсмеральда Квазимодо.

И еще. За лавочкой дяди Изи был гараж дяди Серёжи, в котором он стоил легковую машину из дюраля собственной конструкции, с четырьмя фарами. Я тоже любил к нему заходить, после дяди Изи. Машину Серёжа таки построил, но ездил на ней только по пустырю. Ему не давали номеров. А потом он куда-то пропал вместе с машиной.